Мой генерал

В дверь небрежно стукнули, скорее предупреждая о своем наличии, чем спрашивая разрешения войти. И немедленно же ее, массивную, скрипучую, на старых кованых петлях висящую распахнули. Сидящий в кресле лицом к единственному в комнате источнику света и тепла – небольшой железной печурке – усмехнулся жестко, ожидая, когда вошедший приблизится. Но, да, сначала прикроет дверь и с натужным перестуком запрет ее на тяжеленный засов, чтобы их уж точно никто не побеспокоил. Вкрадчиво-легкие шаги по каменным плитам пола, такие более к лицу матерому вору или солисту бывшего императорского балета. Ох, и темное же прошлое у этого молодого и талантливого политика, ох и мутное. Взлетел невесть откуда яркой звездою, да вот теперь невесть чем и кончит. Будущее еще потемнее прошлого кажется, хотя тут уж как повезет. На темное мореное дерево спинки кресла легли аристократически изящные руки, а сам вошедший, склонившись, почти промурлыкал: - Я здесь, мой генерал, как вы пожелали. - Садись, – коротко бросил поименованный, гвардии генерал Журбей, не поворачивая головы к своему собеседнику. Но рукой махнул на стоящую под углом к печке мягкую кушетку. Явившийся в ночи через пол-Москвы спикер Сената Голицын только громко хмыкнул: мебель эта, со своими вычурными гнутыми ножками и обивкой в золотистых листочках была бы уместна в будуаре какой капризной дивы, но никак не в штабе революционного движения. - Мой генерал, неужели ваши молодчики тайком ограбили театральное училище? Или это посильный вклад в наше общее дело от восторженных поклонниц? - политик нарочито лихим движением оседлал кушетку, уперся в нее кончиками пальцев и теперь смотрел на предводителя воинствующей оппозиции с ехидной улыбкой, которую не скрывал почтительный наклон головы. Генерал, наконец, повернулся к нему, серьезный до угрюмого, со ставшим в слабых пляшущих отсветах из печной дверцы еще более резким лицом – такое бы на монетах чеканить в профиль, как иных античных правителей. - Не паясничай, Голицын. - Как пожелаете, мой генерал. Но учтите – мне милей вариант с поклонницами, - он чисто и звонко засмеялся без тени веселья в глазах. - Пусть будет, - отмахнулся Журбей, с кряхтеньем вставая и направляясь к сложенной в дальнем углу миниатюрной поленнице. – Расскажи мне лучше, как в этом вашем гадючнике дела. - Ооооо! – театрально всплеснул руками Голицын. – Григорий Никифорович, да разве это гадючник! Это самый что ни на есть коровник с ленивыми толстыми буренками, злобными безмозглыми быками и телками, которым лишь бы мамку пососать и в соломе изваляться. Предводитель революционного движения ухмыльнулся криво на левую сторону, слушая это сочащееся ядовитой желчью описание. Взял неспешно стеганую рукавицу, кочергу и пару поленьев, обернулся, пристально посмотревши своему сподвижнику в глаза. - А ты сам кто при таком раскладе получаешься? - Волк – зубами щелк, - с непонятной подковыркой отозвался детской присказкой спикер Сената и звучно клацнул челюстями. Генерал с сомнением оглядел гибкую фигуру политика в далеко не самом дешевом костюме, его слегка растрепанную каштановую шевелюру, которой не одна девица позавидует, и рубанул словами со всей бесхитростной прямотой: - Кобель ты. Брехливый и кудлатый. Видел, как волк скотину на бегу режет, нет? От то-то и оно. А ты пока токмо телей пугаешь да дворникам штаны рвешь, Голицын. Григорий Никифорович, распахнув печную дверцу и, удерживая ее рукавицей, стал энергично шерудить внутри кочергой, дробя почти прогоревшие дрова, чтобы плотней легли уголья. - То есть вы, мой генерал, хотите сказать, что я для дела революции совершенно бесполезен? – вкрадчиво и сладко протянул спикер, вытягиваясь вперед и скрюченными пальцами впиваясь в кушеточную обивку. Только в глазах промелькнуло быстрое и напряженно-нехорошее, как снайпер на колокольне. – И, неужели эта информация была столь важна, что только ради нее вы меня и вызывали? Журбей покосился через плечо. Актер, нет, ну каков лицедей политического жанра. И выражение-то на физиономии держит – ломом не оторвешь, а вот ручки уже непослушные