Хвала отчалившим. Счастливого пути. Погрузочный зашкаливает счетчик На корабле – ко дну бы не пойти, У океана слабый позвоночник. В Ковчег не допускают одиночек, И мы друг к другу в гости к десяти Приходим с тортиком. Нас некому спасти. Вера Полозкова
Это знакомство случается самым идиотским образом из всех возможных, но, может быть, Николай и соглашается именно потому, что идиотичнее уже некуда, финита. Миша последовательно сообщает «Заебали твои кислые щи», подливает им обоим, выпивает, выдыхает в пустой бокал «У меня тут, короче, подрядчик», подливает только себе и, наконец, доходит до сути – «Он, вроде, того». После этого выпивает уже Николай. Через два дня на третий он сидит перед барной стойкой, крутит в пальцах пустую кофейную чашку и ждёт своего первого в жизни свидания вслепую с подрядчиком, который, вроде, того. У него для себя только одно оправдание: он устал сильнее, чем какой-либо другой человек на земле. Мысли, вялые, тяжелые, блёклые, как глубоководные рыбы, перетекают в голове: встать и уйти. Некрасиво. Балаган какой-то. Встать и уйти. Ещё кофе. Кофе уже не поможет. Послать Мишу нахер, встать и… Силуэт за правым плечом он замечает краем глаза ещё на подходе. Что-то тревожно лопается внутри, как гнилая нитка, и тут же рефлекторно каменеют плечи. Почему-то он совершенно уверен, что момент для ухода упущен, что он дотянул и дождался. Незнакомый – знакомый через третьи руки – подрядчик въезжает боком между двумя барными стульями, его и соседним пустым, опирается локтем на стойку и вместо приветствия, игнорируя нервично дёрнувшийся угол Николаевых губ, предлагает: — Если нет, говори сразу – и разбегаемся. Николай моргает – два раза, чтобы наверняка, но силуэт не исчезает, стоит, подпирая стойку. Черное распахнутое пальто, белый свитер, улыбка – он бы сказал, что доброжелательная, но для доброжелательной слишком хитрая. Как-то он так щурит глаза, этот подрядчик, который того. Как будто смотрит на солнце сквозь листву, а не разглядывает его, Николая Романова – тридцать два года, финансовый директор, беспросветно одинок – на предмет разнообразных «если». Ещё Николай думает о том, что у него челка как-то по-дурацки падает на лоб, и в этот самый момент Мишин протеже откидывает её быстрым движением руки. Не в моём вкусе, решает он. Вообще. То есть, совсем. Он любит отстранённых светлоглазых блондинов, и до этого типажа улыбчивому брюнету как пешком до Канадской границы, а потом ему вспоминается Саша. Прицельно отстранённый, светлоглазый и блондин. Спокойный и ровный, как ледяная гладь, Саша с его спокойными и ровными интонациями, когда он спокойно и ровно складывал в чемодан свои вещи шов ко шву. Хочется сказать удобное, щедро брошенное в руки «Нет» и разбежаться – поесть, выспаться, проснуться и окунуться в новый День сурка. В квартире как раз ни души, Саша съехал ещё полтора месяца назад, в шкафу до сих пор болтаются пустые и неприкаянные, как Николаева душа, вешалки. Он протягивает руку и сообщает: — Николай. Чужая улыбка напротив становится шире, теплее и почему-то печальнее. Из черного драпа выныривает кисть – аккуратные ногти, потёртый кожаный ремешок часов под белым рукавом, и пожатие у него оказывается очень крепким. — Сергей, - и без перехода оборачивается к бармену: – Кофе, два. После кофе Сергей, не спрашивая, заказывает коньяк – тоже два, и Николай почему-то пьёт, хотя не собирался. Сергею тридцать, у него в управлении, но не собственности какая-то столярка мелкого пошиба, он беззвучно смеётся, щуря свои зелёные с искрой глаза, активно жестикулирует, убирает со лба челку и два раза выходит на улицу покурить. Пока он курит во второй раз, Николай думает о том, что не сказал ему своего «нет», но и Сергей не сказал тоже. Хотя он слишком устал, чтобы долго об этом думать. Сорок минут и ещё два коньяка спустя они разъезжаются по домам – каждый на своём такси и ни о чём не договорившись.***
