Воскресенье Номер Сто

В первый день Панси думает, что проснулась. Ей приснилась война, приснилась последняя битва, приснились послевоенные годы. Но теперь все будет хорошо, ведь она дома, рядом семья. Традиционный воскресный обед с гостями: Люциус и Нарцисса Малфои. — Панси, детка, не горбись, — вполголоса замечает мать, не прекращая улыбаться Нарциссе. Они обсуждают преподавательский состав Хогвартса, и матери не нравится политика Дамблдора при подборе профессоров. Какого черта, думает Панси, причем тут Хогвартс. Она что, подросток? Какое дело ее матери до школы, которую Панси окончила семь лет назад? И нет, она не горбится. Перестала в тринадцать лет, когда Тео Нотт проронил в подслушанном нечаянно разговоре, что балдеет от балетной осанки. Панси поддевает вилкой кусочек тушеного мяса, жует и не чувствует вкуса. Что мясо, что кусок пергамента. А ее мать — признанная мастерица по мясу. Никто не пропускает обеды у Паркинсонов по доброй воле. Панси с трудом проглатывает пережеванное нечто, запивает такой же безвкусной водой, откладывает вилку и в недоумении приглядывается к сидящим за столом. И начинает думать, что овладела навыком осознанного сна. Потому что она не проснулась. Видя, что никто не обращает на нее внимания, Панси осматривает комнату. Над камином — колдографии маленькой Панси с молодыми родителями; Панси-первокурсницы в новенькой мантии; Панси, открывающей рождественский подарок. На уголок рамки с этим снимком прицеплен блестящий бантик с елки. Елки девяносто второго года, она помнит каждый убор каждой елки своего детства. На виду может болтаться только украшение с последнего праздника. Панси знает свою мать, помешанную на порядке. Но Панси двадцать пять, и этому бантику должно быть не меньше шестнадцати лет, даже если сейчас декабрь девяносто второго. Аппетит пропадает безвозвратно, и ей больше нет дела, что у нее в тарелке. Панси смотрит на отца: тот оживленно рассказывает Малфою что-то невообразимо забавное, но так думает он один, потому что Малфой смотрит перед собой с тем же выражением, что и Панси. Она уверена, что в ее глазах сейчас то же самое непонимание. Панси быстро оглядывает Нарциссу и свою мать. Они выглядят безмятежно. И молодо. Намного моложе, чем неделю назад, когда Панси навещала родителей. У отца, к слову, тоже исчезла седина и расправились плечи. Нет, она точно спит. Значит, надо просто расслабиться и дождаться пробуждения. Второй день одаривает Панси чувством, что она сходит с ума. А скорее всего, уже сошла. После воскресенья следует понедельник, так было, есть и будет в реальности, к которой она привыкла. Однако в доме Паркинсонов, очевидно, понедельники теперь игнорируют. Воскресный обед продолжается, но что еще хуже — повторяется. — Панси, детка, не горбись, — тем же тоном бормочет мать, улыбаясь Нарциссе Малфой. Панси никогда не отличалась терпением, и она ненавидит не понимать. Ей хочется взорвать эту ситуацию, она уже готова швырнуть вилку и нож прямо в тарелку с картонным мясом, чтобы тарелка разбилась, и сидящие за столом скинули свои дурацкие воскресные маски. Она бросает взгляд на Малфоя: тот смотрит на нее безумными глазами. До Панси доходит, что Люциус Малфой выглядит лет на пятнадцать-двадцать старше своей сияющей жены, но не на год, как должно быть. На его лице она видит следы пережитого — и войны, и поражений, и просто времени. И собственное отражение в зеркале вчера подтвердило, что матери поздновато командовать ею за столом. Панси вопросительно поднимает брови. Малфой вглядывается в нее с полминуты, потом с видимым облегчением прикрывает глаза. С ним то же самое, понимает Панси и ощущает похожее облегчение. Кажется, сумасшедшая здесь не она. На третий день Панси решается заговорить с Малфоем. Оказалось, они могут выйти из-за стола, говорить в стороне и абсолютно не привлечь ничьего внимания. Воскресный обед в сумасшедшем доме идет своим чередом. Панси думает, что если покинет свое место раньше, ее мать