стали. Видать, глубоко слишком его задело. Даром, что задело-то не столько сказанное, сколько самолично тут же на основе услышанного додуманное. И ведь силен в своем недовольстве, язва, генерал не раз и не два видел, как от этого вот голицынского елея отравленного в словах у тех, кто духом пожиже, нервишки сдавать начинали. Да вот только не у него самого, фронтового офицера, врагами-умницами и дураками-начальниками тертого да стреляного. - Нужен, Алексей Михалыч, очень нужен. Но вот до волка не дорос. Да и хвостом лисьим не вышел. Генерал закинул в жаркое нутро «свинюхи», как такие печки за своеобразную форму прозывали в народе, смолистые поленья, ткнул в них для проформы кочергой и продолжил, сочтя молчание политика благим знаком. - Вот это и сказать хочу. А позвал тебя потому, что мысль одна появилась, и с тобой я ее обсудить намеревался. - Я уже боюсь всей стратегической глубины этой мысли, - осклабился Голицын, из позы не распрямляясь и пальцев не разжимая. - Голицын, - укоризненно произнес Журбей и захлопнул печную дверцу. Бросил тут же на пол рукавицу, отряхивая ладони от древесного мелкого сора, и навис над спикером, темный, кряжистый. Политик поневоле потянулся вверх, задирая голову, чтобы не терять с генералом зрительный контакт. - Даже не думай сейчас обычную свою сцену устраивать, гений ты мой, вечно всеми не ценимый и непонятый, - вроде бы ровно, но с клокочущим в горле предупреждением произнес генерал, с неумолимой приязненностью сжимая лапищами голицынские плечи и почти прислоняя политика к себе. Спикер внял просьбе, а особенно интонации, приложил руки к тыльной стороне ладоней генерала и вздохнул. - Просил же я вас, Григорий Никифорович, деликатнее со словами быть. Нежнее, я бы даже сказал. И, ну ладно я, ладно этот ваш лейб-гвардии мародерский полк, но к страждущим народным массам по радио или с трибуны вы тоже так же, как в конной атаке шашкой, хватанете? - А обращение к народным массам, пожалуй, ты мне и напишешь, да в разных видах, чтоб на все случаи жизни, - довольно ухмыльнулся Журбей, взъерошив волосы своего сподвижника. Генерал знал, что от подобного предложения, от подобного доверия Голицын просто не сможет отказаться, как бы ни был обижен и раздосадован чужой прямотой на грани с грубостью. - Как прикажете, мой генерал, - спикер улыбнулся уже мягко, обворожительно, еле ощутимо водя подушечками пальцев по массивным костяшкам, по загрубелой коже генераловых рук. - От и порешили, - удовлетворенно кивнул оппозиционный лидер, отстраняясь. Реакция спикера пришлась ему по нраву более чем. Горяч, шельма, горяч, горд и цену себе знает. А цена та ой какая немаленькая. Однако приручается Голицын помалу да потихоньку. Узды, конечно, слушаться никогда не будет, да оно и не надо. Жить скучно станет. Так что пускай такой и будет, верный, хоть и норовистый. А то начнешь аркан потуже тянуть, поди порвет еще и совсем ускачет. Журбей ногой развернул свое кресло, с размаху сел в него и сложил руки на животе. - А вообще, Голицын, отвлек ты меня, черт языкастый. Я изначально спросил: что там с Сенатом-то? - Да ничего необычного, - передернул плечами спикер, кося недовольно куда-то насторону. Генерал вроде мужчина всяко умный, а порой простых и очевидных вещей не видит. Ну вот что ему сейчас стоило обнять своего вернейшего сподвижника покрепче и так разговаривать? Ан не догадался. Или не захотел. – Ни в Сенате, ни в округе. Думцы уже по своим семьям и кумовьям осели, до новогодья пять дней осталось. Государь-батюшка в Петербург отбыли с семейством. А господа сенаторы решили в этом году всем кагалом на казенной елке погулять. На точеном лице Голицына очень выразительно отобразилось все, что он думал по поводу и сенаторов, и растраты ими денег в полунищей стране на подобные мероприятия. - Эк все складывается, - пробормотал генерал задумчиво, больше размышляя вслух, чем разговаривая с политиком. – Государя придется, правда, при таком раскладе того… Он выразительно чиркнул ребром ладони себя по горлу и продолжил: - Ну да ничего. Питерским вовремя свистнуть – они все сделают, ребята надежные. Самое