Утром пишет Миша – он спрашивает «Ну как?», Николай отвечает обтекаемым «Нормально» и диалог схлопывается, толком не начавшись. Вечером пишет Сергей и заходит сразу с козырей: «Пойдём в театр» белеет на тёмно-синем фоне и колет глаза. Отсутствие вопросительного знака выглядит так безапелляционно, будто решение уже принято, и Николай даже облегченно выдыхает – ничего не нужно придумывать, мучительно выбирать локации и сочинять наименее убогие приглашения, улыбчивый Сергей всё придумал сам. Правда, вдогонку всё-таки приходит уточняющее «Пойдёшь?», но отбить ответное «Давай» как раз несложно. В ближайшую пятницу они честно маршируют сначала от Маяковской по Садовому, потом сворачивают в околопатриаршие переулки, а в крошечном чёрно-белом театрике Серёжа улыбается строгой девушке-администратору с бейджем «Екатерина» и говорит: — Это моя сестра, а это Николай. Строгая девушка с внимательными глазами и нервными жестами жмёт ему руку не слабее брата. Спектакль Николай запоминает как-то смутно, будто смотрит сквозь не очень чистое оконное стекло – то ли с непривычки, то ли потому, что чужие пальцы в какой-то момент цепляют его лежащую на колене ладонь и крепко спаиваются с ней в замок. Он сглатывает сухим горлом и не вспоминает, не вспоминает, не вспоминает Сашиных медицински-выверенных прикосновений. Уже на улице, пока Сергей ведёт его какими-то неестественными, вытащенными из позапрошлого столетия переулками, а он покорно идёт след в след, Николай говорит, поплотнее запахивая ворот: — Ты не рассказывал про сестру. Как будто они вообще успели много друг другу рассказать. — У нас и старший есть, Матвей, - быстро откликается Сергей, а потом буднично добавляет: - ещё был младший, Поля. Больше нет. Николай спотыкается на ровном месте и остаётся стоять, а Сергей по инерции проходит ещё шага три, прежде чем остановиться и вопросительно обернуться через плечо. В таких случаях принято говорить что-то вроде «Сочувствую» и вообще выражать всяческие соболезнования, но Николай неизвестного младшего со странным девичьим именем не знал и в глаза никогда не видел. Всё, что он видел, это как сжимается в напряженную прямую линия чужого рта – вот сейчас. Поэтому он говорит: — Прости. Сергей вдруг, будто подёрнувшись рябью, пожимает плечами и улыбается. Словно надевает другого себя. Хлопает по карману пальто, нащупывая пачку сигарет, и ничего не отвечает. За кофе и коньяк в этот вечер платит Николай – не в качестве извинения, просто в порядке очереди.***
Миша достаёт со своими «Ну что?» в лучших традициях профессиональной свахи. Николай не знает, что отвечать. Он действительно не понимает, нравится ли ему Сергей. Он даже не понимает, что будет делать, когда на стремительно приближающемся этапе надо будет перейти к чему-то серьёзнее переплетённых пальцев. Он восемь последних лет хотел одного-единственного человека и сейчас просто не в состоянии определить, может ли хотеть кого-то ещё.***
Сергей ему помогает – на пятой встрече, пока Николай чинно накручивает на вилку свою болоньезе, берёт бокал, отпивает вина и говорит: — Ему было восемнадцать. Поле. Он покончил с собой. Паста встаёт в горле таким плотным комом, что на глазах выступают слёзы – абсолютно незаметные на фоне того холода, который пробирается ледяными пальцами прямо под джемпер и гладит вдоль позвоночника, пока он тянется за своим бокалом, чтобы запить ужин, Сергееву откровенность и чужую трагедию. — Вообще его звали Ипполит, - зачем-то добавляет Сергей, но не улыбается, как тогда, после спектакля. Может быть, лучше бы улыбался, но он сидит, откинувшись на спинку стула, и смотрит куда-то Николаю в солнечное сплетение. Они расплачиваются за ужин пополам, а потом Николай решает: нет. У него пока слишком болят пустые полки в шкафу и лишний комплект ключей в ящике стола, чтобы болело ещё и незнакомое горе. Правда, запоздалое «Разбегаемся» не звучит вслух и зачем-то трусливо приберегается им для следующего, будто бы кому-то нужного раза.***
