Одним пальчиком

“Да вы ведьма!” — отзвенело вдруг так отчетливо и громко, что, кажется, все услышали, включая сотрудников второго и третьего этажа, и два ниспадающих довесочка-хохотка уже никак не могли исправить этот залихватский мой, неожиданно откровенный порыв. Она побледнела мгновенно. Никогда прежде не видела, чтобы люди так бледнели. В ней, белой, и так не было ни кровинки (без сердца, без сердца женщина!), а тут вовсе стала как полотно. Как стена на нее упала, страха стена, и придавила, заставила ее, поверженную, подняться, лицо держать — так повернула на меня голову, глаза заблестели. Господи, господи. Маленькая такая, стоит у столика, и палец замер, вывернутый. Как клала брошюрку, так и застыла. За что я такая! Чёртов седлать, да по полю скакать, смеюсь ей, все мне будто нипочем. Смотрите, Эмилия Валентиновна, какова! Думали, плачу по вам, прошу у вас сострадания, думали, люблю, как в романах, стихи вам пишу по ночам, рыдая, жду, чтобы пожалели. А я — эвона! Не хотите — как хотите, на немилость вашу не ропщем, не такие царицы нас в рог пытались гнуть, ничего-то у них не вышло, видите, каки мы живехоньки. Это вам ли, маленькой такой, бледной, с пальчиком! Вы и рта ни разу не открыли, хотя знаю, что кричите там внутри, кричите же, Эмилия Валентиновна. Кричите, и я кричу. На пальчик ваш смотрю теперь, и если б время остановилось, и можно было бы в себя уйти, с собой остаться, я бы выла на этот ваш пальчик, я бы до звона в ушах кричала, потому что невыносимо. И сижу, и пишу вам по ночам, и знаете ли вы, в голову ли вашу эту маленькую помещается, что до сих пор случаются со мной моменты, когда невозможно о вас думать и не плакать, невыносимы вы мне, и то, что вы со мной сделали, и откуда только такая власть у вас. А три года прошло. Я все такая и была три года назад — на чёрте подъехала к вам, как на Порше, дверь открыла, залезайте, Эмилия Валентиновна, прокачу. Вы со своими пятнадцатилетними погодками, со Снежком котом и рецептами медовых пирогов ни в каком сне себе такое представить не могли, а еще пуще не могли представить, что сцепление ваше в пол уйдет и искра затрещит, как из клетки вырвется, как только того и ждала. Страшно вам? Страшно другую себя узнать? Я же не дура, я вам место для интерпретаций широкое оставляла. Берегла вас — до сих пор не знаете наверняка, чего хотела. Да так уж боялись меня? Сами-то себе на уме, да и на чёрте — цену себе знаете, не Порше удивились, да и не мне, а как-то, видимо, не сложили у себя, что такое может статься, не ожидали. Растерялись. Сначала, по привычке, отхлестали, территорию размежевали — вот, мол, мое царство, а ты кто, дерзок, как смел? Выдал вас звон цепи — звери ваши напряглись и ко мне рванули — чуть не снесли вас, на ободе вытянулись, едва не задушились, — этот лязг-то я и услыхала. И играли с вами — кто кого пересидит, да вам очень уж нравилось, что сторожу. И страшно вам было, и волнительно, и хоть вели себя, как царице должно, а внутри все повторяли: “сиди еще, сторожи, присягни мне, хочу сердца твоего, чтобы мое было, а я не брала”, а взять хотелось, но только стали бы тогда собой новой, а кто это будет, незнакомый? Сюрпризов не охота. “Да и без надобности мне,” — повторяли убедительно, и думали, эк вы стеклянная да игла! эк, великая! И так было от этого хорошо, что можно было в себя не смотреть. Знала все это, взгляда одного на вас было достаточно. Все это, да еще много чего. И когда смелая совсем стали, ходили, заигрывались так, что