— Значит, ты считаешь, что Сюзанна - это твоя больная фантазия? — с места в карьер задал мне сей весьма затруднительный вопрос Хоукинс, с прищуром на меня поглядывая.
Я не изъявляю желания что-либо отвечать, и исключительно потому, что мне в лом мусолить одну и ту же тему, тем более я не способен ответить на заданный вопрос однозначно. Вообще не хочется говорить. К горлу словно приставили нож. Любое неосторожно сказанное слово может, образно выражаясь, убить. Даже сглотнуть страшно - всякий звук в маленькой комнатке слышен отчётливо, особенно когда становится совсем тихо.
Юджин Хоукинс - мой, если можно так выразиться, психолог, причём не в смысле близкий друг, служащий жилеткой для слёз и эдакий советчик, а именно психолог по своей работе, нанятый ещё моей матушкой, ныне покойной, с целью разобраться в причинах редкостной бесчувственности, которую я, суще покамест практически ребёнком, или, если быть конкретнее, отроком, регулярно проявлял во всевозможных жизненных аспектах. Стоит уточнить, что это ему уже тогда не удалось, ибо я был упрям, и ни в какую не пожелал налаживать с ним контакт. Вероятно, такое поведение было продиктовано подспудным, внутренним чутьём. Мне постоянно думалось, что есть у него за душой что-то такое очень нехорошее. Самоубийство пациента с прилагавшейся запиской "В моей смерти прошу винить мистера Ю. Хоукинса", например, или нечто подобное, не знаю, но мне он сразу же, буквально с первого взгляда не понравился. А может, я просто не воспринимал его всерьёз, что, в общем-то, не должно быть удивительно - он старше меня самого всего на каких-то пять лет. Как по мне это полнейший абсурд. Сложно представить, что женщина, пребывая в трезвом уме и добром здравии и именующая себя матерью, способна заставить своего сына, тринадцатилетнего мальчугана, изливать переживания перед... Восемнадцатилетним парнем, можно сказать, птенцом, только-только вылетевшим из гнезда. О нём будто бы ходили слухи по всему городу, он считался выходцем родовитой семьи, успел получить "аттестат зрелости", и являлся выпускником никому неизвестного, но во всяком случае престижного, судьбоносного, респектабельного, дорогостоящего учебного заведения с прямо-таки наилучшей кафедрой прикладной психологии чуть ли не во всей Вселенной и за всю историю мироздания. И знаешь, этот маленький ублюдок, коим я был в то время, довольно быстро просёк ситуацию, и вместо целесообразного разговора без всяких околичностей язвил и издевался над ни в чём не повинным душеправом.
Ха-ха, было бы что вправлять.
Невзирая на все те распри, которые между нами с завидным постоянством происходили, я и по сей день прибегаю к его услугам, токмо изредка, от нечего делать. Легче от его шаманских россказней не делается, зато хоть какое-то развлечение. Однако сегодня я пришёл сюда с надеждой... Которую сейчас он успешно разбивает...
— Об этом я и хотел тебя спросить, — так и говорю ему, без обиняков.
Хоукинс разводит руками. Мне противен этот нечестивец, - так и подмывает плюнуть прямиком в его левый глаз, чтобы на нём появилось точно такое же блекло-голубое бельмо, как и на правом, прикрытом нисколько не красившей его как мужчину чёлкой, неровно подстриженной, жёсткой чёлкой цвета смолы, чрезвычайно выделяющейся на фоне маловыразительного анемичного лица. Когда я только-только с ним знакомился, он был зряч на оба глаза, но жизнь штука непредсказуемая, никогда не знаешь, какой курбет она выкинет в очередной раз, проще говоря, результатом неизвестной мне истории оказалась отторгнутая роговица в правом глазу юноши. Он очень стыдился своего уродства и отрастил сию дурацкую чёлку нарочно, чтобы не попрать общей эстетики от своей и так далеко не приятной наружности. Ну не способен человек к адекватной самооценке, ничего уж тут не попишешь, да и намекнуть как-то неудобно. Человек - существо неблагодарное, стоит ткнуть носом в проблему, ни за какие коврижки не соблаговолит её разглядеть, на слово тоже не поверит, так ещё и взъестся почём зря. Смысл тогда вообще делать что-то с целью посодействовать, если твои телодвижения даже не сочтут за благо принять к сведению? Прикусишь язык, покиваешь лишний раз под плавно текущую беседу, местами поддакнешь - да и сойдёшь за умного. Начнёшь оспаривать... В лучшем случае будут косо смотреть и за спиной шепотки нехорошие разводить, а о худшем и говорить нечего - статус почётного отщепенца у тебя в кармане.