Ровно неделю он дисциплинированно и методично избегает Сергея. Технически у него действительно закрытие квартала, главный бухгалтер с внезапным аппендицитом и рабочий график с восьми и до забора, но он знает, что освободил бы один вечер, если бы захотел. Он не хочет. Миша ещё на прошлой неделе махнул на него рукой и отвалился вместе со своими «Как?» и «Что?». В воскресенье Николай работает из дома, слушая соседскую дрель и готичные завывания ветра за окном, когда под рукой коротко вибрирует смартфон. Сергей на аватарке, теперь это ясно видно, моложе и беззаботнее себя нынешнего, как бы ни улыбался. «Завтра идём смотреть МЮЗИКЛ, и отговорки не принимаются». «Я не шучу про мюзикл». «Про отговорки тоже». Николай отвечает «Хорошо» и откладывает смартфон в сторону медленно, как ядовитую змею. Сосредоточиться вдруг становится сложнее и грызёт изнутри подростковое, неловкое желание добавить что-то к этому лаконичному «Хорошо».***
На следующий день они действительно идут на мюзикл, как два благовоспитанных гея из ситкома с умеренным количеством штампов. Посреди драматичной композиции в середине первого действия, в отсветах клубно-алого со сцены, Сергей снова берёт его за руку, а он не сопротивляется – наверное, потому что последняя скотина или потому что истосковался по живым человеческим прикосновениям. Это всё сенсорная депривация, говорит себе Николай, когда Сергей оглаживает большим пальцем его запястье. Сенсорная депривация, мучительно медленный, как ампутация тупой пилой, разрыв, пустая квартира и чужая улыбка, так ответственно копируемая со старых аватарок. Уже потом, посреди бульвара, когда они в единодушном молчаливом согласии проходят мимо метро, Николай опускает руки в карманы пальто, считает про себя от одного до пяти и решается: — Ничего не получится. Это интонация, до последней детали отточенная на сокращении смет и собеседованиях выгоревших бухгалтеров. — У нас ничего не получится, - повторяет он, не дождавшись ответа, и Сергей кивает, не поворачивая головы. Что говорить дальше, Николай не представляет. Наверное, он бы смог ответить на «Почему?», но вопроса нет, а распинаться без повода и неловко, и неприятно. Он и тогда, когда Саша педантично и размеренно паковался, молчал. Стоял на пороге, смотрел и молчал. Это тоже идёт туда, в счёт «почему». Моё расставание, твоя скорбь, мог бы сказать Николай, если бы вопрос был. Скорбь, которая как сажа, только прозрачная. Ты ею облеплен весь, с ног до головы, я этого не потяну, я сам устал. Лет восемь назад потянул бы, а сейчас нет. Два человека с нулевым ресурсом и подточенной психикой в одной любовной лодке – сложно придумать хуже. Сергей затягивается в последний раз, отходит, чтобы выбросить окурок в урну, возвращается и сообщает: — Поехали ко мне. Это напоминает то самое «Пойдём в театр» - здесь тоже не звучит вопроса, он не предлагает. Он вежливо уведомляет Николая. Чужое «Поехали» никак не входит в планы, не стыкуется с его «Ничего не получится» и вообще настолько не к месту, что несколько секунд Романов думает, что Сергей его просто не услышал. Но у того так дёргается угол губ – неровно, на сторону, что Николай понимает: всё он услышал, только перестал сомневаться, вот именно теперь. Или быть тактичным. Или выжидать. Или какого хера они к шестому свиданию ещё ни раза даже не поцеловались. «Нет», которое нужно было сказать в первый же вечер в баре, опять застревает где-то за миндалинами, царапает пищевод и падает обратно в желудок. Он молчит, а Сергей, приняв это за согласие, вынимает из кармана смартфон и спокойно жмёт на националистскую иконку Яндекс.Go. Вот так просто. Как будто если они переспят, Николай передумает. Или Сергей передумает. Или можно будет миролюбиво разбежаться после очень плохого секса. Не разбегаться – после очень хорошего. Пока он крутит в голове эту лихорадочную нервную чушь, материализуется такси, и Сергей аккуратно берёт его за запястье. Уже в машине Николай думает, что, может, тот вообще маньяк и везёт его в Лосиный остров расчленять. Он придушенно хмыкает и изображает что-то губами, Сергей поворачивается и улыбается ему как тогда, при первой встрече – ласково, тепло и печально. Всей дороги оказывается минут пятнадцать, и эти пятнадцать минут Сергей держит ладонь на его колене, а Николай ему не мешает – они окутаны уютным чёрно-рыжим полумраком, а чужая ладонь тёплая, тепло от неё идёт по всему телу, к пальцам ног и выше по бедру, растекается, как бензиновая капля по воде, и к тому моменту, как заканчивается поездка, он думает только об одном: что было бы, если бы они всё-таки поцеловались раньше.***
