корсет для стеклянной принцессы

ленты. какое разнообразие лент – и все черные. кольца. не обручальные, но игральные. эстетизация на кончиках пальцев – публичность личного извращения. как же туго юле ковалевой под ребрами, сколько узлам ветров не сплетаться крылышками – на цвет волчьими ягодами, а юля все в монохроме. алиса же то желтая, как запястья мертвого героинщика, то пунцовая, как гемангиома пацанки-галатеи, то синеватая, как копоть всех оставшихся во вселенной вен. алиса – это за руку ко дну, алиса – это фатальный проигрыш, алиса – это русская рулетка, в которой нет шанса выжить, но пулю получить – милосердие, недоступное юле. юля – это как вырезать цветы на обновленной коже, юля – это бесчувственность, которая полночи ловит стрекоз, а потом приползает к тебе снова, юля – это новый подвид марафона, доступный только алисе (но уже запрещенный правилами соревнований на всех невидимых звездах и даже в чикаго). для них кодовое – корсет. но корсет не такой, в который мария-антуанетта любила заключать грудные клетки хаотично-угловатых бастардов с непослушными вихрами и кожей вкуса крем-брюле, корсет как разновидность игры в пирсинг. черноленточье и никаких поцелуев в лопатки. прерванные кольцевые циклы и никаких ветряных мельниц, что снились адольфу. временная ребячья прихоть. и игра, на которую времени нет. снять корсет придется через пятнадцать часов, более – опасно для общества, кастового строя и костяных связок. наверное, кости изначально задумывались как дорожные узлы, подобные маниакально-лиловым венам, но в последний момент проект паноптикально оправился, сузив круг контакта до связок, а степень доверия до хрящевого подуровня. в хрящи с упоением вгрызались лишь одомашненные блохи да толстозадые зрители. не из развратного несовершенства, а потому что по расписанию обед. только вот любая совершенная и тысячу раз переиначенная задумка уже несет собой дефект. а в себе несет коробку бездомных мышеловок, и сколь бы великим не был крысиный король, породивший в диптихе с ласковозверистой нимфой без моно-шанса развиться во взрослую особь, второстепенная промышленная революция невозможна, а помарка, что не вынесена за пределы черновика, развивается еще активней, чем кожееды учатся пожирать мрамор устоев. только все время оборачивается – вдруг ее прямо сейчас ножом для масла устранят, а между ног-то не ничейный ручей течет, а мир менструирует. новый. внеочередной. молчаливый, потому что волшебную таблетку под язык вшил сам шива. и потому что первичный бульон образуется последствием нарикопада с шрамированных небес. а юля первым делом на гнойно-соляные шрамы руки наложила, и тогда алиса слишком громко поняла, почему коммутатор молчит. и почему люди сразу раздеваются до костей. – юля, тебе очень вовремя надели корсет. – а стеклянных принцесс спрашивали о ценности времени? – ковалева усмехнулась. – всех стеклянных принцесс опросить даже просторного вневременного континуума не хватит, – алиса сделала ход, улыбнувшись бордово-выдержанным сортом фирменных крушатинских губ, и моментом поставила мат. даже не матернувшись. – а меня не интересуют массовые тенденции и сдвиги в стекольнопринцессной промышленности. меня интересует только мое стеклышко – мутное, будто от самодельного водника отлетевшее, но все же слезное, а значит чистое. которое ненавидит васильки зимой, хуевые приходы и имя 'виктория'. не подскажете, где его найди? – юля смеялась. смеялась точь-в-точь как прошлой ночью, когда сжимала зубы крепко, до экспериментальной эпилепсии, вышедшей за мемическую область поста 'ебанет? не должно'. прошлой ночью, когда открывала окно настежь, несмотря на нелитературные причитания псевдоснежной королевы кристины, которая вскоре без головы зелезла под одеяло из скафандров с останками космонавтов, ворча, словно газовопогорелый чайник: – чё это за хуйня такая, вместо нормальных шерстяных одеял дают какие-то косморылые тряпки, посмотрела бы я на марию третьякову под этим балдахином, тут не то, что леди не станешь, даже среднюю пацанскую температуру тела не удержишь, – и постепенно затихла. смирилась, видать. а юля даже не слышала. юля ловила стрекоз за пиздецки хрупкие крылья и понимала весь тот зашкаливающий децибельный бит, что метелеточит по ребрам ушных раковин, когда бьется хрусталь.

'перестань-перестань-перестань'

а когда хрусталь рвется, патологическое бесстрашие ковалевой и все ее упруго-целостные мышцы лопаются. в клочья.

