Главное, стихи больше не пиши

— Да понимаешь, я уже не знаю, как к нему яйца подкатить! — Макс прижимает ухо с телефоном к плечу, освобождая затёкшую руку. — Я, наверное, всё перепробовал — он непробиваем.       С другой стороны слышится лишь протяжное гороховское «дела-а». У Серёжи, каждый день выслушивающего гневные тирады по поводу неудач на любовном фронте Зайца, просто нет сил и желания на какую-то более яркую реакцию — всё равно никто особо и не слушает. — Вот что мне ещё, блять, сделать, а? — Макс открывает холодильник, доставая сок. Хочется чего покрепче, но бухать уже в час дня — это совсем край. — Стихи напиши, — ржёт Горох. — Может, нашей принцессе не хватает романтики. — Да иди ты. — Заяц до хруста сжимает в руке стакан. Смеяться совершенно не хочется. — Я к нему серьёзно, а он… — А что? Если, как ты говоришь, всё перепробовал, чем этот вариант хуже? — Справедливо. — Макс наливает сок в стакан, тут же делая пару жадных глотков, потому что за полчаса их с Серёжей разговора горло пиздецки пересыхает. Приходится положить телефон на стол, включив громкую связь. — Да ну нет, это же полная хуйня. Какие вообще стихи? — Любовные, Заяц, любовные. — Хуёвные. — Если преподнесёшь как следует, то можно и хуёвные. — Из трубки слышатся какая-то возня и чьи-то недовольные возгласы. — Всё, мне надо выгребаться, потом расскажешь, чё надумал. — Горох отключается, оставляя Макса со своими мыслями тет-а-тет.       В час Заяц думает, что идея со стихами — полное дно. В два — что, возможно, из этого может что-то получиться. В три он судорожно ищет по квартире ручку и листы. Довольно проблематично, потому что в последний раз Макс пользовался этими атрибутами ещё в школе. И то, в классе седьмом если только.       «Если уж делать, то по красоте». — Именно так Заяц оправдывает своё импульсивное желание вспомнить письмо от руки, когда может спокойно и без суеты напечатать (если вообще будет что печатать) всё, что придёт в голову, даже не поднимаясь с дивана.       С горем, которое становится его постоянным спутником примерно с того момента, как он решается начать обрабатывать Шевелева, пополам Макс всё же находит блокнот, вероятно, оставленный кем-то из ребят, потому что у самого Зайца такого добра отродясь не водится. На ручку он попросту натыкается в коридоре, когда, отчаявшись, решает идти за ней в магазин — изначально думает писать кровью, как Есенин, чтоб романтично было до пизды, но быстро отказывается от этой затеи — всё-таки ему надо сочинить любовное признание, а не последнее послание перед уходом в мир иной.       Наконец Макс погружается в работу, предварительно отключив звук на мобильнике, чтобы ничего не отвлекало от творческого процесса, так сказать. На периферии сознания маячит мысль, что он совсем ёбнулся, и, на самом деле, Заяц полностью согласен с этим. Однако ж до чего доводит любовь… Милый мой Серёжа, С такой же милой рожей, Нет тебя дороже, Хочу тебя я, Боже.       «Милый мой Серёжа раскрасит Зайцу рожу за такие рифмы. Ещё и за богохульство можно отхватить». — Макс покусывает кончик ручки, задумчиво уставившись в стенку напротив.       На пол летит первый скомканный лист. Твои янтарные глаза Как два ржавеющих ведра — Хочу воды из них испить И ничего не подхватить. — Пиздец. — Заяц ёмко и лаконично озвучивает свои мысли по поводу этого шедевра. Хочется биться головой о стол, но тогда есть риск растерять даже самые примитивные рифмы, так и не придумав чего-то достойного. Не знаю, как сказать тебе, Серёжа, Что члену не найти покой. Ещё немного и взорвётся — Приди и успокой.       Немного подумав, Макс зачёркивает «члену» и пишет «сердцу». Лучше не становится ни тому, ни другому.       