все равно бросит свое «Панси-детка-не-горбись» в сторону пустого стула. Стоит попробовать, решает она, и от этой пустячной мысли внезапно пробивает дрожь. — Вы понимаете, что происходит? — осторожно спрашивает она. — Очень смутно, — отвечает он без идиотских удивленных вопросов. — Мы уже трижды проживаем этот чертов день, не так ли? — Именно так, — он смотрит на нее со странным выражением. Панси не осуждает его, она сама ему не доверяет. Сложно доверять кому-либо вообще в их ситуации, которой она даже не придумала названия. — Может, это какое-то проклятие? — Не знаю никого, кому бы пришло в голову проклясть меня и тебя, — резонно замечает Малфой. — Скажи, ты помнишь, что было… вчера? Панси понимает, что он спрашивает не о прошлом обеде, не о Воскресенье Номер Два. — Кажется, нет, — подумав, отвечает она. — А вы? — Нет, — Малфой морщится, словно у него что-то болит. — Я помню… Даже не могу назвать самое свежее воспоминание. В голове какая-то сумятица. — Да, — с жаром говорит Панси, — именно. Чертов бульон вместо разума. — Боюсь, мы и завтра окажемся за этим столом. — Что нам делать? — спрашивает Панси, тянет за последнюю ниточку надежды переложить ответственность на кого-то более взрослого. Похоже, ниточке суждено оборваться. Малфой пожимает плечами. — Я пытаюсь вспомнить подобные случаи, может, кто-то что-то такое рассказывал, или описывал в книгах. Пока ничего. Панси вздыхает, запустив пальцы в волосы, ерошит короткую шевелюру. — Предлагаю развлечься. — О чем ты? — Малфой смотрит на нее с тревогой. — Ну, им вроде все равно, — она кивает в сторону стола. — Можно попробовать сделать что-нибудь такое… из ряда вон. Посмотрим, вдруг все же будет реакция? Надо что-то здесь взломать. Малфой впервые за три подряд воскресенья изображает на лице подобие улыбки. Панси впервые за три воскресенья подряд чувствует тепло в груди. На четвертый день Панси тянется к кувшину — палочка ее бесследно канула вместе с нормальной реальностью — и наливает себе вина. Вызывающе глядя на мать, опрокидывает в рот и ждет. — Панси, детка… Панси издает нечленораздельный звук и швыряет пустой бокал на каменные плиты пола. Осколки летят в стороны с оглушительным звоном. Ни один участник застолья не поворачивает головы, продолжая трепаться каждый о своем. Панси неверяще смотрит, как ее отец втирает веселый бред Малфою, совершенно не замечая, как тот водит ладонью перед его лицом, словно проверяя, слепой Паркинсон или зрячий. Первый план провалился, и Панси поражена, насколько сильно это на нее действует. На смену бесшабашному раздражению приходит липкий тревожный страх. Она смотрит на Малфоя, тот отвечает тоскливым взглядом, и Панси отворачивается. На пятый день Панси мрачно размышляет, в каком чертовски ограниченном куске времени они застряли. Она уходит в спальню после обеда, плавно переходящего в ужин, но не помнит, как ложится в постель, а после, в новое воскресенье, обнаруживает себя уже за столом. Она начинает привыкать к ощущению, что они с Малфоем здесь вдвоем — среди говорящих декораций. Панси не знает, куда девались ее родители из настоящего, что произошло прежде, чем она угодила в эту проклятую ловушку. Временами ее накрывает волна паники, и однажды она обнаруживает себя рыдающей на площадке лестницы, у дверей столовой. Внутри идет своим чередом Воскресенье Номер Девять, голос Нарциссы и смех матери сверлят узкие дыры в барабанных перепонках. Панси в отчаянии зажимает руками уши и смотрит на ладони, ожидая увидеть на них кровь. Крови нет, и жизни нет, и нет никакого просвета, думает Панси, и в этот момент на площадку выходит Малфой. Он смотрит на нее молча; она снизу вверх, всхлипывая, смотрит на него. В Воскресенье Номер Десять Панси пытается задержать дыхание так долго, сколько сможет. Получается не очень, но она упорна. Так упорна, что в момент успеха теряет сознание. Она приходит в себя в своей комнате — детской комнате с обоями в дракончиках и бледно-зеленым балдахином над