Опять занесло в невесть какую философскую глухомань...
Невысказанное. Наболевшее. Забитое.
— Могу сказать только, — начал свою мысль Хоукинс. — Что госпожа Сюзанна - действительно существующая личность, не имеющая ничего общего с плодами твоего воображения.
— И это всё? — меня не удовлетворил его ответ. Я поднимаю бровь и не спускаю с него испытующего взора.
Тот обнял себя руками.
— А что ещё ты от меня тогда хочешь? — вроде как вполне резонно отозвался он. Не поддаюсь на его провокации.
— Значит объясни мне, чем обусловлена такая реакция на, казалось бы, самую обыкновенную и, прошу заметить, реально существующую личность? Ты ж психолог, тебе раз плюнуть в этом разобраться!.. — последняя фраза проговаривалась при непосредственном участии ехидной полуулыбки.
Проверенный факт - если хочешь вытянуть из собеседника побольше интересных для себя сведений, достаточно надавить на его больное место. Но не рекомендую злоупотреблять этим трюком, особенно по отношению к близким друзьям - они вычислят в тебе агрессора и постараются как можно скорее порвать с тобой. Представь себя на их месте. Далеко не каждый выдержит подобную моральную пытку, оттого и решаются на столь радикальные шаги. Я же вроде как ничем не рискую.
И да, моя уловка сработала - Юджин заворочался на одном месте, начал заламывать руки, в общем всячески выказывал неуютность в обществе со мной. То, что надо.
— Мало ли... — мямлит. — Причин может быть несколько. В твоём случае я бы сказал - много... Несомненно, это очень интересно, и мне стоило бы немного подумать...
— Чёрта с два, — сморщился я. — Если тебе настолько в тягость, то скажи просто: я чокнутый?
Хоукинс аж передёрнулся. Похоже, не любит он это слово - "чокнутый". А ведь и вправду оно режет слух. Умалишённый, одержимый, душевнобольной, безумец - все эти слова как позорное клеймо на всю жизнь, и к подобным личностям наш любезный психолог не привык. Разгребая мелочные проблемки с жиру бесящейся знати, истинных больных ему не видно.
— Упаси Господь!
— Я - чокнутый? — пытаюсь сделать свой тон внушительнее, но голос словно надломлен, на связках возникло нечто скребущее.
Он весь прямо съёжился и не ответил. Я медленно откинулся на спинку неудобного стула, достал сигареты и закурил. Хоукинс остановился взглядом на мне, заметив дым, состроил пренебрежительную гримасу. Хоукинс терпеть не может сигареты, и я прекрасно это знаю.
— До сих пор куришь? — выдохнул он.
Со вкусом выпускаю струю дыма, стараясь, чтобы тот достиг его лица.
— Как видишь.
— А как же твои приступы удушья?
— Удушья? — притворно удивляюсь я.
— Именно они, собственной персоной, — подтверждает Хоукинс, не замечая, или делая вид, что не замечает моей издёвки.
Ещё затяжка. Я голоден, а на голодный желудок о куреве без отвращения даже думать не могу. Терплю. Мне нужна показуха, бутафория. Выдаю ещё клаптик дыма.
— Сигареты расслабляют, — говорю.
— Кто тебе такое сказал?
Надоело. Я тихо чертыхнулся сквозь зубы и сплюнул на пол мутную, прогорклую от табака и одновременно скисшую от выброшенной на язык желчи слюну, намереваясь тем самым вывести оппонента из себя. Поднимаю ресницы. Уверен, он ни черта не скажет.
Но от меня так просто не отвертеться.
— Ты не ответил на главный вопрос, — осуждающе протянул я.
Хоукинс вцепился в собственную брючину так, что костяшки пальцев побелели, сравнявшись колером с его кипенно-белой рубашкой.
— Нет, ты определённо рехнулся! — восклицает.
— Только что это заметил? — право, мне уже смешно. Бросаю сигарету в ноги и затаптываю. Складываю руки в замок. Закидываю ногу на ногу. Веду себя максимально испорченно, примеряю новую модель поведения. Дефективную модель поведения.
— Понимаешь... — неожиданно выдавливает Хоукинс. — Дело не в том, ненормальный ты или нет... Тебе нужно выместить на чём-то накопившиеся чувства.
Он не успевает договорить - я запрокидываю голову и смеюсь. Не удержался.
— Что ты несёшь? — преодолев смех, спрашиваю я. — О каких чувствах идёт речь? У меня они разве есть вообще?