потом дома от ужаса холодели — как могли, как себе позволили! Думаете, обнадеживали меня? Нет, пробовали только силу, вкус новый пробовали, а когда вас пьяная эта свобода подмывала — видели ли, как аккуратно вас за шлеечку к деннику, назад правлю, чтобы вам с себя потом не взыскивать? Легко было мне? Легко, как дышать. Беречь, любить вас легко, и тогда было, и теперь. Так и ходили кругом, точно лошади, точно планеты ворочались — то жмемся тесно, то прикоснуться не смеем, дураки. Думала часто — что-то там, под вашей короной? Вы же захотите, а не посмеете, лучше взвоете, чем ваше величество благородство свое нарушит. Думаю часто — как то могло быть? Это, конечно, бы только измором, пока бы вас до дрожи не пронзило, пока бы не стояли передо мной — ледяная корона на челе, а сами дрожите, замерли, как теперь, с брошюркой. Столько раз представляла — как. И почти не могла представить. Знаю, что бывали ломаны, и проще дюжину медных рыцарей проколоть, чем ломаного осторожно раскрыть, но я ведь тоже не вчера родилась, и когда любишь — все можешь. Все можешь. Господи, как хочется вас целовать, или кричать, чтобы небо лопнуло. Самый и был разгон, когда вас перевели в центр, на самом пике — сняли вас с козырька, и вы резко очнулись, — пока не поздно, — пока еще ничего не сделали, ничем себя (почти) не выдали, — лгать, лгать от страха легко, даже не обидно мне было. Только жаль, что вы себе оборвали все, да и никогда больше не осмелитесь. Хочу сильнее всего, чтобы ваша месть на меня обратилась, чтобы меня теперь посчитали за нахалку, смешную, глупую, гордость ваша чтобы и заносчивость обманула вас, будто вы с трона и не сходили, будто все это только шутка была, от скуки вашей и мимолетного любопытства, — ах, как горды вы, как заносчивы! — ведь получается, получается убедить себя! И ничего не стало, как вы ушли. Как и не было ничего. Да много ли мне печали, — говорила я, — нет, не отрекалась, любви своей не развенчивала, знала, что вы всегда будете мне драгоценным камнем — осколком алмаза в сердце, — да мало ли их было, да вы что ли последняя! Так жить всегда весело и страшно, и было у меня всегда две двери — в конце и в начале, и все ходит в них и выходит, и сроду не запирались они, — как думаете — боялась ли я вас, ваших алмазов? Вся свобода ваша с вами была, я вас ни мига в кулаке не держала. И собиралась вдохнуть полно — и дышать же было и есть чем. Тем, чему вы завидовали всегда, я и это знаю. Не только алмазы — есть другое, цветное, что моего сердца не хлопнуло, а пришло и сияет радостно, и любить то тепло и славно. И дышать было же и есть чем, — а вдруг не дышится. И год проходил, и другой, и я вглядывалась в вас в своей памяти и все спрашивала — ну как же вдруг, как же это возможно, чтобы вот это бледное личико, этот страх, да вот этот пальчик… Стоит, брошюрку придерживает, и тишина — как после удара. А я улыбаюсь, широко, весело — как с бесом в ребре улыбаются. Вы ведь знали, что на выставку все отделы соберут, знали, что я здесь буду. Хотели увильнуть? Страшно вам было? Все равно пришли. Желали посмотреть на меня, три года спустя. На себя посмотреть. Торжества нужно. Последнего убеждения. И чуть слышно, как из тумана — цепочка вдалеке дзинь… дзинь… Я едва с ума не сошла, не могла представить, как вас встречу, и не могла представить, как не встречу. Не на чёрте, и не на Порше — на лютом морском чудище ехала, переваливаясь. Думала, что увижу вас — закричу. Завою, и меня молния поразит. Потому что сказать