кроватью. Ну да, здесь же ей двенадцать, и до плакатов с Керли Дюком и Квиберонскими квоффельерами еще пара лет. Однако, ей двадцать пять, и она в осторожных, но напряженных объятиях. Панси судорожно вздыхает и поворачивается к Малфою. В его взгляде тревога, но под ней, как под тяжелым слоем морской воды отсвечивают блики. Она распознает их верно, она запрокидывает голову и закрывает глаза. Через несколько мгновений ее шеи касаются горячие губы. Пальцы Малфоя скользят сквозь ее волосы, ласково оглаживают затылок. Панси вдыхает его запах — терпкий и незнакомый; ее сердце бьется часто и сильно. Она обвивает руками его шею, шепчет: «Люциус…», наслаждаясь новизной имени, остротой ощущений. Но ей мало, она прижимается крепче, дышит чаще; и он отзывается, их пожирает одно и то же пламя. Когда Малфой входит в нее, Панси кричит, кричит, не сдерживаясь, не опасаясь быть услышанной. И он присоединяется к ней, так же осознав, что они одни во всем этом проклятом мире, в крохотной вселенной, ограниченной стенами дома, из которого не выйти. Они пробовали, в Воскресенье Номер Шесть или Семь, Панси уже не помнит. За витражным стеклом двери смеялся непроглядный туман. И она кричит, выплескивая весь страх, все отчаяние, которые душат ее до обмороков. И несколько сладостных минут после разрядки принадлежат только им двоим, никому и ничему больше неподвластны. Панси тепло в объятиях Малфоя, и совершенно неважно, что он годится ей в отцы. Что когда-то она была влюблена в его сына. Что там, внизу, беззаботно болтают ее родители и его жена. Это все ненастоящее, они здесь по какой-то неведомой грандиозной ошибке, а значит, можно играть без правил, Панси всегда это было по душе. В Воскресенье Номер Двадцать, или Тридцать, или Сто — Панси давно бросила считать, она лежит на полу своей комнаты, закрыв глаза. Люциус сидит, опираясь спиной на ее бледно-зеленую кровать и вытянув ноги; ее голова — на его коленях. — Ненавижу тебя, — вяло произносит Панси, не открывая глаз. — Глупая девчонка, — задумчиво отзывается он. — С чего бы это? — Нет смысла тратить силы на ненависть. — Серьезно? — Панси открывает глаза и смотрит на него снизу вверх. — И для чего мне силы? Я никогда не умру. — Умереть может каждый. — Мечтай… Так тем более — силы мне ни к чему. Буду тратить на что хочу. — Как угодно. Глупая. — Пошел к черту. — Глупая хамка. — Ну а ты, ты сам-то кто? — Никто… уже никто. Панси обхватывает рукой его шею, приподнимается и долго целует его уже такие знакомые твердые губы. Ей нравится чувствовать, как они становятся мягче под ее поцелуями. Они ведут подобные разговоры не в первый, может — в сотый — раз, и ни один уже не испытывает настоящей ненависти к другому. Их чувства отмирают в этой сдвинутой с оси вселенной. Может, они уже умерли и застряли в чистилище. А может, это их ад; только Панси не понимает, по какому принципу они оказались здесь вместе. Но это по-настоящему не волнует ее, больше не волнует. Она снова закрывает глаза и ложится на колени Люциуса, мимолетно улыбнувшись, когда ее лица касаются его длинные волосы. * * * Люциус не знал, зачем он встает каждое утро, пьет осточертевший чай, одевается и идет заниматься ничего не значащей ерундой. Сегодня, например, он спустился в метро. Мерлин великий, это же просто ад. Будь проклято Министерство с его политикой десегрегации волшебного и маггловского миров. Впрочем, этого стоило ожидать, когда у власти два таких отъявленных магглолюба, как Поттер и Грейнджер. Люциус доехал до вокзала Кингс-Кросс, побродил там, безуспешно ловя призраков счастливого прошлого, вернулся в метро. И теперь стоял, прислонившись спиной к двери, разделяющей вагоны, и глядя в никуда. Садиться он брезговал, много времени здесь проводить не собирался. Мрачные лица окружающих наводили на него черную тоску. Для чего они живут? Во имя чего или кого живет он сам? Он больше не нужен своей семье. Не нужен этим мирам, и оба этих мира не нужны ему. Он не любил чай. Он пил