— А почему бы им не быть? — искренне удивляется собеседник. — Они есть. Чувства присущи абсолютно любому существу, которое мнит себя человеком. В большей или меньшей мере. Чувства - непреодолимый человеческий фактор. Ты всего-навсего забыл, каково это - чувствовать. Ты убил в себе все их проявления. Но только и всего, что проявления. В тебе - останки мёртвых чувств, изуродованных, безликих, но хоть каких-то. Вопреки всему они ещё трепыхаются. И желают излиться. Они просто нашли способ переродиться, вновь обрести форму, смысл.
Необычная вербальная активность с его стороны... Как ни говори, он очень красноречив. Я чуть ли не поверил...
В шее хрустят уставшие позвонки.
— Ну и бред... — пробормотал я. Нервы сдавали. Я повторно достал сигарету.
— Не против? — спрашиваю.
Хоукинс обессиленно махнул рукой.
— Ради Бога.
— Слишком часто ты, однако, Господа вспоминаешь, — фыркнул я. — Истинный верующий назвал бы такое явление "всуе". Кстати, это греховно.
— А ты чертыхаешься постоянно, — парировал Хоукинс. Справедливо, между прочим. И в собственных мыслях зачастую поминаю чёрта, сам не знаю, почему. Привык к этому как-то - поминутно без видимых на то причин ворошить дьявола. Я это не контролирую. Вероятно, я таки одержим.
Зажигалка совершает один щелчок за другим, — цик-цик-цик, — и звук этот в комнатной тиши получается жутко пронзительным. Только и всего. Высекая искру, огонька не появляется. Вплоть до настоящего времени исправно служившая хозяину зажигалка нежданно-негаданно отказалась ему повиноваться. Рот, преисполненный неоправданных ожиданий, для баланса наполняется слюной, тягучей и чрезвычайно мерзкой. Во мне что-то сникло. Я безнадёжен.
Как вдруг Хоукинс тянется через стол, поднося ко мне свою, рабочую зажигалку...
Сигарета покорна вспыхивает и дым пощипывает горло изнутри.
Я опешил. Итак, что это было?
Я подцепил тлеющий стерженёк двумя пальцами, отняв его от ссохшихся губ и воззрился на Хоукинса, слегка наклонив голову, прищурив глаза, изогнув брови и поджав губы. Я ждал объяснений.
Некоторое время Юджин просто не поднимал головы, но затем не вытерпел и отчаянно взвыл:
— Боже, Марк, перестань на меня так смотреть!
— Чёрт с тобой, — монотонно проронил я. — Я всегда знал, что ты фальшивка, но ведь я и подумать не мог, что истина откроется мне таким образом.
Он хотел что-то возразить и уже разинул было свою смрадную пасть, но я перебил его:
— Не хочу ничего слушать! Может быть ты думаешь, что мне интересны твои дурацкие оправдания, то нет, это неправда.
— Да что я сделал не так? — в сердцах восклицает Хоукинс.
— Всё, Юджин, абсолютно всё, — я вхожу в раж. — Безусловно, ты - самый противный и скользкий тип, которого я только мог когда-либо встретить, но ты мне нравился. Понимаешь? Симпатизировал. Твоё ханжество отталкивало, но ты был хоть немного естественен. В своих убеждениях, поведении, словах, в конце концов. И... Разом! Как ваза об пол! Этого больше нет! Моё видение тебя и вправду оказалось всего лишь видением, иллюзией, фантасмагорией. Тебя нет. На поверку ты оказался ничтожеством, как и всё прочее, что я вижу вокруг себя!
Отворачиваюсь от него. Медленно затягиваюсь.
— Марк, — прокашлявшись, сипит Юджин. — Я, конечно, всё могу понять, но тебе самому не кажется, что главное ничтожество здесь и сейчас - это твой повод закатить истерику?
Не тот момент ты подобрал, Хоукинс, чтобы взывать к здравому смыслу.
— Когда кажется - креститься надо! — обронил я, сбивая пальцем пепел. — подделка, как ни крути, остаётся подделкой. И где ты вообще увидел истерику?
Тот шумно совершил глотательное движение, завороженно наблюдая за моими руками и, не теряя зрительного контакта, проявил со мной немую солидарность - не пойми откуда вынул папиросу и прикурил. Знакомый запах резко ударил в нос.
— Опиум? — тихо осведомляюсь я.
Тот пожал плечами, но я сразу понял: ответ положительный. Он едва ли желает поддерживать завязавшийся разговор, ему явно неуютно в одном обществе с твоим непритязательным рассказчиком, право я заинтригован сверх меры и вовсе не собираюсь отпускать его без потерь. Теперь он обязан посвятить меня, вывернуть свою омерзительную душонку наизнанку.
