Черти оживают ночью

Мокрый, серый Питер- это почти аксиома. Мирон не видел синего неба уже целую вечность, а то и дольше, и иногда ему страшно, что он незаметно для самого себя стал дальтоником и его глаза больше никогда не различат оттенков вне черно-белого диапазона. На что он надеялся, когда выходил из дома? Что город окажется дружелюбнее его едва обжитой бетонной коробки? Или что на него внезапно снизойдёт вдохновение и он и ноктюрн сыграет на флейте водосточных труб, и текст напишет тут же, на улице, и обязательно сразу хит, ибо, серьезно, чего разоряться на полумеры? По-правде говоря, думает Мирон, ни на что он не надеялся. Его просто потянуло куда-то, все равно куда, еле тапочки на кроссы сменил и куртку накинул на плечи. И тянуло, тянуло, глубже в квартала, в какую-то промзону, откуда он без навигатора бы никогда не вышел. Мирон всегда считал себя ценителем эстетики ебеней, но здесь, в этих зубастых развалинах, которые, кажется, законсервировались в тумане со времён второй мировой, его извращенное чувство прекрасного нет-нет да совсем ахуеет. Когда из сумеречной мглы выплывает бомж, Мирон натурально тушуется, а когда тот просит прикурить, Мирон отчего-то не находит причин съебаться куда подальше. — Где тут метро, уважаемый? — спрашивает он бомжа чисто ради галочки, все равно обратно на такси поедет. Мужик кривится, чешет рябой лоб, а потом расплывается в почти беззубой улыбке. В темноте его рот зияет чёрной пропастью на морщинистом лице. Ничего человеческого. Мирон невежливо дергается от этой картины, но уважаемому похуям - он уже машет кривой рукой куда-то в сторону. — Где метро, не знаю. Ты в церкви спроси. Вот здесь мимо гаражей пройдёшь, потом барак кирпичный, и прямо за ним часовенка. Не пропустишь, она подсвечена. И ты бы это, — глаза у мужика становятся узенькими, знающими. Мирон вдруг понимает, пьющим или даже просто принявшим на грудь - классика питерских бомжей - он совсем не выглядит. — По ночи бы здесь не гулял. Место неспокойное, сам видишь. Мирон вообще не успевает ни спросить, откуда здесь церкви взяться, ни почему здесь место неспокойное - ни одного человека он здесь не встретил, но мужика уже нет. Испарился. Мирон специально подсвечивает под ноги телефоном - окурков тоже нет, хотя они успели две скурить, это он точно помнит. Чертовщина какая-то. Он кутается в куртку поплотнее, пытаясь укрыться от внезапно поднявшегося осеннего ветра, и трусит-таки, куда было обозначено, только чтобы удовлетворить праздный интерес. По крайней мере так он себе это объясняет. Церквушка и правда обнаруживается за бараком. И её действительно сложно пройти и не заметить - она будто стоит в центре...в центре чего-то. По крайней мере постройки и тропки между ними, густо заросшие бурьяном, расположены на взгляд Мирона слишком геометрично. Или ему в темноте вечера только кажется? В Германии он часто заходил в католические церкви; в готической архитектуре и таинственность, и возвышение над мирским. Сидеть и слушать орган под высокими сводами, ловить периферийным зрением тени и блики свечей по углам, ощущать себя частью магического и потустороннего. Там все было просто - Мирон не воспринимал такие места как сакральные, созерцал и впитывал, как искусство, но не более. Почему же тогда здесь, на пороге православной часовенки, ему вдруг необъяснимо стыдно и непонятно за что даже? За неверие? За незнание правил поведения на чужой, в общем то, территории? Кто вообще узнает, что он хамсу вместо креста на груди носит и балуется...всяким. А если бы и так, кто его прогонит? Глупости в голове какие-то, ему даже смешно становится. Поэтому Мирон решительно дергает на себя тяжелую деревянную дверь и шагает внутрь. Первое, что привлекает его внутри - уржаться можно - это суровая даже на вид бабка за церковным прилавком. Такие бабки во время советов не ниже чем в секретарях парткома сидели, в глазах так и мелькает гимн СССР пополам с присягой. Мирону кажется, если он не купит у неё хоть что-то, его прямо во дворе расстреляют за измену родине, поэтому он берет свечку, самую простую, желтенькую, пахнущую мёдом, и быстрее проходит дальше, в большой зал. И в последний