мне вам нечего, и даже мысли мои — как иголки на медовый клубок — все наматываются, наматываются, да не остры и не сладки. Думала, увижу вас, и вовсе смотреть не смогу. Если на столько лет меня зарядило, так уж поберечься, чтобы на следующие столько лет не попасть. Думала, буду палочкой, сухим листиком, дело делать и ничего не слышать, и вас за тридевять обходить. Думала — позову Митеньку, а лучше Рыжую, позову и, весело хохоча, поцелую, прямо перед вами, хоть бы и произнести тогда “а ну пошло к черту все”, и тоже представить себе хорошенько, что как раз вот теперь и освобождаюсь. И Рыжая одна вас четверых стоит, в этом верьте. Думала, думала, пришла, шуршу брошюрками, очень вдумчиво вчитываюсь, QR код сканирую, изучаю. Чудище лютое подташнивает, канаты скрипят, обветриваются. А мы морские волки — гвозди жуем. Голос ее за спиной — кому-то, обрывком, — “это не участковый, это в паспортном столе”. Голос у нее, как зайкина слезка — всегда нежный, детский. Беззащитный. Все мое чудище лютое на меня легло, и я — под водой. Сижу на корточках с телефоном, а сама — на дне морском, и морские коньки хвостиками шевелят. У-част-ко-вый, как вообще это слово странное у нее во рту сложилось, что за иноземная, причудливая семантика — и она! Кучкой прошли мимо — рядом совсем, не знаю, видела меня или нет. Видела, конечно. Как только зашла — только меня краем глаза и сверлила во всех. Сижу, вчитываюсь, дура дурой. Слышу, из кучки заведующий повышает голос: “Это не мне, это Кристине Андреевне говори!” Шутят, хотят вовлечь. “А?” — вскидываю голову вопросительно, смотрю на Николая Михайлыча, очень прямо, подробно в лицо смотрю, но все равно замечаю, что стоит чуть за спинами, наверное, пить наливает. “Да вот, Кристина Андреевна, жалуются, что вы в Архангельск восемь, а на юг — всего два”. “На юге — Московский регион, а “Архангельск-лес” на сертификат подал и получит в конце года доступ в ЕС”. Поднимаюсь с корточек, потягиваю спину, с ленцой, принимаю бокал шампанского — приходится подойти, не спеша. “Жалуйтесь, ничего. А то и последние два отберу, коли жаловаться прекратите”. Расступаются, место дают ей. Глаза опустила в стакан, но — осанисто, с загадкой, и бровка выгнута. Хоть бы не как тогда — чуть ее не переломило от волнения, не знала, как вести себя со мной. Хоть бы теперь легче. Уж пусть лучше царствует, чем как там. Господи, белый этот загривок, волосы пушистые, помню их на своих щеках. Ведь сейчас хочет встрять, показать, что не робкий барашек, сейчас шпильку мне задаст, только, как всегда, от переживания не придумает остро и на полпути сдастся. “Так уж и уверены, что получит?” — глазами выстрелила. Холостым выстрелила — все по лицу мне вниз раскатилось и — снова в бокал. Сотни голубых глаз видела, как у нее — ни разу еще. Будто все дымом заполнены — ни радужки, ни черта. Туман один и темная обводящая линия, как за буйки не заплывать. Холостым выстрелила, а сердце выжала — ведь во сне не ведает, что творит со мной. “Да получит, Эмилия Валентиновна, — отвечаю тихо, без вызова. — У генерального последние полгода в Одноклассниках только и фоток что из Нидерландов”. Ротик раскрыла, “Ааа” беззвучно произнесла, глядя на галстук заведующего. Хочет, конечно, свою неприкосновенность продемонстрировать, свою независимость, да была б она мне неприкосновенна, — а то ведь и смотреть не может. Никогда не умела выносить моего взгляда, и потому попытки довлеть походили у нее на манерничание, и если не знать, что за битва