Лицемер.
Пальцы непроизвольно ломают сигарету.
— И как давно? — продолжаю расспрос.
Хоукинс собрал лицо в складки.
— Сравнительно...
Мгм, понятно... Впрочем, я другого ответа и не ожидал.
— Зачем?
На этом моменте Хоукинс издал непонятный клокочущий звук, с гортанным присвистом.
— Ты и представить не можешь, насколько утомляет выслушивание душевных терзаний, особенно когда таковых нет. Они также фальшивы, как я сам. Всё фальшиво. И ты правильно это подметил. А опиум... Это так... Способ скоротать скуку, позабыть о фальши на какое-то время. Почувствовать безмятежность. Понять, насколько тебе всё это ненужно и противно.
Молча делаю вдох. Дурман приторно коптит лёгкие, констатируя моё существование. Из неприятного лишь слабый душок от дыхания самого Хоукинса. Когда он в последний раз чистил свои мерзкие зубы?
— Разочаровывает другое, — продолжает он. — Ни одна из осуществлённых мною затяг не была соизмерима с той, самой первой. Даже сейчас. Я бы с большим удовольствием бросил пагубную привычку, но я продолжаю это. А вдруг какая-то окажется такой же чарующе упоительной, как та?
***
Ноги сами принесли меня к той злополучной булочной, но, к счастью или сожалению, ЕЁ там не было. Это не смутило. Остаюсь. Какое-то время я измерял шагами мысленно выделенный клочок улицы, думал о тщетности моего здесь пребывания. Я ждал ЕЁ, зная, что ОНА не придёт. Каждый шаг был гимном во славу ЕЙ, Сюзанне, громкими фанфарами, которые ей не слышны. Мои маленькие, до неприличной женственности ступни так называемого тридцать восьмого размера, расхаживая взад-вперёд выводили свою мелодию, каблучки цокали о поверхность мощёной дороги, вызывая воспоминания не из лучших - точно с таким же звуком уходила днём ранее та, которой и посвящается эта своеобразная песнь каблуков. С каким звуком ушла она, с таким звуком явился я. Я нуждаюсь в ней. Она во мне - навряд-ли.
Любое откровение разбивается о недоступность того, кому это откровение оказалось адресовано.
Шаги навстречу - как письма в никуда.
Зайти в казино я не решился. Я оставил после себя не слишком приятное воспоминание, возможно породил сплетни вокруг своей личности, и мне не хочется подогревать к себе излишний интерес, тем более этого так легко избежать. Я просто ушёл. И во мне снова что-то сникло.
***
Заменить незаменимое. Восполнить утраченное. Это стало смыслом всего. Я сижу у стола, дома, голод снедает желудок, но дело не в этом. Мне не нужна телесная пища, больше беспокоит вопрос, как бы утолить иной голод, моральный, залатать мнимую брешь, излечить болезнь, которую смело можно называть "дефицит Сюзанны". Воистину ужасная болезнь, прогрессирующая и въедливая, как метастаз рака, и не менее неизлечимая.
Передо мной - коробка дрянных папирос. Чьи-то руки старательно скручивали опиум в бумагу, складывали в коробку сформованную самокрутку, затем кто-то продавал побочный продукт. Порой проблёскивает в голове мыслишка, что я зря так поступаю, но отзыв Хоукинса о данном средстве очень даже не плох. Если уж его, этого проныру и лицемера они спасают в минуты, когда ему действительно бывает плохо, то может, и мне удастся найти в них хоть малую толику утешения?
И так и сяк верчу папиросу, по правде говоря, не предвкушая при этом наслаждения. Ну чего в этом может быть такого?
Достаточно одной искры.
Я не сумею объяснить то, что я ощутил, поскольку по большому счёту ничегошеньки и не ощутил. Не успел ничегошеньки ощутить. Ощущения словно испарились, оставив меня ни с чем. Один на один с объявшей меня эйфорией.
Я теряю всё.
Мне стало хорошо. Правда. Я чуть ли не впервые почувствовал себя хорошо, даже более чем. Всё стало таким ненужным, полностью потеряло свои очертания, превратившись в не шибко чёткий, размытый рисунок, выполненный недрогнувшей рукой необременённого умением художника. Дерущий моё девственное, непорочное в этом смысле лоно спазм, сладкая боль, бередившая меня всего изнутри. Это новый предел, абсолютно новый вид боли, который мне предстоит познавать с каждым вдохом этой дряни. Разум уходит в туман без права вернутся обратно. Я лишаю его этого права. Я ставлю между нами завесу опиумного дыма. Не мыслю, следовательно, не существую.
