Когда они узнают

Иногда за своей спиной Интегра Хеллсинг слышит немые змеиные шепоты. В них отвращение и яд, который разъедает ей щеки до красноты стыдом. Интегра успевает захлопнуть дверь в свою спальню до того, как очередное: «Вам не кажется, что сэр Хеллсинг слишком привязана к своему вампиру?» — успевает мелькнуть в разговоре тех, кого она не видит. За дверью ей становится проще, ведь тень — неживая и дышащая, мертвая и ожидающая, щетинится под ее одеялом, змеится прядью волос на ее простынях, свисает с края постели подрагивающей во сне кистью. Интегра успевает сделать три шага от двери до постели, а тень уже не спит и встречает ее усмешкой, в ней — предвкушение и легкая укоризна. Интегра разувается, а тень сглаживает острые свои контуры, перетекает из взгляда в шепот, от которого на загривке высыпают мурашки. «Я заждался», — говорит ей тень и долго, со вкусом тянется, всем хребтом, каждой жилой, с утробным рыком и пугающим хряском костей, чтобы стать еще мягче, лечь к ее босым ногам и заструиться между пальцами приглашающей нитью. «Иди сюда», — зовет Алукард и похлопывает по постели рядом с собой. Со всей одеждой, что остается на ней к тому моменту, он справляется одним жестом и одной фразой: «Я скучал». Лишь после того, как Алукард отступает на «свою» половину кровати и засыпает, отчего-то забравшись под подушку с головой, Интегра задумывается над последними его словами. Она прижимается к нему со спины, грудью и бедрами, греется собственным теплом, сохранившимся на его коже, проводит пальцами по царапинам, которые оставила сама — они зарастают, стоит ей только коснуться красного зева ранки. Скучал — или все-таки соскучился? Иногда за своей спиной Интегра Хеллсинг слышит, как слуга зовет ее без слов. Шарит по ее половине постели руками, иногда — всем телом и всей своей тьмой, всей своей вездесущей тенью. Находит — и срастается с ней, втискивается, вжимается, переплетает тень с ее дыханием, почти душит и согревает всем, что украл у нее. В такие моменты она знает — скучал. Думает — когда придет срок… и никогда не додумывает до конца, чтобы Алукард не услышал ее во сне. Когда придет срок — когда они облачат все свои догадки в факты. «Вам не кажется, что сэр Хеллсинг слишком привязана к своему вампиру?» Интегра слышит эти слова все чаще. «…смотрит на него…» «…слишком многое позволяет себе и ему…» «…удивительная беспечность, в столь юном возрасте — и такой риск! Связаться с мужчиной, у которого не репутация, а…» Эти слова говорят разные рты. Эти рты ухмыляются, они сжимаются тонкой бескровной полосой, к ним прижимаются холодные и грубые от стирок пальцы, они округляются в насмешке. Эти рты каждый раз говорят о ком-то другом. Интегра слышит, как говорят о горничной, засматривающейся на нового шофера. Ей выговаривают Рыцари за превышение полномочий и нарушений прав человека — всех, какие только существуют. Интегра сочувственно похлопывает по плечу сэра Пенвуда, племянница которого выскочила за какого-то афериста с Брайтона. А потом бежит в свою комнату, потому что отступившие шепоты поднимают свои змеиные головы снова, смотрят на нее с других лиц и сжимают вокруг нее кольца догадок и перспектив, от которых становится даже холоднее, чем от поцелуев Алукарда. Иногда по ночам Интегра думает — ведь это так просто. Скользит пальцами по