Воскресный ритуал

      Он сидит на подоконнике, облокотившись спиной о стену. На нем моя клетчатая рубашка. Ему она к лицу, хоть и велика: она прикрывает ягодицы и могла бы практически полностью скрыть руки, оставляя на виду только первые фаланги пальцев, но рукава закатаны до локтя, обнажая смуглую кожу. Он кажется миниатюрным. Хотя так-то он не низкий, просто я выше на голову.       Солнечные зайчики скачут по его смуглому лицу и в длинных светлых волосах, которые лениво треплет ещё тёплый осенний ветер, упрямо задувая в прикрытые глаза. Но ему это словно безразлично. Он не спешит их убирать: руки заняты — он что-то пишет в толстом блокноте. Тонкие губы чуть заметно шевелятся, бесшумно проговаривая то, что записывает карандаш, беззвучно скользящий по бумаге. Короткие светлые ресницы изредка подрагивают.       Он вздрагивает и вскидывает голову, слыша, что закипел чайник. Но я опережаю его — выключаю плиту и принимаюсь за приготовление кофе в пуровере. Это даёт ему ещё пару минут на работу. Да, сегодня воскресенье, но и этот день не всегда полностью свободен от работы.       Он сидит в солнечном свете, свесив с подоконника одну ногу и прикусив карандаш. Я невольно улыбаюсь и подаю ему чашку горячего ароматного кофе. Он откладывает блокнот и облизывает пересохшие губы. Берёт кружку и в ответ улыбается мне, отчего янтарные глаза как-то по-особенному блестят. И мне это нравится. Я медленно скольжу взглядом по его лицу, разглядывая, и невесомо глажу нежную щёку под правым глазом, заглядывая в него. Всё никак не могу привыкнуть, что, по утрам дома он не носит повязку, и та не закрывает несколько отличающийся по цвету глаз.       Мы не спеша пьём кофе, практически не обращая внимания на тихую речь девушки с токийской радиостанции Musashino FM и музыку, которую та ставит, разговариваем о погоде и о том, что вообще свело наши жизненные пути, — о футболе. Он рассказывает про успехи «Тейкоку» — и это не может не радовать, — делится мыслями по поводу стратегии и планами на будущие игры. Я улыбаюсь: он всегда говорил больше, и мне ещё со школы нравится его слушать. Мы вскользь вспоминаем, как сами когда-то играли за эту академию. Несмотря на всё, это вызывает много приятных воспоминаний.       Он подтягивает босую ногу и жмурится от яркого солнца. Я целую его в висок, и на наших губах снова появляется улыбка. Из колонок магнитолы приглушённо играет, кажется, соул. И он как нельзя лучше нам подходит.       Мы молчим и смотрим в окно. Самая погода для прогулок. Но это наш ритуал, его нельзя прерывать. Я достаю из верхнего выдвижного ящика кухонной тумбы помятую пачку, вытаскиваю сигарету и закуриваю. Он берёт её из моей руки и делает две неглубокие затяжки. Он курит только по выходным, только утром, только вместе с кофе под меланхоличные мотивы блюза и его производных. Это привычка. Ничего не говоря, закуриваю во второй раз. Дым медленно поднимается к потолку и вылетает в открытую форточку. Он курит сосредоточенно, что-то обдумывает, и всегда на выдохе произносит одну и ту же фразу:       — Я выкину твои чёртовы сигареты.       Я не отвечаю. Знаю, он не сделает этого. Сколько бы не возмущался, отгоняя от лица белёсый дым, я знаю, что ему нравится этот утренний ритуал. Он тушит окурок и снова смотрит в окно. Оттуда доносится ещё не набравший привычную силу для Токио гул, ещё слышен птичий щебет и шелест ветра, перебирающего ещё зелёные листья.       Он отставляет уже опустевшую кружку, снова берёт блокнот, но больше ничего не записывает, лишь бегло перечитывает написанное и, кивнув собственным мыслям, закрывает его. А я закрываю глаза, подставляя лицо утреннему солнцу. Он подаётся навстречу, прижимаясь ко мне и утыкаясь носом в шею. Я бросаю еле тлеющий окурок в пепельницу, обнимаю обеими руками и касаюсь губами светлой макушки. И тогда он поднимает голову и, надавив на затылок, притягивает к себе, целуя.       Я люблю утра выходных, которые мы проводим вместе. И он любит. Их невозможно не любить. Особенно, когда такие дни выдаются не каждую неделю.