'пожалуйста, хватит'

– блять, крыло-о, порвалось, сука, пожалуйста, как его назад вернуть, каким образом? – юля беспрядочно тычет грубонежными пальцами в горный хрусталь, неосознано кроша его, – крошка, слышишь я все сделаю, чтобы зашить тебя чтобы тебя защитить, слышишь? и перламутровая стрекоза уже наречена алисой и неювелирно обречена. и когда юля в стеклянное месиво на блюде ладони превратит каждый порез на стрекозе, ее слезы станут тихоокеанскими. в них поселятся сальпы, медузы и ксенофоры – прозрачные, словно хрусталь. невечные, как сэконд-хендовская стекляшка диадемы. сдохнут быстро, как евреи-педики. а юлин кулак превратится в ладонь лишь сжавшись. и испачканным сплетением несовершенства линий ладоней, не удостоив формалиновому забвению стрекотрупное пюре с погасшим перламутром, она потянется к новой зависимости с кристаллами крылышек в соли, не переставая осеменять сбитень простыней авторскими слезами. как гумилев в ущелье дула ищет ахматову, а находит черную нимфоманку медицинской пули. подвид: пуля пореберная. а юля на разбитых коленках, опираясь на тяжесть телесной травмы как на костыль, поползет туда, где нет боли, где боль обесточена полностью, где ее словно джона коффи посадили на электрический трон, только экзекуция прошла быстро и систематично. боль устранили безболезненно. только зеленую милю проползти – никаких проблем, она блядски коротка, как юбка первоклассницы в руках первофила, а вот изрумрудный стольный град этого крушатинского поля – засада. сплошь и рядом медведки мин, лактозно-клубничные гранаты, вальсирующие с оторванными чеками боевых подруг, феминизированные лаврентием берией бомбы. атомные, кажется. юле же абсолютно ясно – не доползет она до соседней кровати. здесь расстояние как хуй сексиста, длиннее исчислимого в бирюзовых морских милях. юле ясно, что она сама скорее фатально исчезнет, чем вновь увидит эти спутанные дреды и познает всю многогранность бокетто в территориальном беспределе алисиных бледных губ. без бордово-земляничного вина на сей раз, но нихуя не безвинных. юнгер либо стамм пиздабола, либо двойная сплошная совершенства – в суете бомбежки рейхстатику такую вычурную сохранить – изучать ягодные прыщи на коже кислоты вина вплоть до толщины покровной оболочки – предельная эстетизация насилия. или коллапсовидное позерство. юля не правда знает. потому что у юлии ковалевой психопатологическая динамика роста вглубь слепотой очевидна, а руки все еще в желированной массе из цветного стекла. кажется, стрекозиного. и сама юлек ковалева скулит, как рваная двенадцатилетка. казалось бы, мир должен был на цепи от первородного крика дернуться, а вскочила лишь одна алиска. то есть больше, чем ебанный мир со всеми подсистемами его цепных каналов. – ю-ю-юля, – и принцессу алису в пропасть с канибала бросают, в холодной нефти матерного молока тонет ее растянутое 'юля', – бля-я-ять, – и крушатина всей своей фарфоровой сутью накрывает ту, кто всегда била в ответ. и юля все еще машет, только не кулаками уже, а заляпанными стрекоакузийным месивом ладонями. – юля, где болит? – везде, – хрип обречерного, который вот-вот. – юлька, а помнишь, какие мы хреновые балерины были? и что братва тебя в жизни не простит, если увидит? – алиса шепотом глянула на хиросиму и нагасаки в рясе из крошевидного мрамора, – а как потом ханова пыжилась, пытаясь королеву переплюнуть? ты же смотрела тогда на весь этот цирк, как преподша прям, потому что колено подвело, – алиса смахивает недоступный никому, кроме нее жемчуг юлиных слез. – у меня тогда не так болело колено, – звучит клавесин ковалевой, так печально, как разве что последняя вскрытая баночка с фасолью на маяковского и есенина вкупе. – оно у тебя вообще не болело. потому что разбилось еще тогда, когда болевой порог ограничивался колокольчиковым ранением на коленке. самым тяжким телесным. на его основе сконструировали и автомат ТТ, и качка ковалеву, – и алиса оперлась каркасом спины на буратинчатую спинку кровати, сдавленно ойкнув. а юля уже смеялась. звонко смеялась, как только ребенок с космическим синяком на коленке смеяться научился, пока алиса незаметно поджимала губы. корсет в спине напоминал о течении времени, потому что два часа из