Море

Он чувствует, как жар просачивается изнутри сквозь поры и стекает по телу, застывая над кожей. Нежной щекотки бриза недостаточно, чтобы сдуть с него невыносимую горячую патоку. В июле запах соли и пляжа перестаёт различаться: он пропитывает всех до костей, чтобы зимой в ароматах духов, фотографий и вещей преследовать. Купаться с каждым днём хочется всё меньше. Чем дольше Боруто валяется на шезлонге или покрывале поверх песка, тем ленивее и скучнее ему ощущается жизнь. Так — только летом. Ни занятий, ни друзей, ни драк с ночными встречами у карточных. Только солнце, зной и тишина полудня. И море. Химавари боком садится на шезлонг рядом, обрызгивая его на лету испаряющимися каплями. Тени зонта на неё не хватает. Она глубоко дышит, успокаиваясь после продолжительного заплыва до буёв и разницы температур. Боруто неторопливо приоткрывает глаза и посматривает на неё сквозь розовые стёкла очков. Сестра расставляет руки позади и откидывается на них, подставляя грудь под солнце. Запрокидывает голову. Отросшие волосы разводами облепили её влажную шею. — Он смотрит на тебя, — говорит она в воздух, жмурясь. Боруто опускает очки на кончик носа и теперь тоже щурится. Отражающий свет песок слишком яркий. Летом всё — яркое. Их глаза ещё голубее, в один цвет со всем синим вокруг. С небом. С морем. С шортами — не его, а их незнакомого знакомого в двухстах метрах левее по пляжу. Одиночный шезлонг под того же цвета тентом. Чтобы получить такой бесплатно, нужно встать в семь утра и притащить его из палатки в другой, туристической части песчаной долины. — На тебя, — уточняет Боруто, кусая изнутри щёку, — или на нас, — добавляет, чтобы сестра не начала спорить. Химавари опускает подбородок на грудь, ладонью делая себе над глазами навес. Один глаз зажмурен. По плечам стекают с волос дорожки воды. Ей бы полотенце — оно у них одно на двоих. Но у Боруто нет сил шевельнуться, не то что поднять что-нибудь. Сестра поворачивает голову, незаметно глядя себе за спину. Боруто тоже косит взгляд за вставшими на место стёклами. Он тоже встаёт в семь утра. Не потому, что стремится сэкономить два доллара пятьдесят центов, как они — вечно без денег из-за ночных рандеву с торговцами на бегущем рынке, а потому что любит загорать до полудня. При этом не выходит окунуться из-под тента больше двух раз. В остальное время читает, иногда доставая камеру, когда вдалеке на поверхности воды его заинтересовывает катер или чайка — с собаку размером и рыбой в клюве. Жадной, потому ошивающейся недалеко от гостиниц первой линии, где жалостливые иностранцы так и норовят покормить лишний раз страдалицу. Каждый раз что-то новое — у Боруто было время понаблюдать и проанализировать. Когда солнце поднимается до зенита — неспешно, но ритмично собирается, слушая метроном скорее светила, чем шуршащих волн. Себя же Боруто относит именно ко второму типу исполнителей пульса времени  — с виду ленивого, но в своей внутренней эмоциональности нестабильно опасного. У Боруто нет часов, он уже давно научился определять время по тени от зонтов, шезлонгов и камней. Ему даже начало казаться, что в этой звенящей одиночеством летней тишине они скоро начнут разговаривать с ним. Сегодня именно это и произошло — они нашептали ему на ушко секрет и попросили никому не рассказывать. «Кому?» — хотелось спросить Боруто, но в последний момент он одёрнул себя. Определённо — фотограф, серьёзный черноволосый мужчина с раскосыми глазами не из этих мест, не замечает их. Отдыхает. Пересматривает фотографии на дисплее своего массивного аппарата. И почему-то отстаёт уже минимум на пятнадцать минут от своего привычного расписания. Он говорил по-немецки — как-то Боруто случайно услышал его разговор по телефону в здании почты — что было, собственно, ожидаемо от такого педанта. Узумаки специально зашёл вслед за ним аккурат после небольшой фотосессии девочки с мороженым, старика с газетой и женщины, продающей пучки вербены заместо букетов — всё отцвело, а мода на вербену не желала проходить. И все они — под выцвевшей