Нижний мир подземных наг

Как они вели перепись населения, Мирон понятия не имел. Наверное дело было в том, что поселения были маленькими, закрытыми, с чёткой общественной структурой, с разделением обязанностей. Наверняка же велась какая-то отчетность, чтобы и дезертиров, и беглецов, и заболевших можно было быстро отфиксировать и решить, что с ними делать, без особой огласки - народные волнения правительству были ни к чему, и Мирон их понимал. Он и сам пробился, не особо высоко, правда, связей чуть-чуть не хватило до градоначальника, но район у него в ведении был большой, неплохой в каком-то смысле, с людьми рабочими, простыми, шебутными даже, но благодарными. Многие знали его по прошлой жизни, возможно, это помогало поначалу - люди ему доверяли. То, что Антихайп ушёл, он узнал через два дня. Мирон как раз выкуривал третью сигарету, сидя на кухне, потому что бессонница - сука, а в четыре утра в темноте делать было особо нечего, когда в к нему в квартиру осторожно поскреблись условным знаком - битом из одного из треков - и взмокший, хмурый Рестор долго пил воду прямо из под крана, а потом сел и принялся рассказывать. Мирон вытащил из запасников посахаренные сухари с изюмом, заварил растворимый кофе, но сесть и спокойно выслушать не мог. Он вдруг отчётливо понял, что расстроен, хотя, казалось, было бы из-за чего. Разве в тот единственный раз, когда они нормально поговорили, Слава не упоминал, что мечтает свинтить? Они тогда организовали бесплатный концерт на какой-то праздник, который в новом мире уже утратил свою значимость, и вступали на одной сцене, словно и не было между ними никогда никакой идеологической вражды. Словно не было взаимного псевдохейта, исторической хуйни, словно оксигнойные не существовали на страницах фанфиков. Мирон соврал бы, если бы сказал, что ему не понравилось. Они уже тогда мало были похожи на себя прежних, но Слава его откровенно поразил: высокий, жилистый, с подобравшимся, рабочими мышцами, заострившийся, заматерелый, но не растерявший душевность и огонь, и все с теми же хитрыми, смешливыми глазами. Он горланил треки из Вечного жида и Горгорода вместе с Мироном, прыгая по сцене как заведённый, слэмился с Рудбоем и, отжав у того маску, зачитал куплет Чейнбола, и звучал до отвратительного органично. Мирона самого так колбасило, что он плюнул и пел то что помнил из Солнца Мертвых, который вообще-то слушал не раз и не два, а чаще, и даже бэкал Фаллену на его упоротых треках. Своих голубей с Фрешблада, приехавшего Хаски и ещё кого-то попсового он слушать не остался - ушёл за сцену отдыхать. В гримерке на диване сидел Слава, вытянув свои циркулеподобные ноги в проход и тяжело дышал. Мирон помнил его мокрую от пота футболку, дебильные очки в вихрах волос, и исступленный, довольный взгляд, будто тот не на сцене скакал, а трахался трое суток подряд. Впрочем, вряд ли Мирон сам выглядел лучше, поэтому он беззастенчиво пихнул славину ногу и упал рядом. — Заебался, - сказал тогда Слава, - остоебенило здесь сидеть, на волю хочу. Мирон ничего не ответил, ждал, когда тот продолжит. — Тебя в баночку дрочить не заставляют? — Нет. — А меня заставляют. У меня, говорят, гены какие-то хорошие и выживаемость сперматазоидов выше среднего. Я уже ладошки стёр, — прогнусавил Слава и вытянул и покрутил свои длинные, узкие руки. Мозоли, конечно же, были не от дрочки - Слава, как Мирон помнил, жил в метро, - вот уж действительно андерграунд - и пахал за троих. — А отказаться? — спросил Мирон, глядя в потолок. — Да ты попробуй, откажись! В сибирь отправят убирать радиоактивный снег, а то и хуже - привяжут к кровати и приладят доилку какую-нибудь, как у коров. Нет уж, я как-нибудь сам, — Карелин, конечно, усмехался, но сквозила из-под ухмылки какая-то печальная обреченность. Мирон кожей чувствовал, как Славе плохо просто от того факта, что его к чему-то принуждают. Он был вольной птицей, в отличие от самого Мирона, который самостоятельно строил себе клетки, стены, ограничивал себя ещё жёстче, чем это могло сделать какое угодно правительство. — Снег сейчас везде, — невпопад заметил Мирон. — И что будешь делать, Карелин? — Уйду, — ровно ответил Слава, — уведу своих. Ну, тех, кто захочет. Не хочу здесь