Цитадель

Окончание съёмок не выключает эмоции. Объектив разряженной камеры бессмысленно смотрит на пустой зал. Двое заходят сюда крайний раз за ночь, теряя последние минуты уходящего часа на безмолвный диалог в нерушимой тишине павильона. Она танцует на сцене, когда смертельная усталость тонет под приливом возбуждения. Где-то Дима торопится к семье, родители ждут своих детей домой, плачут от неразделенной любви подростки. Где-то влюбляются. В павильоне, наверное, тоже. И уже не впервые. Дан влюбляется в нее дважды и трижды, когда ее фигура изгибается и смеется. Они садятся рядом на ступеньках сцены. В кутающем тепле нежности греют руки. Давно согретые любовью сердца бьются уже спокойно, без болей и аритмии. И пальцы так надёжно в замок переплетены, что не разорвёшь. Города заперев во мраке, ночь танцует на нервах. Мысли то звенят церковными колоколами, то разбивают теменную кость кувалдой. Но им пока еще все терпится. Любится. *** Тине в наследство досталась скорбь и глухая надежда, а Дану — бесконечная вера в людей, теперь то ли спасающая, то ли топящая. Дверь его квартиры открывается через сутки. У них времени немного, зато квартира теперь вновь запахнет ее парфюмом. И Тине кажется, что это тоже своеобразная метка территории. Даже если она на нее не претендует. — Хочу взять Веню и поехать в Карпаты на пару недель после финала. Чай разбивается о стенки кружки, брызгая на мраморный фартук. — Зачастила ты туда. — Я иногда думаю, что с удовольствием бы и осталась там. — Чтобы разводить овец и носить сарафан из льна? — Дан завернул ее в упаковку из своих рук. — Просто однажды, когда мне показалось, что все несчастье мира свалилось на мои плечи, меня потянуло к земле. Мне были противны похоть и ненависть, любая злоба, лицемерие. Я искала свой дом. Чистый и защищённый. И я видела себя в лучах света, выходящей на крыльцо. И церковь чуть выше по дороге. И сына рядом с ребятами, чьи родители не лондонские банкиры. Он знал, о чем она говорит. Они оба положили души на поиски дома. Они уходили далеко, терялись среди людей, городов. Мир менялся, а их стремление оставалось неизменным. Разграбленные пустоши. Ими двигало бессилие. Страх. Одиночество. И сейчас они все еще здесь, но, кажется, будто чуть ниже уровнем. Чуть глубже закопаны, чтоб не мешались. Не лезли в их отстроенный мир. Города и храмы на руинах строились. Они строят из пыли. — Нашла? — Я поняла, что искала не то. И не там. Мы ассоциируем дом с крепостью. Моя крепость — люди. И дом я теперь тоже в человеке ищу. Только где эти люди? Тина знала, кто должен стать ее домом. Она почувствовала это, как чувствуют детеныши зверей, кто их мама. С ее глаз резко спала пелена. Она знала это в тот момент, когда впервые увидела Дана в павильоне. Когда-то он дышал собственным великолепием. Теперь он дышал равнодушием к себе. И любовью. Той, которая еще не подошла к нему близко, но уже ходила по пятам. Дан делал все легко. Танцевал, занимался любовью с работой, делал комплименты, целовал ее руки. Тина знала, что в нем тоже живет трагедия. Она поняла это без вопросов. Просто такие легкие люди всегда несут что-то тяжелое внутри. И в тот день, когда они говорили впервые, она узнала, что Дан никогда не станет для нее открытой книгой. Его глаза грустили о чем-то, но губы заиграли эмоциями, когда вопросы полились с разных сторон. Дан отвечал почти развернуто и открыто, говорил много, но больше общего, чем действительно важного. Тина заметила. Дан скрывался. Она знала это в тот момент, когда их слабости сплелись. Они пели бесконечной тоской, ломались и заново собирали друг друга. На столе дымился плохой кофе. На губах вяли обещания, не готовые обрести звучание. Дан плакал в ее руках и слушал голос матери на автоответчике. Дан рыдал, когда счастье обнимало его. Тина была его