под ними идет, можно принять их за плохое кокетство. В конце она всегда понимала это сама, но сносила стоически. Стоицизма ей не занимать. Сама взглядом может ножи гнуть, язык — аспид. Удивительно, что со мной так она робеет, вся ее стойкость по ней крошится, кракелюр. Где-то же задела щепа, разбила ее! Бедная девочка, так я и не смогла никуда вырулить, упрямая ты и тяжелая, взрывоносная. Эсминец. “Так вам теперь Эмилия Валентиновна будет на них жаловаться, ее с ноября на юг ставят”. “Ба, Эмилия Валентиновна жаловаться не будет”, — отвечаю. Невероятный берет меня задор с ней, хмельная прыть, захлестывает. Словно сам чёрт на мне сидит. А я — на морском чудище. Сейчас если скажу “Эмилия Валентиновна кремень, сама по путям пригонит, а не отдаст”, — медленно развернется, уйдет, покажет мне место. Права будет. Говорю: “У нее власть в глазах. Раз посмотрит — и все по-ее станет. Даром, что такая хрупкая блондиночка”. Просто шлея под хвост. Помню, как она терпела моих “хрупких блондиночек”, понимала, как мне нравится их выговаривать, как я этим к ее существу прикасаюсь, безнаказанно — потому что отругать за них нельзя — ничего же оскорбительного — ну хрупкая, ну блондинка. Одна женщина говорит другой. Говорит и знает, как слова ее пристают, трогают, оценивают — да, вот такая точно, хрупкая, — и щупают волосы, гладят, смотрят, уменьшительно их ласкают. Блондиночка. Глядит прямо в глаза, взгляд — нож. Упала стена — она всегда становится непроницаемой, когда чувствует себя уязвимой. Пустота в глазах — все живое из нее уходит, только ножи остаются. “Ну-ка, Эмилия Валентиновна! Спросите-ка себе еще два! Проучим-ка!” “Проучим, проучим. Что же вы! Ну-ка, просите себе еще два!” Эмилия не шевелится, глядит в меня, ножи блещут. Блещут, а веки прикрываются, и я уже знаю — сейчас насадит. Насадит, как умеет. Мало не будет. “Хочу еще два.” Смотрит. Ни ресница не пошевелилась. Смотрю. Чувствую, как уголки моих губ напрягаются, расходясь — как когда не ясно, что их напрягает, горечь ли болезненная или ирония. Прощение погибающего. Ах, какое лицо ее против моего — ледяное, кипящее. Шагаю вперед, к ней, под взорами, второй акт трагедии. Руку ее мягкую кладу под свои ключицы. “Сердце мое берите. Сердце — ваше. Сплотку и составы не дам.” “Берите, берите, Эмилия Валентиновна! Пока горячо!” “Это ж какова Кристина Андреевна без сердца станет! Не берите, не берите!” Рука ее лежит на груди, невесомая совсем, под ней — все теплее и теплее. Меняется в глазах — дым будто теперь горше, словно поскорбела надо мной, но как победители над могилой врага поскорбела. “Видите. А обещали — будет, как пожелаю”, — убрала руку нежно, а улыбнулась — как черту подвела. “Так вы все желаете, что вам не надо, — я тоже улыбнулась, открыто, тихо, только ей одной. — А я просто не даю вам глупостей делать”. Снова неслышное “Ааа”, бровки взлетели. “Ну вам-то, конечно, виднее, чего нам желать”. Измывается. Обхожу ее, голову весело наклоняю, взглядом сверлю, пытаюсь ее из бокала достать. “Виднее. Есть у меня такой локатор, весь ваш лес поперек видит”. Сверкает в меня, выпрямляется: “На сучки не напоритесь”. Глаза смеются. Нравилось ей всегда играть, азарт берет — от него не спрячешься. “Берите, Эмилия Валентиновна, лучше сердце!” — кричат. “Да что она с ним делать-то станет!” Обхожу ее — уже почти за самым плечом. Шепотом бросаю в пушистые волосы: “На шпажку”. Почти отошла, в спину прилетает: “Да уж слишком дешево достается — больно легко Кристина Андреевна