оставаться после того, что они сделали с Серёжей. Мирон не стал уточнять, что стало с Аббой, ему хватило голоса Славы - надломленного, больного, словно он тыкал иголкой в не заживающий гнойный нарыв. Люди действительно периодически пропадали внезапно и никто их не искал. Иногда трупы находили далеко, в других городах, и если везло - сообщали знакомым, родственникам, но это случалось редко. Чаще они исчезали без следа. — Мирош, — очень тихий, очень грустный голос Славы вырвал Мирона из размышлений, — Это ведь твой Горгород. — В смысле? Наверное, Слава расценил вопрос как-то по-своему, потому что покраснел, зыркнул почти несчастно и затараторил. — Знаешь, я просто думал, писатель же, хороший писатель, это почти предсказатель, пророк. И о том, что сейчас происходит, можно и у классиков прочитать. А ты как-то конкретизировал что ли, зациклил, и вот мы здесь. — Лучше бы я как Гоголь сжег все свои наброски, — задумчиво протянул Мирон. — Да, пожалуй, — успокоился Слава. — Хорошо, что я - плохой, а то мы бы вообще не выжили. Он сидел и улыбался задумчиво, совсем немного печально, а Мирону хотелось сказать, что Слава не прав, что он хороший и рэпер, и поэт, и человек неплохой, и что он вообще Мирону нравится и если бы не условности, то классно было бы дружить, но не успел. Дверь открылась нараспашку и в темном проеме друг над дружкой, как у индейского тотемного столба, появились две мокрые головы двух Иванов. Фаллен светился каким-то нездоровым энтузиазмом, у Рудбоя на ключицах краснели, как помидоры, гигантские засосы, и Мирон поморщился против воли, потому что ну блядь, не могли потерпеть до дома что ли? — Дядь, на выход, — скомандовал Фаллен тоном не терпящим возражений, хотя ни к кому конкретно не обращался. — Пиздуйте читать на бис, а то у нас уже горло не выдерживает. Мирон хотел сказать, что нехер за кулисами сосаться и сосать, но промолчал. Слава уже поднялся, потянулся всем телом, касаясь пальцами низкого потолка, и, улыбнувшись как-то застенчиво, выскользнул из гримерки даже не задев ни одной стены. А теперь Славы не было. Слава вместе с небольшой группой людей ушёл под землю, по старым шахтам метро и коммуникационным трубам, и след их быстро потерялся в переплетении лабиринтов, куда мало кто совался даже из рабочих. Отчего-то Мирон был уверен, что Слава просчитал побег до секунды, что у него каждый шаг был отлажен, что информации полезной у Славы было столько, что можно было при желании устроить локальную революцию. Но он предпочёл уйти. — Мирон, эй, Мир, ты меня слушаешь вообще, — Саша щёлкал перед его лицом своими длинными пальцами и смотрел настороженно. Мирон кивнул. — Блядь, мужик, не пугай меня так. У тебя глаза стали такими стеклянными, как у рыбы-собачки. Вылупился и смотришь не мигая, жуть. — Как у кого? — переспросил Мирон. — Рыба-собачка, — ответил Саша и улыбнулся. — Они живут и в воде и на суше, даже по деревьям лазают. Дочь увлекается рыбами всякими, просвещаюсь, — уточнил он на немой вопрос. — Что делать-то будем? — спросил Тимарцев. Он аппетитно жевал сухарь, в уголках губ скопился сахар. Мирон вдруг подумал, что некоторым вот таким ребятам везде хорошо: еда есть, семья под боком, что ещё нужно для счастья? — А мы должны что-то сделать? — Еврей и есть еврей, — хохотнул Саша, — Вопросом на вопрос отвечаешь. К нам в любом случае придут, будут спрашивать, как у бывших коллег по индустрии, мол, куда могли пойти, где ловить, кого карать? Нужно бы придумать, что отвечать и распространить среди наших, чтобы без нестыковок. — Саш, — вдруг неожиданно для себя спросил Мирон, — а ты знаешь, что случилось с Аббой? — С кем? — Ну Сережа Аббалбиск, такой светлый и смазливенький. Он у нас баттлил вроде. Саша весь как-то погрустнел и даже жевать перестал. Он с силой провёл по лицу и по лысине и тяжело вздохнул. — Да, знаю - его казнили. Ты тогда все пропустил, у тебя было обострение. В самом начале ещё, когда все перестраивалось, его вроде поймали на краже продовольствия и на площади прилюдно застрелили. Вот так как-то. Ладно, пойду я, — Тимарцев поднялся, убрал за собой кружку, смахнул со стола крошки в ладонь и ссыпал в рот. Он ушёл, пообещав на неделе позвонить, когда на улице уже заметно посветлело.