главное, всей необходимой информацией их снабдить. - Григорий Никифорович, а остальных «надежных ребят» извещать будем заранее или по результатам наших и питерских, ммммм, акций? – прожурчал в сплетении дум Журбея голос спикера. - Обязательно заранее! Чтобы уж давить – так всей мощью! – генерал хватил кулаком по ручке кресла. – Коли уж такой случай подворачивается. Ты только подумай, Алеша, какая сила – силища за нами хоть на Кубани, хоть в Екатеринбурге, хоть во Владивостоке с Киевом! Он, горячась, почти кричал, размахивая руками и называя своего сподвижника просто по имени. А Голицын, довольно жмурясь, практически наслаждаясь дикой, несокрушимой и страстной натурой генерала, хотя, и знал это доподлинно, видел сейчас только отблески истинного внутреннего огня Журбея, проворкотал вкрадчиво: - Кажется, я знаю, что за изначальную мысль вы со мной хотели обсудить, - политик жестко и хищно улыбнулся. – И с которой так удачно совпало желание Сената праздновать с царским размахом. Подготовка нашего собственного новогоднего, кхех, представления? - Да, - Журбей показал в оскаленной улыбке крепкие зубы. – Идеально складывается же все! Народ по домам, попы по церквям, все отребье правительственное в одной корзинке. Дави – не хочу. И хрен свинячий с думцами, они у нас всегда для балагана более. Коли припрет – потом выловим по штучке. Грех таким раскладом не воспользоваться. - Браво, мой генерал, - Голицын хлопнул демонстративно в ладоши, однако во взгляде его была живая заинтересованность и неподдельное уважение к точном расчету и отчаянной смелости предводителя революции. – Даже, если наша попытка сделать революцию провалится, то гарантированно войдет в историю как самая оригинальная. - Ты, Голицын, эти штучки мне брось. Чай не барышни модные, чтобы за оригинальностью гнаться, - хмыкнул Журбей, протянул руки к печке, садясь в кресле на самый его край. Впитал ладонями идущий от ее лоснящихся черных боков сухой жар и прибавил глухо, серьезно. – Кровососов этих с народной шеи, с груди России нашей гнать надо. Давить поганых, чтобы и на развод не осталось. А уж коли проигрывать, то непременно так, чтоб не только нас запомнили, но и дело наше подхватили те, кто следом встанет. - Если дело продолжится, то это не будет проигрышем, мой генерал, - мягко и так же серьезно отозвался политик, подвигаясь на кушетке ближе к предводителю оппозиции и поглядывая на него темными бархатными глазами, в которых сейчас отражались идущие из печной дверцы отсветы. – Это будет, если хотите, временная передышка для нынешней власти. Которая не устоит. В любом случае не устоит. Верьте мне, мой генерал. Журбей молча кивнул и сжал пальцы в пудовые кулаки. Уперся костяшками в подлокотники и с непонятной натугой поднялся, выталкивая тело из кресла. Обогнул кушетку со спикером, который неотрывно следил взглядом за генералом, стукнул то ли невзначай, то ли в задумчивости по столу и скомандовал решительно. - Так, Голицын. Хватит лирику разводить, давай ближе к делу ужо. Сейчас карту расстелю, надо определиться, конкретно куда и когда бить. А ты пока шандалы из шкафа достань и пару новых свечек. И кружки. А то сидим тут как неродные. - Слушаюсь и повинуюсь, ма шер, - певуче протянул Голицын и оттенком самодовольства улыбнулся, когда Журбей негодующе передернул плечами. Суровый гвардии генерал терпеть не мог, когда его называли мало того каким-то «дамским-помадным», как он сам характеризовал это выражение, так еще и иностранным. Однако спикеру нравилось периодически поддразнивать революционного лидера, нравилось любоваться на приближающуюся грозу, которую он сам и вызывал, пусть и с риском, который многие сочли бы неоправданным. Вот только эти самые многие не понимали, не ощущали всей прелести, всего полновкусия жизни на острие, в одном мгновении от катастрофы, в одном шаге от бездны. А он сам иначе жить уже не мог. Может быть, еще и поэтому ввязался в казавшееся поначалу безумной авантюрой предприятие по установлению в стране новой власти. Справедливой власти. Их власти. Политик плавно поднялся, текучим шагом подходя к