вывеской «Почта». Не стань он спорить с сестрой, кто наденет рубашку-распашку без верхних пуговиц, но жутко удобную, то мог оказаться по ту сторону объектива. Откуда в Пруссии японцы, — спрашивает он у Химавари одним июньским вечером, накурившись марихуаны до рвотных позывов. Ниоткуда, — отвечает тогда она. Позже Боруто не мог налюбоваться ею — какая же добрая у него была сестра. Лучшего ответа и придумать было нельзя. Пришлось взамен на её ценную информацию о происхождении японских немцев пообещать, что курит он в первый и последний раз. Химавари разворачивается лицом к брату, игриво ведя плечами. Мокрые волосы сосульками облепили шею, и с каждым поворотом головы запутываются всё больше. По ней заметно — после бодрящего купания она настроена препираться. — Хочешь, проверим? Она перегнулась через его шезлонг, прижавшись холодным купальником, чтобы достать полотенце из сумки. Иссыхающий из-за жара, Боруто от неожиданного холода всё равно начал извиваться. Химавари засмеялась, пытаясь вернуться на своё место, но запуталась в полотенце и неугомонном теле брата. От них всегда было много шума. Немногочисленные соседи по участку только и делали, что жаловались на них, а они стонали, дрались и игрались только громче — всем назло. Химавари подскакивает, замотавшись в полотенце. Боруто равнодушно фыркает, не желая ей подыгрывать. Но прилагает усилие, чтобы случайно не глянуть в сторону. Она крутится вокруг своей оси, взбалтывая песок и хихикая себе под нос. Руки исчезают под полотенцем на плечах — у Химавари скучный слитный купальник, но её это никогда не смущало. По движению рук он догадывается, что она опускает вниз лямки, освобождает от них локти и кидает ему в лицо полотенце. Сминая мокрую ткань в кулаках, Боруто демонстративно не колышется её выходкой — будь они одни, он бы обязательно пошутил про её нулёвку. Но у них вынужденный компаньон в паре десятков метров, потому глаза сами собой норовят метнуть взгляд влево. Он сидит на краю шезлонга, крутит объектив. Химавари поворачивается последний раз кругом, демонстрируя свою почти незаметную грудь с тёмными сосками. Боруто натянуто улыбается. Она, виляя узкими бёдрами и худой попой, направляется обратно в море. У самого берега останавливается и нарочито широко машет брату, зазывая вслед за собой. Боруто хмурится от раздражения. От злости на сестру за этот цирк, как будто всем — и ей, и ему самому — лишь бы повод насмехнуться найти. И Боруто приходится делать вид, что его действительно не волнует эта камера в неровно обгоревших с наружной стороны руках фотографа. Как и сам фотограф, отчего-то замерший с обращённым в сторону сестры подбородком. Подстёгнутый этой мыслью, Боруто преувеличенно небрежно вскакивает на ноги, бросает назад полотенце. Пробегает пару метров, затем замедляет шаг и оставляет на полпути шлёпанцы и бросает на песок очки. Сестра хитро улыбается и погружается в воду, ныряя, когда он достигает каёмки сухого берега. Заставить себя терпеть до последнего — невозможно сложно, но выбора как такового нет: его действия вне темницы совести до тех пор, пока сохраняется иллюзия собственной непричастности. Он поддевает шорты вместе с плавками за резинку и, повернувшись к мужчине спиной, стягивает их вниз одним движением. От гудения роя пчёл в голове даже не замечает, как освобождает от них ступни. До того, как зашагает, он должен убедиться. Удостовериться, что Он всё ещё весь в работе, а взгляд мельком на полуголую сестру — максимум его внимания южным курортным подросткам. Боруто поворачивает подбородок, зная, как очевидно направленно выглядит весь этот фарс. Надеюсь, вы смотрите? — бросает взгляд из-под ресниц. Грудная клетка роняет на секунду сердце вниз, а затем восполняет потерянный удар диким галопом. Он действительно на него не смотрит. А вот объектив его камеры, совсем неслышно щёлкающей вдалеке, видимо, готов намекнуть о своём влечении прямо сейчас. Боруто не может не улыбаться. Он входит в море по следам сестры, обещая себе в этот раз не задерживаться перед визитом на почту.