Перемирия

Перемирия у Гарина и Шельги случались. Те самые откровенные беседы после хороших ударов — как и договаривались. Словно на фронте внезапно объявили прекращение огня, как в Рождество жестокого тысяча девятьсот четырнадцатого года. Но происходило это не на собраниях, конечно, и не в их бесконечных спорах о мироустройстве — а лишь вне стен дворца, на длинных берегах острова с песком цвета ржавого золота, вечно ласкаемых волнами, и под чисто-чёрным небом, усеянным звёздами. Ведь у звёзд нет никакой политики, идеологии, доктрины и убеждений, a человеческие проблемы и разногласия им неведомы. Только под вечным сиянием этих белых огоньков, под шёпот размеренных ударов волн, могли два идеологических врага отбросить свои предубеждения, постоять вот так, рядом, на протоптанной дорожке, устремив взгляды куда-то чуть выше горизонта. Гарин в этот момент переставал быть почти безумным учёным со страшными фантазиями, а Шельга — принципиальнейшим коммунистом, бесконечно преданным Родине и партии. За этим, вероятно, звёзды и зажигались над берегами острова: чтобы стояли плечом к плечу простые Петька и Васька, как беззаботные деревенские мальчишки, сбежавшие в поле, не предупредив матерей и бабушек. О чём они думают, стоя под этим вороным небом? Наверняка об одном и том же — о чём-то вечном, о смысле жизни, о значении всего сущего. И в то же время — голова занята чем-то очень житейским — мыслями о том, что бы съесть на ужин, навеянными тем, что недосягаемые огромные светила похожи на мелкие крошки сахара на скатерти. — Кто знает, Шельга, может, при других обстоятельствах мы бы даже стали друзьями, — вдруг говорит Гарин, на миг поворачивая голову к собеседнику. Никаких других обстоятельств не будет и не может для них быть. Но возражать сейчас неуместно, да и искренне не хочется — наспорились за сегодня. Оба позволяют себе сделать простое предположение, представить фантазию безумнее, чем самые смелые идеи Гарина, — что могло быть в другом случае? Если бы удалось им оказаться не по разыне стороны баррикад, а сражаться бок о бок за одну и ту же цель. — Может, мы и сработались бы, — признаёт Шельга с невероятной лёгкостью, какой-то грустью в голосе, и без привычной отстранённости. Эту вечную отстранённость Шельги от Гарина и остальных его приближённых — Зои и Роллинга — невозможно было не заметить: жил он отдельно, не во дворце, общался только с самим Петром (и то, чаще всего — по должности). Но тем сильнее хотелось Гарину стать хоть чуточку ближе к этому недоступному нерушимому коммунисту — изучить его, понять мотивы и желания, рассказать о собственных планах (ведь Шельга — единственный человек на Острове, который хотя бы попытается вникнуть в них!), расположить к себе. Они впервые стояли настолько близко друг к другу. Чуть подвинешь руку — и уже коснёшься запястья. И всё же, атмосферы неприятного напряжения, чувства, что нужно отодвинуться, не было. Наоборот — повести рукой чуть влево или вправо, соприкоснуться тыльными сторонами ладоней, спокойно, без неловкой тревожной неуверенности, представлялось естественным и логичным. И оба решились на это, протянули руки в стороны. Те медленно, терпеливо дотронулись друг до друга. Переплелись пальцы. Ничего странного — словно так и должно быть. Конечности почти что двигались сами, без ведома хозяев, как качающиеся от редких порывов ветра ветки окружавших их пальм. Шельга с Гариным стояли так какое-то время, — может, минуту, две, пять, десять, а то и больше — не глядя друг на друга, не двигаясь и не произнося ни слова. Как будто ничего не произошло. Как будто это в порядке вещей — держаться за руки и спокойно смотреть на звёзды с заклятым врагом, не ожидая удара ножом в спину и не планируя нанести его первым, — всё-таки правила партии игроки соблюдали и ожидали