шкафу. Он краем сознания отмечал, как генерал скидывает что-то со стола в стоящий тут же сундук, как гремит жестяными мисками, скидываемыми в пустую кадушку, как шурхает тряпкой по облупившемуся лаку столешницы, а потом с треском расстилает плотнейшую бумагу потертых военных карт. Голицын, улыбнувшись тонко, распахнул скрипучую дверцу, сморщился от окутавшего тут же пыльного запаха старой одежды, все еще витавшего среди мореных досок. Свет в этот угол от печки практически не поступал, так что упомянутые Журбеем шандалы пришлось искать практически ощупью. - Чего ты там копаешься? – поторопил хрипучий окрик революционного лидера буквально сразу после того, как оный лидер закончил все свои дела. - Простите, мой генерал, но я не кот, чтобы безупречно видеть в темноте, - Голицын развернулся лицом к столу, держа в руках помятые оловянные плашки с толстыми оплывшими свечами в них. – Это оно? - Да какое ж оно-то! – немедля возмутился Журбей, всегда моментально вспыхивающий в ситуации, когда кто-то проявлял на его взгляд бытовую неприспособленность и всяческое разгильдяйство. – Вот горе-то луковое… Он мощно подался вперед, оттер попытавшегося было возразить спикера плечом и сунулся в темное нутро шкафа сам. Откуда буквально через минуту вынул голову, посмотрел обескуражено и констатировал очевидное: - Ты глянь, и правда нету. Коська что ли забрал? - Что еще за Коська? – с отчетливым неудовольствием поинтересовался Голицын, аккуратно ставя плошки на карту и присаживаясь обратно на кушетку. - Да видел ты его. Из блатоты уличной такой, зуб золотой и кепка клетчатая, - отмахнулся генерал, составляя к плошкам две небольших кружки из простой глазурованной глины и темную припылившуюся бутыль. – Шустрый молодчик, находчивый. Правда, думается мне, с гнильцою, но на первое время и такой сойдет, чтобы в соответствующих кругах у нас свой человек был. А потом поглядим. - Ой, Григорий Никифорович, не доведут вас до добра всякие Коськи, - одновременно с сочувствием к генералу и презрением ко всяким обитателям городского дна проговорил Голицын. И прибавил ехидно. - А шандалы ваши теперь у какого жида в ломбарде пылиться будут, не иначе. - Да сдались они кому! – буркнул Журбей и вторично открыл сундук, из которого достал и аккуратно поставил на край стола фанерный почтовый ящик с расплывчатыми малиновыми печатями вязью грузинского языка. – В них меди на рубль, да работы на второй. Они только на посветить в чулане и годятся. - Пусть так. Но сам факт того, что он позволил себе что-то из вашего кабинета без спроса унести, уже показателен, - Голицын, склоняя голову несильно вперед, крайне выразительно посмотрел на предводителя оппозиции, расширяя глаза и приподнимая брови. - Эт да. Внушение ему сделать надо будет, - с подъемом заметил генерал и сбил с ящика парой движений крышку. Из фанерных недр вырвался и стал растекаться по прохладной полутьме комнаты дурманящий дух спелых мандаринов. Голицын втянул его полной грудью и зажмурился, выражая не только лицом, но и всей своей позой блаженное предвкушение. И внезапно крупно передернулся, обхватывая себя за плечи. Журбей посмотрел пару мгновений непонимающе, а после чуть не хлопнул себя по лбу. Ну естественно, спикер банально мерз тут в своем франтоватом костюмчике, рассчитанном на жарко натопленные залы, в которых, к тому же, всегда собиралось большое количество людей. - Голицын-Голицын, когда на штурм пойдем, я тебя лично в тужурку и тулуп одену. И даже не пытайся возражать! – генерал не был сейчас полностью серьезен, но в силу деятельного характера при желании вполне мог претворить обещание в жизнь целиком. – Ты почто сейчас без пальто явился? Знаешь ведь, не курорт кавказский у меня тут. - Коське эту тужурку отдайте, мой генерал. А пальто, как любой воспитанный человек, я оставил на вешалке в прихожей, - не остался в долгу язвительный политик, с толикой недоумения наблюдая, как Журбей извлекает из еще одного сундука, скромно темнеющего пристенок, какую-то лохматую шкуру. – И, кстати, почему Коська? На все глаза косой? - Нет, потому что Константин. И сократилось вот