пятнадцати утонуло в юлином смехе. а как точечно и нежно завязывала этот мерный корсет ковалева: каждое колечко – будто сатурну основы оков насаживала на африански-несуществующую шею, затрагивая гланды геи посреди газового гиганта, напоминающего пельменный череп без центровой перетяжки – по произвольным изгибам алисиной спины, созданной если фарфоророженницей, то определенно безумной. ведь изгибы крушатиной дай на разтерзание нательным географам, получишь извращение похлеще культраспада римской империи, поэтому ковалева такие мысли отгоняет подальше, а в руках ее уже – ленты. черные ленты, будто вереницы суеневерных котят вдоль формулы угольной кислоты, а соли уже не берут – юля берет – и заводит концентрацию космически-петехических лент в ненадежные кольца, а алисе эта боль – близнец сиамский, на уроке трупа́ пришитый собственноручно к аналогичному – к первогероиновому классицизму блядски-баянной музыки. будто рыбка-петушок, заплывает лента в аляпистые арки железных кораллов, нихуя не триумфальные, если по чесноку, но как же проворливо, будто аквариумную рыбку не поддела на крючок недомарафонившая ковалева, но павлинья кариоплазма задних плавников огибает последнее кольцо – и вопрос эстетики оказывается донельзя очевидным, прямо как лилит в рыжей девчушке по имени машка – чтобы удержать эстетические константы, нужно проследовать по тоннелям, что воссоздали ленточные черви, и откусить петушку плавники по ебеням линиий гжелевских узоров. русские чернила выдавливают из ранней земфиры в отчаянном катарсисе, а юля прокусывает петушку плавник, не чая пульпы, не тая эмали, чтобы тут же преобразить его в лазурно-асфиксичный бантик. а алиса улыбается всеми видами кровоподтёков, что на теле ее имеют статус потерянных. – да, до оригинала лауры мне как до берлина пехотой, – юля слегка прикусывает губу, оценивая степень дилетантства игры. в пирсинг. – а я всегда предпочитала всем стаммам морфовар. – ага. а еще плюхи варить намного круче, чем печь, да? – сколозубится юлек. – знаешь, когда плюшки остынут, даже вахтеры ответить не смогут, с хуя я так сдвинута на твоей вязке, – алиса хрустнула предплечьями. – подлиза ты мелкая, крушатина. – ты даже не вкуриваешь какая. уподобилась рафинаду текучая кармель хроноса по безобразному подобию спрессованной анаши. синявки задергались на вареной пельменной коже сброшенного неба, образуя вторичный космопродукт. алиса чувствовала растворяющийся выхлоп корсета на краю ребер, слишком ребристых в произведении спидозной виолончелистки ковалевой, срок окончанивался через полторы мили, в переводе на русский, пиздец как мало осталось орбита со вкусом классического времени. и на юлю неотрывно тоже нельзя – прихоть ослепленного тв-формата, который девушки с первой серии посылают нахуй. и по ту сторону экрана всех качает от их переприсутвия, что уж говорить об окружающих. искусство они. блядское искусство без ручного творца и венца творения. поэтому крушатина по привычным дорогам костей, обстянутым кожей над мышечными холохолками перламутренних петухов – мышц, взглядом оплетая именно кости, останавливаясь на переломе милитаристского режима, давшего сбой в районе некогда стольного изумрудграда – приходящегося на юлькино колено. а из-под повязки выплывает аквариумная рыбка – альбинос, мутируя в ленточки, что обвязывают колено, чуть съехав с экватора поломки – и образуют корсет. вот так запросто. игра в пирсинг? палевно, конечно, что пиздец. поэтому они сами себе термин. – корсетование, так назовем? – алиса прижимается к юле плечом. – крайне велик риск образования гематом, алис, – юля незаметно нащупывает пальцы одноклассницы, – давай предохраняться, а? синдром аквариумного петушка покатит. – петушка вида steklyannaya princessa, – упрямствовала алиса. – хорошо, петушка вида steklyannaya princessa. юля едва успела закончить фразу, как грохнул салют, приковав к себе всеобщее внимание. космос все-таки начинается в гематоме, чтобы не говорили хейтеры алены швец и по-совместительству астрофизики. а петушок вида steklyannaya princessa не снабдит продуктом ни одно ответвление русской рыбной промышленности. что там, в соседнем аквариуме-то навряд ли выживет. он же корсеторжденный. вкуриваешь?