того же от противника. Подобное доверие со стороны могло показаться немыслимым и наивным — однако оно было отнюдь не безосновательным. И наконец Гарин, чуть повернув голову, посмотрел на Шельгу. Дождавшись ответного взгляда, он глуповато, как-то по доброму улыбнулся. Эта улыбка не была похожа ни на одно выражение лица Гарина, которое доводилось видеть Шельге. Для лукавого изгиба губ Пьянкова-Питкевича на почтамте она была слишком честной и открытой. Для взволнованного, почти маниакального оскала авантюриста на борту Аризоны — слишком спокойной и умиротворённой. Всё-таки приятно видеть его таким — простым, расслабленным. Сам Шельга тоже давно не был при ком-то искренним. Его уголки губ наконец поднялись не в привычной самоуверенной ухмылке, но в искренней, даже чистой улыбке. К чему сейчас какой-то обман, лишнее напряжение? Для кого театрально играть личную вражду и ненависть, которых и в помине не было? Покуда море не научится говорить, а люди — его понимать, можно быть откровенным. А может, не так плохо быть идеологическими врагами. Гораздо лучше, чем простыми знакомыми. Важнее, особеннее. Не так, конечно, близко, как друзьями, но их всё равно у Гарина не было — своего последнего друга он похоронил в Париже и с тех пор, кажется, даже не вспоминал его. Да и Шельга не мог вспомнить ни одного действительно близкого товарища. Коллеги из уголовного розыска? Приятели из гребного клуба? Знакомые из училища, с которыми Василий даже не встречался после выпуска (кроме, конечно, Хлынова)? С ними он никогда не был действительно близок. А с рабочими острова невозможно было даже поговорить, все они были либо жутко уставшие после работы, либо вдребезги пьяные в кабаке. Лучшими друзьями здесь становились те, кто падал друг на друга от изнеможения в шахте — а помогать добывать золото для злобных капиталистических планов совсем не хотелось, даже (или, скорее, тем более) за обещанные богатства. У Гарина же, конечно, были и другие приближённые, но в последнее время их стоило бы называть «отдалёнными». В частности, его отношения с Зоей — единственной в жизни понравившейся ему женщиной — давно были холодными, слишком они разные и в то же время одинаковые. Прошла страсть королевы и диктатора, они стали друг другу неинтересны, а от пяти минут разговора обоим хотелось повесить другого на башне гиперболоида — но потом сразу же снять (слишком уж друг другу стратегически нужны) и снова каждый день угрожать подобной смертной казнью. Это становилось до тошноты утомительным. Так кого же ещё им считать поистине близким человеком, если не собственного врага? К тому же, как говорится, «держи друзей близко, а врагов ещё ближе». Невозможно было придумать действия лучше, чем держаться за руки — спокойно, изредка сжимая чуть сильнее. Высшая точка близости. Любые попытки пойти дальше лишь разрушили бы всё волшебство и романтику момента. К чёрту красивые слова, глупые подмигивания, объятия и уж тем более — поцелуи. И никаких сентиментальных прогулок по пляжу и проводов до порога. Не хватало ещё влюбиться — вздор. Чуть позже невлюблённые разойдутся с улыбками на лицах и приподнятым настроением. Будут лежать в своих постелях, слушать шум всё тех же молчаливых волн и улыбаться, сжимая одну свою руку другой и вспоминая то ощущение. А утром — опять какое-нибудь собрание, снова они будут бесконечно пререкаться, всеми силами показывая, как презирают друг друга. И так — до очередного перемирия, всего на часок, когда успокоится море, под созвездиями южного полушария. Пусть это будет длиться не вечно и даже недолго. Пока есть возможность — излюбленное уединённое местечко не будет пустовать по ночам, укрывая от посторонних глаз двух непримиримых врагов, которым всего лишь захотелось провести немного времени с самым близким для них человеком.