Теряю связь.
Перед глазами мягко стелет безмятежное марево одуряющий угар, ощущения подобны обману, и это помрачение целует меня в глаза, делая взор остекленевшим. Как сны без сна. Так целует человека смерть по ночам, в момент, когда тот мирно спит. Смерть чем-то напоминает жизнь, но, если так подумать, она более глубока и откровенна по своей сути. И выходит на дело, как водится, под покровом ночи, своей родственницы, не менее глубокой и откровенной. Каждая ночь - испытание, прохождение которого стоит всего. На заре в небесах не бывает спокойно. Там царит анархия.
Я - судья.
Я - палач.
Я - убийца.
Я - жертва.
Коридоры опрокидываются на меня, я натыкаюсь на каждую стену, ложусь на неё грудью, отшатываюсь, касаюсь каждой окружающей меня материи, выставив вперёд боязливые руки. Словно бреду по зеркальному коридору. Тени, тени... Всюду вижу себя, смутные, устрашающие тени того, чем я стал и чем не стал. Они теснились друг на друге, перекрывая наиболее серые и всё пуще множась, перетекая один в другого и одновременно сливаясь воедино. Они смешались в сплошной беспросветный раздрай, стали тьмой, пульсирующей по краям картинки из иллюминаторов глаз. Хриплое дыхание, натужно вырывающееся из опустошённой бездны моего сосуда, бренной оболочки меня самого, стало их дыханием, делаясь чужеродным, не моим больше. Это их голос. Непонятный для меня язык, шифр, ключ к выходу. Не зная языка пробиваю нижеследующее дно.
Суд Линча.
Мама, я стучу снизу.
Вдох, выдох, снова вдох. Опиум пропитал насквозь лёгкие, пронзил каждый сосуд. Сердце безучастно пропускает вещество через себя и нет никакого шлюза, препятствующего дряни попасть в уже не подчиняющийся, отмирающий мозг.
Теряю высоту.
Курю на кухне, процесс настолько запущен, что я уже не остановлюсь. Отчуждённое дыхание в ласковом блаженстве переплелось с дымом, как вдруг в утробе что-то зашевелилось. Оно подступает к горлу...
Я метнул харчи, но это странно: в моём желудке давно не бывало еды. Я обтёр ладонью подбородок.
Меня блевало кровью.
Втянув ещё дыма понимаю, что если бы не он, мне бы сейчас было жутко больно, и это даёт толчок продолжать дышать. Дышать этой мерзостью. По губам сочится мой экстравазат.
Теряю кровь.
Стоять на ногах уже тяжело, подломившись в коленях, я очутился на полу. Комната раскачивается, словно я на палубе огромного фрегата. Конечности стали каменными и пошевелиться почти невозможно. Возникла вялость, даже сонливость - веки так и норовят слипнуться намертво. С титаническим усилием отрываю руку от пола и кладу пальцы на шею. Сердцебиение, тёплыми толчками пробивающееся сквозь кожу, постепенно замедлялось.
Теряю пульс.
Дышать всё трудней.
Да, всегда горел желанием сдохнуть от удушья на этой чёртовой кухне.
Честно признаться, я мечтаю умереть в саду с померанцевыми деревьями.
Для меня смерть пахнет флердоранжем.
Глаза постепенно закрываются - я борюсь, время от времени открываю их заново, но уже ничего не вижу, если не считать парочку прерывистых контуров каких-то вещей, не поддававшихся разъяснению, что это за вещи, и имеют ли они вообще названия. Впрочем, для меня нет смысла их распознавать. Чёрт возьми, как же на всё всё равно, когда умираешь под воздействием наркотика! Я почти что перестаю дышать. Грудная клетка судорожно вздымается в попытках заполучить хоть немного вожделенного воздуха, лёгкие же в свою очередь отказываются воспринимать обычный воздух. Кровь заполняет глотку, и я в ней захлёбываюсь. Вдруг надо мной нависает силуэт. Девичий силуэт, страшно знакомый. Обдав ароматом флердоранжа, ЕЁ руки ощупывают моё умирающее тело, дотрагиваясь к нему везде. Вот она - моя утопия. Меня бросает в жар и я всё больше задыхаюсь. ОНА что-то пытается сказать мне, но я не слышу уже ни-че-го... Голова запрокидывается, кровь вовсю захлёстывает дыхательные пути. Мышцы свело конвульсией. На лбу проступает холодный, клейкий пот. Глаза закатились внутрь черепа и наконец закрылись.
Моё тело погружается в мучительный покой...