ранкам, которые оставила сама — которые не зарастут, если она к ним не прикоснется и не прикажет, чтобы он исцелился. Целует его шею сзади, где волосы сворачиваются удивленной запятой, целует губы, отвечающие ей даже в самом глубоком сне, и болезненно, до тошноты ярко представляет себе, как это будет. Алукард говорит ей: «Я скучал», — и сворачивается жаждущей, нетерпеливой тенью — у ее ног и на ней, скользит пальцами и языком по ее подрагивающим бедрам и между ними, ласкает и нежит, готовит и изнывает от нетерпения. Нависает над ней, целует — как впивается укусом, входит в нее сильно и почти больно, будто хочет убить и растоптать. Кладет ее руки на свою шею — дает иллюзию контроля, каждый раз, в последний раз. Интегра не знает, что будет в ее руке — нож или заточенное дерево, может, простецкая шпилька. Но будет его взгляд, перетекающий в хрип, будет кровь у нее на лице и груди, столько крови, сколько ее может быть в тысячах покоренных и умирающих душ, в ранах, которые не заживут. Она ударит в горло, чуть выше кадыка, в основание челюсти, под корень языка, и будет давить, пока не выйдет вся кровь, пока Алукард не распадется пеплом на ней и в ней. Иногда по ночам Интегра Хеллсинг встряхивает головой и жмурится до красных кругов перед глазами. Сэр Айлендз видел, она готова поклясться, как она коснулась плеча Алукарда в коридоре. Достаточно такой малости, чтобы между ними с Алукардом начало искрить, только слепой не заметит этого, а в слепоте дядю Хью никак не уличить. Уолтер заметил, что обострилась ее аллергия. «Может, выбивать ваши простыни чаще, а не стирать их, мисс? Серебряная нить — работа деликатная, может обветшать». Говоря это, он смотрит на нее до того пристально, что еще чуть-чуть — и вспорет этим взглядом, вывернет ее наружу всеми постыдными секретами, всеми ее лихорадочными обещаниями и стонами. Наемники хохочут, когда она проходит в шаге за их спинами: «А кто на его месте не трахнул бы? Ты видел эту задницу? Да я бы…» За дверью в свою комнату Интегра думает, что ее отца вынудили заточить Алукарда в подвал и за меньшую провинность. Шагая к постели со своим единственным настоящим врагом, забираясь под одно с ним одеяло, сворачиваясь клубком под его боком и чувствуя, как он бормочет в ее волосы какую-то сладкую чушь, сжимая то ее грудь ладонями, то ее сердце — словами, Интегра представляет, что Они, все Они, все люди, что борются с ней бок о бок, скажут и подумают о ней. «Предательница» — самое слабое, что приходит ей в голову, «слабовольная идиотка» — самое справедливое, «вампирская подстилка» — самое... ох, не думать, не думать об этом, и пусть отвлекает этот самый «враг», который рядом. Иногда в своих кошмарах Интегра Хеллсинг слышит все эти змеиные шепоты: «долг перед отчизной», «человечность», «что сказал бы ваш отец», «предательница», «подстилка». И неизменное: «Заточить его, пока он не начал влиять на вас слишком сильно», — в самом конце. Иногда, в полдень, пока ее вампир особенно уязвим, она курит в постели, судорожно, до головокружения. Страхи отравляют ее хуже сигаретного дыма, но в одном она уверена. Если (когда, твердо говорит себе Интегра Хеллсинг, будь честна с собой) время придет и круг шепотов сомкнется над ними, она будет знать, что делать. «Скучал», — думает Интегра с горечью. Пытается спать с ним в унисон.