момент, вспомнив кадр из какого-то военного фильма, кланяется, прежде чем переступить порог. Странное дело, но снаружи здание выглядит гораздо меньше, чем оказывается внутри. Мирон запрокидывает голову и долго всматривается в тонущие во мраке фрески на далеком потолке. Штукатурка местами обвалилась и дыры в библейских сценах выдают, насколько все же эта церковь ветхая. Здесь почти нет скамеек, как в католических храмах, только кое-где у стен стоят узкие лавки, а перед иконами чадят лампадки, отчего лица неизвестных Мирону святых кажутся живыми, всезнающими и суровыми. Он будто провинившийся школьник и стоит перед родителями, которым уже сообщили и о разбитом окне, и о двойке по математике. Под их взглядами хочется съежиться или вообще сбежать. — Молодой человек, — Мирон чуть из собственных штанов не выпрыгивает. Как эта грузная бабка подкралась так внезапно? — Вы свечку-то в руках не мусольте. Поставьте лучше. — Куда? — сегодня что, день какой-то особенный, что он пробивает дно собственной тупости? Женщина смотрит совсем уж недовольно. Вообще неудивительно, Мирон на ее месте давно бы уже такого мутного типа за дверь выставил. — Да известно куда - к иконке. Ближе к алтарю подойди, там Богородица, она всем помогает. Мирону секунды хватает отвернуться, а когда он снова смотрит на бабку, той и след простыл. То есть тело как стояло, так и стоит, только вот в глазах что-то такое темное, страшное, что он отшатывается. Инстинкты вопят бежать куда подальше и не оглядываться, но ноги не словно прилипли к полу. Бабка улыбается. — Здравствуй, Мирон. Узнаешь меня? Он кивает, потому что и слова сказать не может. Демон аккуратно берет из его напряженных пальцев измятую свечу, ухмыляется, и совершенно легко для такого тела, даже как-то порхающе, подходит ближе к иконе. Той, про которую говорила бабка. — Ну, как думаешь, Богородица и мне поможет? Надо испытать удачу что ли. Пока демон со всей серьезностью молится и прикладывается к лику, Мирон немного отмирает. Может спокойно вздохнуть, даже оцепенение с тела спадает. Легче от этого, правда, не становится. — А как ты в церковь-то? Нормально? — ляпает он первое, что приходит в голову. Демон в теле закостенелого пролетария смотрит так, что Мирон теряется - то ли креститься, то ли гимн пионера петь, то ли вообще все одновременно. Убийственное же сочетание. — Ты мне вроде поумнее казался, парень. Как видишь, не жалуюсь. Хотя может тебя это тело смущает? Сейчас, погоди, — он отводит многострадальное женское тело за прилавок, усаживает на табуретку и Мирон буквально видит, как из него исчезает чужое присутствие. Готов поклясться, что даже тени на бабкино лицо иначе ложатся. Она дышит размеренно, будто спит, немного откинув голову. За спиной вдруг скрипит, и сквозняк подхватывает капельки свечного огня. Мирон смотрит туда - в дверях, отряхиваясь как дворняжка, стоит парень. Снимает кепку, размашисто крестится и кланяется в пол. Мирон со своего места чувствует, как от него терпко пахнет сигаретным дымом. От хлопка двери просыпается бабка. Растирает руками заспанные глаза, хмурит брови и что-то недовольно бормочет в полголоса, но парень подходит к ней и её морщинистое лицо разглаживается. — Какой ветрина поднялся. Шли б вы домой, баб Зин, и чего вы здесь сидите? — гнусавит парень, а сам лукавым глазом стреляет в Мирона. И Мирон понимает. Или не понимает? Демон вообще может вот так, говорить за человека, претворяться? С другой стороны, откуда ему вообще знать, как умеют демоны? — Идите, баб Зин, идите, — продолжает парень, жестом фокусника уже выудив откуда-то добротное женское пальто, — А я сделаю обход и все закрою. А ключи отцу Анатолию отдам, не волнуйтесь. Из сбивчивых бормотаний бабы Зины Мирон улавливает только «...спасибо, Ромашка», а когда она прикрывает за собой неприметную боковую дверцу, они остаются вдвоём - Мирон и демон перекрёстка. И что теперь? Парень усмехается чему-то своему, прикуривает от ближайшей к себе лампады и шагает ближе к Мирону. — Рома, — протягивает он руку, а в глазах черти пляшут, — Будем знакомы. Что ж, если таковы правила игры... — Будем, — говорит Мирон. И отвечает на рукопожатие.