как-то оно до Коськи. И вот уж кто-кто, а этот хмыреныш себе хоть тужурку, а хоть и шубу соболиную добудет, нас не спросясь, - генерал встряхнул шкуру, оказавшуюся козлиным полушубком внушительного размера, который еще более усугублялся торчащим клочковатым мехом. Голицын, задумчиво похлопав себя указательным пальцем по губам, вдруг протянул с ну очень недобрым озарением в голосе: - Ааааа, так это тот… татарин? - Может татарин. А может калмык. А может казах или туркмен какой. Мне его батьки-мамки неинтересны. Да и хватит о нем уже. Журбей за разговором этак ненавязчиво оказался подле Голицына, на плечи которого резко и решительно накинул полушубок, да еще и полы запахнул плотно и, удерживая их одной рукой, пальцем второй погрозил выразительно. - И чтобы не рыпался. Мне твое хладное тело не нужно. - А в каком виде мое тело вас устроит, ма шер? – Голицын, не пытаясь вырываться или возмущаться крайней неэстетичностью шкуры, подспудно признал правоту Журбея. Но сейчас неожиданным для последнего жестом подался к нему, налегая грудью на руки, понижая голос до мало не интимного шепота. - В горячем и бодром, - прямо ответил на голицынскую двусмысленность, промелькнувшую в непристойной улыбке, в шальном блеске глаз, генерал. Наклонился к спикеру пониже, слушая его дыхание, чувствуя его у себя на лице. – И никак иначе. Он посмотрел, донельзя откровенно посмотрел в темные глаза своего сподвижника. Сжал крепко полы полушубка и ухмыльнулся широко одной половиной рта. Голицын внутренне замер от этого взгляда, загипнотизировано смотря на революционного лидера, подчиняясь ему, его воле. - Да, мой генерал, - тихо произнес он наконец и мягко, почти покорно улыбнулся. - Вот и молодец, - Журбей выпрямился, разворачиваясь к столу. Политик подавил разочарованный вздох и признал всю второстепенность своих личных желаний по сравнению с разработкой деталей предстоящего выступления. Закутался поплотнее в полушубок, бывший тяжелым, теплым и, что удивительно, пахнущим несильно каким-то сеном, а не плохо выделанной шкурой, и стал наблюдать за ловкими энергичными действиями генерала. Как он открывал бутылку, разливая кажущееся почти черным вино по кружкам, как высыпал горкой мандарины, сунув машинально один Голицыну в руку, как зажигал и расставлял по карте кажущимся наилучшим образом свечи. А потом составил полупустой ящик под стол и тяжело уселся на кушетке, обнимая политика поверх полушубка за плечи. Подал кружку ему, взял вторую сам. - Давай сначала выпьем чутка, для сугреву и бодрости. - И за что же, мой генерал? – Голицын с яркой искренней улыбкой отложил на оставшийся незаселенным краешек стола очищенный и разломленный на дольки мандарин. – За удачу? - Нет, Алексей. За победу, - генерал, напротив, снова стал предельно собран, глядя мимо спикера в глубины свечного огонька. И, как показалось сейчас Голицыну, видел Григорий Никифорович там сокрушительный очищающий пожар революции. – Нас устроит только победа. Пусть даже мы умрем – но страна будет спасена. Страна, родина наша, получит избавление. Получит будущее. - Будущее, в кои-то веки сотворенное руками детей своей страны, а не господом-вседержителем, - усмехнулся посерьезневший политик, склоняя голову ближе к генералу неосознанным уже жестом. – Как о том любит незабвенный наш митрополит вещать. - Именно, Алексей, именно! – воскликнул Журбей, стискивая спикера медвежьей хваткой и глядя на него истово до фанатичности. – И к черту митрополита. - О да, у черта он окажется в поистине подходящей компании, - по губам Голицына гюрзой-змеей мелькнула улыбка. Он выпростал руку с кружкой из-под полушубка и произнес совсем иным тоном, с зазвеневшим в голосе напряженным и проникновенным. – Так давай уже за победу, мой генерал. - За победу! – Журбей громко чокнулся с Голицыным, медленно и до дна выпивая терпкое ароматное вино. Впереди была бессонная рабочая ночь. Впереди было еще пять дней на доработку, согласование, оповещение, проверку, стягивание сил и уточнение деталей. Впереди вставало монументально красным – кровью, огнем, поднимающимся солнцем – крашеное их будущее.