Гением. Цитаделью. Источником. Левым легким и правым предсердием. Она видела, как этот человек связывал себя в Гордиев узел и расплетался обратно. Она видела его силу. И слабость только подчеркнула ее уверенность в нем. Дан был пещерой. И Тина готова была потеряться в ней. Она знала это в тот момент, когда они договорились не съезжаться. Не ночевать в одной постели больше трех раз подряд. Не покупать колец. Не клясться под образом Лады. Они будут рядом, идти по растраченной на страдания жизни. Возможно, это снисхождение их судеб. Милость. Но они пронесут это в себе дольше, чем пронесет заключение о браке. Это будет даже больше, чем смерть, в своей бесконечности. — Будешь моим домом? — это, наверное, больше, чем предложение. Интимнее, чем секс. И она спрашивает это так просто, будто спрашивает о любимом сорте кофе. — Заманчивое, конечно, предложение. Ответственность еще какая. — Он драматично откидывает голову назад, активно взлохмачивая волосы на затылке. — Но если ты позволяешь, то почему бы и нет. Ты же стала моей цитаделью. Это откровение трогает ее до глубины души. Правда в ее сердце желала слез. Голос в голове просил держаться. Но сердце — дома. А дома можно и поплакать. И Тина ныряет, чтобы всплыть снова. Чтобы обрести свой пункт В в его руках. Дану кажется, что Моисей раздвинул перед ним Красное море. Это было похоже на разговор с Творцом. Три невысказанных слова тлели на стенках чаши разума святостью, что не позволяла их записать где-либо еще, кроме как на тонких струнах одинокой души. *** Они ловят камеры в этой сумасшедшей игре. Пока операторы пытаются поймать нужный кадр, они его создают. Дан держит ее крепко, стараясь не целовать. Не сгорать. Не умирать. Чистота ее амбиций сияет и гордо несет себя. Тина несет себя к его рукам. В белом шуме аплодисментов она различает его шепот у уха, тепло ладони чуть выше поясницы. Тина горит маяком для этого молодого парня и девочек, которых еще ждут испытания. Но ее личное светило сияет рядом. Дан целует ее пальцы в перерыве, хороня свою душу у ее ног. Называет ее чистым искусством. Слышит в ответ «это все они, не я». И не верит, потому что за каждым Великим стоит Наставник. Тина жила в ожидании крика о помощи, чтобы броситься в ту сторону, где значила для мира немного больше, чем для себя. Она бросала себя в огонь, замораживала во льдах, отдавала душу, чтобы быть знаком, маяком, наставником. Принадлежать чему-то большему, чем просто себе. Дан жил в ожидании души. Он слышал беззвучные мольбы, похороненные в сердце. Худший день его жизни длился четверть века. Теперь он сокращал этот срок для других. Проникал глубоко, незаметно спасая потерявшихся. Возвращал домой после путешествий за истиной. Когда они встречаются снова, вокруг тишина и нет света. Их чувства не выдерживают, как не выдерживает ребенок, который провел без сладкого несколько дней, прежде чем столкнуться с тортом. Тина целует его губы в темноте коридора. Это пронзительно, как первый крик младенца. Это похоже на прорвавшуюся плотину. На вспыхнувшую спичку. Это что-то вроде возвращения. Это как вылезти из петли в последний момент. И это каждый раз по-новому. Их математика была проста. Один шанс. И это больше, чем можно было мечтать. Слишком много после семи лет скорби, трагедии и надежды. В нем было с избытком заботы и любви. В ней была бесконечность самоотдачи и уважения. Они возвращаются домой, сияя верностью и гармонией. И этот дом — везде, потому что ощущение дома гораздо шире, чем его материальность. Они уже не бездомные, не брошенные судьбою. Заголовки таблоидов засияют знакомыми надписями, которые уже не рушат неприкосновенность их союза, потому что он выше статьи в журнале и новостной ленты. Это дольше, чем пару сезонов; больше, чем шоу; это даже больше, чем любовь. Окончание съемок не выключает эмоции.