Квартира не подходит Сергею – будто снятая с чужого плеча вещь не по размеру. Это первое, о чём он думает, разувшись и пройдя в комнату: монохромный чёрно-белый интерьер, закрашенный кирпич и минимум мебели, как будто в отсутствие хозяина вынесли даже самое необходимое, ему чужие, как внезапная дальняя родня. Сергей большим пальцем правой ноги наступает на выключатель устроенной в углу настольной лампы, и Николай замечает прямоугольные пятна на стенах – на тон светлее остальной поверхности. Зачем-то ведёт по одному такому ладонью, но ничего не спрашивает. — Выпьешь? – Спрашивает вместо него хозяин, но Николай качает головой. Если они действительно приехали сюда не играть в шахматы или смотреть ночные ток-шоу, то он хочет быть трезвым и четко понимать, что и с кем делает. На «зачем» ответов всё равно не найти даже на дне бутылки. Сергей проходит по комнате, почти совершая круг, но чутко огибая Николая по аккуратной дуге. Его руки живут какой-то отдельной жизнью, бессистемно проскальзывают по подлокотнику дивана, а потом он начинает расстёгивать манжеты, и Николай ловит себя на том, что смотрит, как завороженный, пока он закатывает рукава. У него красивые руки, и вообще вдруг становится понятно и совершенно очевидно, что он красивый – весь, целиком, от своей дурацкой чёлки и до пят. Николаю хочется подойти, проследить пальцами вену с внутренней стороны чужого предплечья и сказать какую-нибудь пошлую глупость, может быть, комплимент. Сергей говорит первым, но другое: — А я всё-таки выпью, - и снова улыбается этой своей выверенной, дозированной нежной улыбкой. Он выходит из комнаты, а Николай, как-то беспомощно окинув глазами пустые углы, натыкается на стопку рам у стены. Рамы как раз не пустые, в них, под тяжелым стеклом, постеры – самые обычные, с киноафишами, только очень старыми. Царь Эдип и 120 дней Содома Пазолини идут первыми. Выбор кажется странным, жутковатым, но красивым. Постеры квартире как раз подходят, будто влитые, а вот Сергею – нет. Хотя много ли он знает о Сергее. Точно не знает, зачем тот снял всё это со стен. Сергей появляется на пороге комнаты с коньяком, и бокалов снова два. Кролик был очень вежливым, отмечает про себя Николай, и едва снова придурочно не хихикает. Или кролик хочет меня подпоить. Он мог бы честно сказать вслух: без надобности. — Это не моя квартира. Была не моя, - поясняет Сергей, подпирая плечом стену с оспиной снятой афиши. – Поля был двинут на кино. Во ВГИК поступал. Николаю хочется, не поднимаясь и не разгибая спины, так и сидя на корточках, молча приложиться лбом к стене. Непонятно, как один и тот же человек может умудряться делать так много правильных вещей, а потом всё портить. Секс в бывшей квартире мёртвого брата, отпечатавшегося на стенах, как следы от киноафиш. Что может пойти не так. Николай берёт протянутый бокал и, наплевав, пьёт залпом, одним глотком, потому что хуже уже не станет. Не надо было тащиться на этот мюзикл, не надо было садиться в такси, не надо было, раз уж на то пошло, поддаваться Мише с его «подрядчиком, который того», потому что он явно и более чем того. А теперь поздно, и нужно каким-то образом максимально куртуазно извиниться и побыстрее оказаться за дверью – подальше от голых стен, Пазолини, Сергея, от которого пахнет расслабляющим, живым теплом – след парфюма, коньяк, ещё что-то такое, от чего становятся ватными ноги. Или он просто слишком долго просидел в неудобной позе. Когда Николай разгибается – по стене прыгает длинной пружиной его угловатая тень – и пошатывается на нетвёрдых ногах, Сергей неожиданно оказывается слишком близко, он не был так близко ещё секунду назад, и опускает ладони ему на бёдра. Он поддевает большими пальцами шлёвки на его брюках, а Николай думает: вот. Сейчас. И целует его первым, потому что коньяк, тактильный голод, жилая могила и печально, как голые ветки, раскачивающиеся в шкафу вешалки, потому что золотой в прозелень прищур, усталость и самый безумный понедельник в его жизни. Потому что это ни на секунду не похоже на поцелуи с