Забуду тебя, как мелодию, недописанную вовремя.

- Но я ее любил Как сорок тысяч... - Меньше, Все ж, чем один любовник. Марина Цветаева.

Саша безбожно похудел. Буквально растаял на глазах. Нет, не на глазах - вдали от глаз. От глаз Олега Евгеньевича. Тонкое кольцо в виде тернового венца, что он дарил ему перед отъездом, сейчас бы соскальзывало с каждого из его пальцев. Ненормально тонких. Хотелось бы, чтобы он снял его только по этой причине... Он смотрел на него и чувствовал будто бы зубную боль, только где-то в душе. А у неё зубов нет. И это ещё раз доказывало, что у Олега Евгеньевича от мыслей о Саше, от его вида случается помутнение рассудка. Все те жизни, что он успел прожить в разлуке с ним - долгие два года - не находил себе места, нещадно изводил за собственную трусость, отчаянно пытался спрятать душевные боли в чужих пьяных объятиях или в россказнях каждому встречному на ломаном французском о том, чего не было и быть никогда не могло. Но ему так хотелось хотя бы в глазах незнакомцев выглядеть мудрее и счастливее, чем он на самом деле есть. - Мне юг ваш не нужен, только вы... Прошу вас, не уезжайте! Саша плакал в тот день у него на коленях, а изящная рука Олега Евгеньевича, увенчанная тонким золотым браслетом и печатками нехотя гладила его по ржаной макушке. - Перестань, Сашура, все когда-нибудь заканчивается, а у тебя своя жизнь обязательно появиться должна, ты главное в этом театре себя помни, милый мой, ты... Но Саша отчаянно мотал головой, трясся, хватался за плечи, ревел навзрыд. Олег Евгеньевич в ответ сжимал его горячую гибкую спину, затянутую в какую-то старомодную выжелтевшую рубашку . Они прощались, как опальные интеллигенты в революцию, как последние на этом свете преступники закона, в тусклом свете настольной лампы, что светила будто сквозь толщу рыбьего жира, в кабинете с позолоченой табличкой, которую Саша однажды вызвался сам прикручивать и прикрутил криво - "Художественный руководитель Меньшиков О. Е." А потом он, едва совладав с собой, превозмогая нервическое содрогание рук, целовал в губы своего худрука, просил не уезжать, отдавался во власть чужой воли. Совсем еще мальчик. Мальчик с разорванным сердцем. Утром Меньшиков мимо беспокойно спящего Саши проскользнул к двери, застыв в ее проёме буквально на секунду. Он смотрел на Сашу и чувствовал, что выполняет возможно самую важную миссию в своей жизни. И как же, однако, поздно ему пришлось осознать, какую чудовищную ошибку совершил. Теперь Саша стоит в проёме двери, как свеча тонкий, ледяной, как ноябрьский колючий ветер, что свечи обычно тушит. Глядит молча, глаз не отводит, сотнями незримых игл припечатывает к позорному столбу, обжигает холодным дыханием сердце, словно дождевая капля, упавшая за ворот. Олег Евгеньевич все знает. Сам. 《...большего порока, чем трусость...》вспоминает он судорожно булгаковские строки. И все его попытки доказать себе, что он не боится возмездия, не боится сашиного равнодушия, терпят поражение едва лишь он заглядывает в его голубые глаза, еще не растерявшие отголоски давнишних слез. Он ведь и правда страшно испугался тогда. Испугался этой горячечной мальчишецкой пылкости. Испугался почувствовать что-то в ответ. Вот и выдумал совершенно нелепую, злую, дурацкую поездку на юг Франции. Мысли о Франции всегда навевали на него особенный ностальгический сплин, в нем этот человек, художественный руководитель театра имени Ермоловой, и собирался скрываться, губить каждый неокрепший росток чувства к этому ясноглазому существу. Он вспоминал давно забытые уроки французского, " Восток- Запад", погибшего коллегу, и имя его трагического персонажа - Саша... Из своего подполья он наблюдал за всеми успехами артиста Петрова, отпустить его он окончательно не сумел. Имя его гремело светло и ясно на всю Россию, а здесь, на юге старой Франции, одетой в лаванду и плющ, его отзвук отдавался как-то особенно , как церковный звон отдается в сердце великого грешника. - Вы? - едва слышно спрашивает и пытается казаться взрослее и крепче, чем есть на самом деле, совсем не изменился. Губы Олега Евгеньевича трогает кривая улыбка. - Саша, я... - загорелые худые руки тянутся к лицу напротив, но застывают на половине пути. - Не надо, - чуть боязливо отвечает, а после неожиданно наверное даже для самого себя обвивает почти прозрачными руками сухую загорелую шею Олега Евгеньевича. В этот раз он не плакал. Говорил что-то или молился за все грехи Меньшикова, за каждого на земле, а за себя в последнюю очередь? - Знаете, а я так на вас зла держать и не смог, Олег Евгеньевич. Очень-очень хотел, да не вышло. Вы меня простите, простите меня. Меньшиков цеплялся за его горячую, исхудавшую спину уже не так, как в тот день, в бархатном полумраке кабинета, а из последних сил, из лихорадочного отчаяния, из того, что жизнь без него хуже смерти - он это понял теперь. Впервые за годы он плакал не таясь, впервые за годы слезы облегчали его измученную душу.