сердца раздает”. Останавливаюсь, оборачиваюсь. Блистает. Задираю голову, громко, поверх шума кричу: “Кому еще тут Кристина Андреевна сердце предлагала?” Зал замирает, потом галдит со всех сторон: “И руку? Мне, мне еще до сих пор нет! И мне давайте!” Смеемся. Иду, сходит смех весь с меня водой. Знаю, сколько теперь смеюсь ей — столько же потом плакать буду. А при ней — чем больше плакать охота, тем сильнее смеюсь. Ах, как сверкнула, как поддалась — аромат старой жизни ее соблазнил. А мне ясно было до первого шага сюда еще — ничего, ничего не будет. Ясно, как день. И не было, и не будет. Ясно было и три года назад, что ничего. А и сейчас иногда возвращаюсь домой, и шальная мысль: вот подхожу, и ее машина стоит, меня ждет… Тьфу ты, как зараженная! Ушла в подсобку, считать альманахи. Считаю. Огромные, пыльные столбы, записываю в блокнот. Через полчаса входит. Что-то поискала на столе, вышла. Мы здесь одни в маленьком помещении, если опять зайдет — значит, нарочно. Хочет чего-то, сама не знает. Или это я хочу… наделяю ее своими желаниями, а она вовсе ни сном ни духом… Зашла. Стоит у стола, брошюрки теребит. Даже не смотрю, что за занятие там себе придумала. Молчу, записываю. Молчит. Наказанье божье! Ведь пришла — так тянуло, что сопротивляться невмоготу. И теперь повода ждет, сама не знает, чего ждет, напряжение от нее такое, что воздух звенит. Топор вешай. “Так уж нужны вам два состава, Эмилия Валентиновна?” — спрашиваю альманахи. Паузу взяла, собирается с духом. “Не нужны. Хотелось посмотреть, как вы ничьему влиянию не поддаетесь”. “Вашему-то не поддаюсь? Вы себя знаете? Да вы ведьма!” — заливисто засмеялась, оборачиваюсь. Лицо ее вытянулось и побелело. Я так и увидела сквозь ее лицо, как снимали с петли Виталия Григорьевича восемь лет назад, как она записку читала. Как стена — прочла, молча положила на стол и вышла. Потом неделю ее не видели. Палец на брошюрке повернулся и застыл. Подхожу, торопясь. “Не так услышали, Эмилия Валентиновна. Я имею в виду только, что уж вашу власть надо мной нечем мне объяснить. Нет другого человека на земле, кто был бы в такой власти. Колдовская у вас сила…” Резко вдохнула и отшатнулась вся. Едва успела поймать запястья, прижать их вместе. “Не буквально же! Да не думаете уж, что вас обидеть хочу?!” Повернула медленно голову, стоим, смотрим друг на друга, ее руки под моей рукой на столе. Брошюрки смялись. “Кристина”, — говорит. Одно слово, без всякого тона. Говорит, и не может в глаза смотреть, взгляд ее скатывается по моему лицу вниз, а с лица скатиться не смеет. Слышу запах ее, прежний. Так она после и будет этот момент вспоминать, представлять его себе подробно. Что она там думает, что представляет? Представляла ли когда-нибудь, до какой границы дойдет? Отпускаю. Что бы, если не отпускать. Где-то же сидит в ней ее раскол, просит. Есть у меня сообщник внутри! Есть, да судьба его такая, как и моя… Ничего не будет. И не было, и не будет. Поднимаю с пола брошюрки. “Думаете, думаю, сердца у вас нет. Есть, Эмилия Валентиновна. Есть сердце у вас, будьте покойны. Знаю это”. Улыбаюсь ей широко. “Ну, прощайте. Один состав, может, и уступлю, пишите направление. Но разумнее было бы все же на Архангельск, вы обдумайте себе.” Так оставила ее, палочку, сухой листик. “Кристина. Кристина.” Ничего не сказала мне. Стена упала. Головой в стену. Головой в костер. Господи, господи, на что воля мне, на что сила мне великая, сверхчеловеческая. Когда оно одним пальчиком, одним пальчиком…