Сашей, Сергей на него вообще не похож, контрастный, как плёночный негатив. Он на вкус как коньяк и хорошая сигарета, а ещё ужасно горячий – Николай удивлённо охает, когда чужая ладонь ныряет под ворот рубашки, ложится на горло и почти обжигает. Но, может быть, это он успел до костей промёрзнуть в своей пустой квартире – такой же брошенной, как и эта. Сергей притирается к нему бёдрами, обнимает рукой за талию, жмётся так близко, будто хочет то ли врасти, то ли согреть, и целовать его странно, непривычно, не ошеломительно – этого нет – но не неприятно. Интересно. Сергей первый тянется расстегнуть на себе рубашку, и, чтобы не сталкиваться с ним пальцами, Николай цепляет ими чужой ремень. Ещё неделю назад он не знал, хочет ли его, а сейчас всё становится понятным и прозрачным, будто грязное стекло наконец отмыли. Они ничего не обсуждают и не делят роли, просто почти вслепую пробираются к постели, оставляя за собой путь из хлебных крошек – пустых бокалов, помятых рубашек, вздыхающих звуков поцелуя, а потом Николай тянет Сергея на себя и укрывается его жаром. Им хочется пропитаться до костного мозга, чтобы Сергей был везде, внутри тоже – в этой самой жуткой квартире, среди белых стерильных стен, на постели, где никто, конечно же, не резал себе вены. У тебя потеря, у меня разрыв. Ты разделился надвое, а я просто устал. Ещё я хочу тебя. — Я хочу, - вслух говорит Николай, дурея от собственной запредельной смелости – за восемь лет с Сашей он произнёс в постели слов десять – и Сергей кивает, наклоняет голову, всасывает кожу на его горле. Чужая ладонь накрывает член, гладит с нажимом, и Николаю слышится тихий, будто от боли, стон. Выходит, что свой. Потолок с размытым пятном фонарного света начинает идти волной, качается всё сильнее, Николай ловит этот ритм – он задаётся плавными толчками чужих бёдер, собственными выдохами и океаном, в который вдруг превращаются потолок, пол, постель и они. Он кончает, размыкая губы в беззвучном вскрике, выгибая шею до хруста в позвонках и так крепко впиваясь в Серёжины напряженные плечи, что, кажется, вспарывает его до костей. Не становится ни легче, ни понятнее. Но становится тепло.***
Если накануне Николай его игнорировал, то следующую неделю они идут нога в ногу – молчат с синхронностью, достойной лучшего применения. Романов негласно утверждает себе двенадцатичасовой рабочий день, по-прежнему спит строго на одной половине постели и вовсе не проверяет мессенджеры каждые пятнадцать минут. Сергей исчезает, словно его никогда и не было, пропадает с радаров, как сбитый в небе самолёт. Это так похоже на пошлое «поматросил и бросил», что Николай даже звонит брату, чтобы отвлечься, пока на энной минуте разговора не понимает, что всё это время старательно пытается расспросить Мишу о работе, то есть, узнать хоть что-то о Сергее. Охватывает такая тоскливая, беспросветная и мутная злость на самого себя, что в этот день он не помнит, как вообще попадает домой. Молчащий чат убивает своей зазывной доступностью, соблазнительным напиши же напиши. К концу недели Николай, наконец, вспоминает, что это он из них двоих ничего не хотел, ни на что особенно не надеялся и вообще решил, что «У нас ничего не получится», поэтому с Сергея взятки гладки. Сергей звонит минут через семь после того, как он приходит к этому выводу. Он говорит: — Прости, что пропал. Нужно было подумать. И больше ничего. Николай невидимо для собеседника кивает в кухонную столешницу и невпопад отвечает: — У нас с Мишей тоже был брат, старший. Сердце. В цифровом пространстве между ними повисает пауза, совершенно неожиданно не тягостная и почти уютная. Николай отпивает из кружки сваренный спустя рукава кофе – трижды, пока на том конце связи Сергей не говорит: — Пошли в кино? Если нет, говори сразу, - он там что, улыбается? – и разбегаемся. Тишина в квартире вдруг перестаёт быть зыбучей и становится какой-то выжидательной – будто предвкушающей, но так далеко Николай не заглядывает. Он делает ещё глоток и снова кивает: — Пошли. Может быть, он и не вывезет. Может, это Сергей не вывезет его. Но ему нравится, как тот тихо смеётся в динамик.апрель 2021-го.