Через два часа весь пол гостиной усыпан белыми комками, а сам Заяц тоскливо-раздражённо смотрит на то, как стремительно темнеет за окном. Злость, зародившаяся в нём ещё во время поиска блокнота с ручкой, теперь достигает своего апогея, выливаясь на бумагу: Я в рот ебал твои глаза И имя ссанное твоё. Я, блять, устал дрочить уже На то, как смотришь на меня. И знаешь чё? Иди в пизду, Купи себе очки, ебать. Реально бесишь, мать твою, Мне хочется тебе въебать.       «А потом выебать. Или выебаться. Похуй». — Макс продолжает грызть кончик ручки, барабаня пальцами по столу.       Внезапная трель домофона заставляет Зайца вздрогнуть, сильно сжав зубы — скорее от неожиданности, чем от испуга. Во рту тут же чувствуется горький металлический привкус чернил.       Он, не спрашивая, пускает в подъезд неизвестно кого, надеясь, что это просто почтальон или наркоман — главное, чтоб не к нему.       «Ну вообще заебись», — думает Макс, сплёвывая в раковину на кухне. Незванный гость, всё-таки пришедший именно к нему, не оставляет попыток прорваться в квартиру, насилуя кнопку звонка.       Заяц чуть ли не с ноги открывает дверь, и Шевелев, а это оказывается именно он, отпрыгивает на добрых полметра, чтобы не получить по лбу. Пару секунд Серёжа смотрит на Макса с явным недовольством, но, заметив состояние хозяина квартиры, давит смешок в кулаке. — Чё рот весь синий? — Осьминогу сосал. — Поэтому на звонки не отвечал? — Шевелев внаглую проходит внутрь, стянув в прихожей кроссовки. — Бля… нет, просто звук на телефоне отключил. — Говорить, когда у тебя во рту будто кошки нассали, такое себе развлечение, поэтому Макс, бросив короткое «я щас», удаляется в ванную, а Серёжа проходит в гостиную.       Осознание того, что сейчас произойдёт, к Зайцу приходит только когда он, почистив зубы и прополоскав несколько раз рот, возвращается к Шевелеву, увлечённо рассматривающему попытки Макса признаться, между прочим, ему, Серёже, в любви. — На любовную лирику потянуло? Кому хоть такие шедевры посвящены? — В голосе Шевелева улавливаются нотки старого доброго сарказма.       Заяц выдыхает, потому что Серёже под руку попадается что-то из его поздних работ, в которых он материл всех и вся уже без каких-либо конкретных имён. Всё же, как бы Максу ни хотелось наконец решить проблему под названием «жёсткая шевелевская френдзона», вот так вот тупо проебаться — совсем дерьмо: с вероятностью в тысячу процентов он был бы послан далеко и надолго, лишившись даже звания друга. И дело тут не в том, что Серёжа ярый гомофоб (слишком много неоднозначных шуточек проскальзывает в его речи), а в том, что слишком уж яркие эпитеты и сравнения Заяц использовал в своих стихах — в какой-то момент его самого чуть не стошнило. — Да есть один… — Макс осекается. — Индивид, — добавляет, чтоб совсем не палиться. — С каких пор ты называешь девушек индивидами?       «Эх, была не была». — С каких пор ты считаешь себя девушкой? — Заяц не мигая наблюдает за сменой эмоций Шевелева — сначала он замирает как был: с лёгкой усмешкой и листиком в руках. Затем переводит шокированно-осознанный взгляд на Макса, которому едва ли сейчас лучше — сердце стучит так, что он всерьёз опасается за внезапно развившуюся тахикардию. — У меня не ссанное имя, — неожиданно выдаёт Шевелев, немного отойдя от признания. — Что? — хрипит Заяц, мысленно уже выкопавший себе могилу. — Я говорю, у меня не… — Приступ истерического смеха не даёт Серёже закончить мысль, и Макс вскоре подхватывает его, в большей мере от облегчения. — Опять делаешь вид, что ничего не было? — А что-то было? — Я тебя ненавижу. — Макс тяжело выдыхает, плюхаясь на диван. — Я прочитал уже, знаю. — Шевелев, не долго думая, садится рядом, закидывая ногу на ногу. — И что мне ещё сделать? — Главное, стихи больше не пиши.