***

«Сэр… черт, какой он сэр, это она — сэр. А он тогда леди, что ли? Ах, черт бы побрал эти условности! Может, лорд? Она сэр, он лорд… Лорд, пожалуй». — Ло… — Просто Алукард, — произносит Алукард, не сбавляя шага. — Терпеть не могу условности. Шелби Пенвуду приходится семенить в два раза быстрее, чем обычно, и в два раза яростнее утирать пот с вислых усов. Красная его физиономия давно уже не вызывает у Алукарда ни раздражения, ни злости — привык за столько-то лет и к его блеющему баритону, и к его… — Я по поводу последнего визита Ин… леди… в общем, вы поняли. …вот таким вот просьбам. Надежда оторваться от преследователя тает быстрее бриолинного воска на волосах сэра Пенвуда — подвальную вотчину он изучил лучше самого вампира и умудряется нагонять его, даже если Алукард пытается срезать путь через две стены. Все это время жидкий его голосок дробится о стены и надоедливо звенит у Алукарда в голове. Скудное финансирование, вы понимаете… много дополнительных издержек на добровольное страхование. А эти профсоюзы ВВС все соки выжмут! Слышали о последних требованиях этого, мать его, профсоюза? Ах, сплошная досада, ло… Алукард, сплошная досада — платить за столы для пинг-понга! И кто играет в этот ваш пинг-понг кроме рядового Джерси? Так он и со стеной в казарме играл бы точно так же, зачем ему отдельный от всех стол? И поставщик горюче-смазочных совсем от руки отбился: вы бы видели, эти смазочные годятся разве что салат заправлять, а туда же — «машинное масло». А еще… — Конкретнее, — сквозь зубы цедит Алукард, вливаясь утомленной тенью в собственное кресло. Шелби Пенвуд мнется на пороге комнаты, на границе между тенью и светом, нерешительный и немного напуганный, он, тем не менее, выпрямляется во весь рост. — У меня нет трех новых вертолетов в этом квартале. Один списанный я еще найду, но имейте совесть, сколько же можно! Кончики его усов аж завиваются от ужаса, когда Алукард отвечает, не повышая голоса. — Не припомню, чтоб просил у вас хотя бы один вертолет, куда уж три. — Вы — нет. Но Ин… леди Хеллсинг. Леди Хеллсинг просила. — Но пришли вы ко мне, — вздыхает Алукард. Он тянется вслепую за завтраком, но находит на его месте очередную стопку бумаги. Писем шесть, если на ощупь, и только половина пайка. Не иначе как у Уолтера тоже есть пара словечек, чтобы перекинуться — знает ведь, что просто так Алукард к нему не поднимется. Шелби Пенвуд лепечет и краснеет. Вперемешку с «…ваш несомненный опыт» и «…огромный дипломатический вес» в его мыслях мелькает скромная пошлость человека средних лет и тоска: ну как он, такой потеющий и старый, сунется к бойкой и молодой Интегре Хеллсинг? Графиня его не то что на вертолет — на три новых казармы распотрошит и даже бровью не поведет. Но у Алукарда-то больше совести, прости Господи за богохульство, целая армия на попечении — до сих пор, надо отметить, на ходу, вряд ли ропщет при этом! И больше этих… знаний. Рычажков и кнопочек. От ее совести, само собой. Правильных, так сказать, слов, в необходимой, если можно так выразиться, атмосфере. Средства и методы, кхм. Алукард вздыхает. Нехотя просматривает первый конверт и морщится от вензелеватой и пробивной манеры изъясняться. Графиня Карнакер, пусть Господь угомонит эту почтенную леди хотя бы парой новых правнуков, стоит шестерых Шелби Пенвудов. — Я поговорю с Интегрой, — коротко роняет Алукард, яростно листая многостраничное письмо в поисках сути. От «Интегры» Пенвуд краснеет еще пуще. Покряхтывает, покашливает, явно прикидывает, куда пристроить освободившиеся вертолеты («Может, уронить хоть один на чертов стол для пинг-понга?») и неловко прощается. На Алукарда он скромно надеется и (возблагодарим же его за благоразумие) не порывается как-нибудь «скромно отблагодарить». Одна такая «скромная благодарность» до сих пор пылится где-то в подвале, резная, с пугающим балдахином, собирающим пыль, с уродливыми горгульями вместо ножек — несомненный раритет. Алукард остается наедине с половиной ужина и письмами. Некоторые из них он рвет, не читая — пусть просители наберутся храбрости заглянуть к нему лично и без посредников, Шелби Пенвуд, при всем его блеянии, человек отважный и неглупый, его можно выслушивать, если не очень часто. Одно личное приглашение от Ее Величества. «На двоих, мой дорогой, и посодействуй, чтобы Интегра хотя бы