его всю жизнь, потому что англичанин, но будь проклята эта традиция вместе с остальными, кому какая разница. Люциус твердо решил, что, вернувшись в мэнор, немедленно выпьет кофе, ведь не так много вещей осталось в его жизни, которые он по-настоящему любил. Он бросил взгляд на табло с указанием следующей станции: Рассел-сквер. Еще немного, и он будет дома… и может, все-таки найдется причина попробовать наладить свою пропащую жизнь. В конце концов, Нарцисса все еще с ним, и когда-то они любили так, что сейчас и не верилось. Может, нет, но может, и да, и губы Люциуса даже тронула едва заметная улыбка. В этот самый момент его мысли начисто оборвались. Последнее, что он слышал, был жуткий грохот, прилетевший в уши и взорвавший голову изнутри. Люциус вдохнул черный дым. И ничего не стало. * * * Как можно было так тупо проспорить — оставалось для Панси загадкой. По доброй воле она бы и не приблизилась к этому адовому подземелью. В голове шумело от вчерашних коктейлей. Она мрачно разглядывала магглов, стоя в начале платформы и прихлебывая кофе из бумажного стаканчика. Ей многое нравилось в мире магглов, она считала себя прогрессивной и брала от обоих миров по возможности все, что ей нравилось. Вот этот кофе, например. Ее друзья-эстеты только фыркали в сторону этой ее причуды, но Панси было все равно. А вот метро она не любила и не полюбит никогда, это стало ясно сразу, как только она вступила в стеклянные двери. Однако, спор есть спор, и раз уж подначки были ее слабостью, нужно просто сделать это, сохранив достоинство, и в следующий раз крепко контролировать себя. Может, она обсудит это на следующей сессии с психотерапевтом. С оглушительным шумом подошел очередной поезд, и Панси, тяжело вздохнув, вошла в вагон. Сделать и забыть. Ей показалось, что в соседнем вагоне мелькнуло знакомое лицо, но его сразу заслонили набившиеся пассажиры, и она выбросила это из головы. Натянула пониже капюшон толстовки, которую выбрала для этого дурацкого похода, и прикрыла глаза, отсчитывая про себя секунды. Чтобы соблюдать необходимые интервалы, Панси с ходу придумала что-то вроде считалочки: Воскресенье Номер Раз, Воскресенье Номер Два, Воскресенье Номер Три… Воскресенье Номер Сто взорвалось в ее мозгу ослепительной вспышкой и мощным ударом, и стало темно. Темно и тихо. * * * — Она пришла в себя! Пришла в себя! Наша девочка будет жить, Теренс, она будет жить! — Да, милая, да. Будет жить, — повторял заросший черной щетиной мужчина с огромными синяками под глазами. Он прижимал к груди дрожащую всем телом женщину и гладил по волосам, а она все выворачивала голову, чтобы увидеть за стеклом больничной палаты исхудавшую черноволосую девушку в окружении аппаратов и тянущихся к ней трубочек. — Мы уедем, Теренс, скажи, мы уедем? Я не хочу больше здесь жить, не хочу, — всхлипывала женщина. — Уедем, уедем, — повторял тот, кого звали Теренсом, не отрывая глаз от девушки в палате. — Заберем Панси и уедем, куда захочешь. Начнем новую жизнь. — Да, да… — вторила ему женщина, обессилевшая от слез. У такой же палаты в конце коридора безмолвно стояли высокая светловолосая женщина и такой же светловолосый худой парень. Он поддерживал женщину за талию, словно боясь, что она упадет. Губы женщины шевелились, не издавая ни звука, пальцы перебирали пояс летнего платья. Она не отрывала взгляда от изможденного мужчины в палате, которого в это время отключали от аппарата ИВЛ. Она все шептала и шептала, истово и беззвучно, словно верила, что заставит его снова дышать, снова жить, вернуться к ней и сыну. — Мама… пойдем, — тихо сказал парень, и повлек ее в палату. — Попрощаемся. — Да, — произнесла женщина, словно самой себе. — Идем, Драко. Мы нужны ему. Тот, кого она назвала Драко, с тревогой всмотрелся в ее лицо, но она его словно не видела. Она шла к тому, кто ждал ее на больничной койке, после долгих дней отчаянной надежды и выматывающего ожидания. Не имело значения, что он больше не дышал. Для нее — не имело.