в этот раз не игнорировала меня: я знаю, что вы оба не любите сборища, но могли бы хоть раз прийти на встречу ради меня?» Последнее — письмо от лорда Айлендза по «оружейной инициативе». «Пересылаю Вам, потому что «подвальные письма» ваш безалаберный почтальон отчего-то не теряет. Передайте Интегре лично, пожалуйста, дело отлагательства не ждет. Постскриптум: мне кажется, или Интегре нездоровится? Не хотел бы думать, что причина в моих инициативах, буду признателен, если Вы узнаете у нее из первых уст». Алукард откладывает письмо в долгий ящик — за пару лет у него их накопилось на целую библиотеку — и устало трет лицо ладонями. Нездоровится — сказано грубо. Она в невнятной, полуночной тревоге, в странной печали, которую Алукард еще не научился узнавать, не касаясь ее мыслей. Разум его госпожи слишком драгоценен, чтобы вламываться в него. «Дурная луна растет», — находит он объяснение всему: и потоку нескончаемо нудных просьб, и нервной улыбке хозяйки. Нехотя выбирается из кресла и плетется за второй половиной пайка. По пути ловит взгляд совсем еще молоденькой горничной, вчерашней девчонки, и ее досадливую, смущенную мысль: «Эх, везет же этой белобрысой дылде!» Выписывая ему пакет крови, Уолтер сетует на то, что перепутал бланки. Держит паек в руках вызывающе долго, доводит и без того задерганного Алукарда до того, что тот почти скалится, и только после этого спрашивает: — Интегра уже легла? — Еще нет. Уолтер выглядит сумрачно. «Господи, чем я только занимаюсь», — читает Алукард по его лицу без телепатии. Грубый шантаж и угроза выглядели бы смешно, если бы не пошедший сетью глубоких морщинок лоб и эти усталые темные складки у его губ. Искренне беспокойство у Уолтера не в глазах и не в жестах — оно прячется глубоко в его лице и делает его много старше. — Будь так добр, напомни ей о флюорографии, — сдержанно и многозначительно произносит он. — Я поменял ее сигариллы на более легкие, но это не значит… — Я понял. — …хотя бы раз в полгода, не о многом я прошу. «Тебе, кстати, стоило бы намекнуть ей вовсе бросить курить», — слышит Алукард безжалостно острую мысль в своей голове. Спорить с ней сложно, оправдываться — ниже его достоинства. «Я пытаюсь заботиться о ней», — все еще звучит жалко, учитывая, сколько времени прошло. На обратном пути Алукард слабо, без особой угрозы, но с предупреждением, похлопывает по плечу одного из солдат. «Ты видел эту задницу? Да я бы нашу леди только так…» — договаривать ему приходится уже в стену, лишившись нескольких зубов. Все лучше, чем смерть, не так ли? Каждый день, пока его госпожа спит, за своей спиной Алукард слышит змеиные шепоты. В них — просьбы и посулы, мольбы и легкий шантаж, но никогда — угрозы. Слишком умны стали люди, слишком разборчивы в методах и неразборчивы в средствах. «Не могли бы вы…», «Повлияйте на нее…», «Так хорошо ее знаете…» — все без малейшего стеснения. Что-то дельно и уместно, что-то — откровенная жажда наживы и глупость. Успокаивает его разве что знание — кто поднимет руку на стража, у которого тысяча глаз? Кто посмеет беспокоить его хозяйку, если есть ее слуга — такой близкий и такой неопасный со всеми этими печатями и запретами, не так ли? Успокаивает — тепло ее тела и его вкус, то, как она напрягается и сжимает простыню, содрогаясь под его языком и пальцами, за секунду до оргазма, за секунду до того, чтобы расслабиться в его руках, стечь в его объятия и уснуть. Путаница их обоюдных мыслей, усталость и напряжение — все теряет значение. Алукард не чувствует своих и ее мыслей, забывается, касаясь груди Интегры, восседающей на нем сверху, успокаивается и мурлычет изредка чужие просьбы, облаченные в его слова, смешанные с поцелуями и ласками. Если находит эти слова достаточно разумными, конечно. И, госпожа, вам стоило бы бросить курить, право слово… И так до следующего шепота без тела. «Гос-с-сподин Алукард», — и как же много у человечества просьб. Даже его разума и миллионов душ едва хватает на все это. За дверью в ее спальню становится легче. Алукард со вздохом развоплощает одежду на себе, находит себе уютное место в складках между тенями ее простыней, вдыхает запах: мускус и какие-то цветы, запах ее волос и тела, пота и сигарет. «И как госпожа выносит все это с таким спокойствием», — думает он, зарываясь в подушку носом, и — ждет. Скучает по ней.