181 попытка отпустить

сынмин всегда знает, что люди говорят о нем. по дороге на работу, в каждом кабинете отделения, в любом магазине и на лестничных клетках с первого до последнего этажа его дома—он слышит все, что приглушенно звучит за его спиной тоном осуждения, будто специально брошенное на ветер клеймо сумасшедшего, не знающего, где можно остановиться. горящие глаза всегда направлены в его сторону, где бы он ни был, словно в попытке изгнать его отовсюду, будто он неизведанная нечистая сила, которую следует отрезать от мира. и в конце всего это становится рутиной. его имя жирными буквами выдавлено на еженедельных газетах, пачками раскупаемых в любом магазине. его фото, возможно, отсутствует только на детских каналах и сопровождается насмешливыми комментариями продажных репортеров, стремящихся нажиться на любом деле как можно больше, не следуя правилу, что правосудие должно настичь каждого, кто пытается сбежать от его рук. сынмин в считанные секунды становился мировым изгоем, считая, что вся система была давно продана в руки богатых и безнаказанных. выводы всегда приходили на почве собственного проигрышного опыта, и сынмин был тем, кто ощутил слишком явно, как каждая слаженная часть одной системы правосудия медленно прогнивала под тяжестью зеленых купюр в карманах дрянных костюмов. это было тяжело: признавать, что наказание обходило стороной тех, кто его заслуживал, оставляя жертв преступления быть омраченными стеной лживых фактов в зале суда—оставить это было невозможно, и может, сам ким был не самым внушительным борцом за справедливость, но позволить беззаконию разъедать мир на остатки он позволить не мог. особенно, когда на кону стояла запятнанная честь его собственных друзей. это началось полгода назад, когда тела хенджина и минхо были найдены в квартире первого без всяких признаков вмешательства постороннего, по мнению криминалистов и судмедэкспертов, поставивших практически жирную точку на деле погибших. расследование не длилось и больше двух недель, несмотря на огромную вероятность того, что дело слишком явно говорило о преднамеренном убийстве, которого для следственного отдела не существовало за сфальсифицированными медицинскими отчетами и показаниями. это было очевидно: никто не хотел погружаться в бессмысленное для них дело об убийстве двух ничем не приметных парней, на которых можно было повесить всю вину, оставляя закрытое дело пылиться в архивах до последних дней. «убиты друг другом» горело красными буквами на жёлтых листах, бережно хранящихся в сынминовом столе. насколько абсурдным это бы ни было, общественность приняла закрытие дела слишком быстро и даже ни на каплю не сомневалась в правдивости приговора. сынмин знал, что это не больше, чем чушь собачья, которой его пытались кормить день изо дня, и невозможность доказать обратное злила его слишком сильно, как человека, верящего что ни хенджин, ни минхо не могли поступить так друг с другом—он знал их лучше, чем каждая база данных и бесполезные свидетели, готовые сказать что угодно за несколько лишних купюр. возможно, сынмин совершал десятки опрометчивых решений, которые несли для него тяжелые последствия в отношении работы, потому что, будучи прокурором, он не мог позволить себе большие риски и выбрасывать все карты на стол. за это всегда воздавалось, но этот раз разительно отличался от всех прошлых расследований, с которыми он имел дело. в этот раз он был готов бросить вызов каждому следственному отделу, который встанет у него на пути, потому что хенджин и минхо никогда не заслуживали быть заброшенным ради выгоды делом в мусорном ведре. все началось именно тогда. когда, пробираясь сквозь охрану, сынмин оказался в кабинете начальника, сталкиваясь, словно лед и пламень, и обещал, что обязательно раскроет всю некомпетентность и продажность собственных коллег. горящие глаза не только преследовали кима, горящие глаза были им, были сотнями клятв раскрыть убийство хенджина и минхо, чего бы ему это не стоило. сынмин не учел одного: общественность воспримет в штыки любую его деятельность касательно этого дела, называя сумасшедшим, не способным признать, что вся его жизнь была обманом со стороны собственных друзей, и двигаться дальше. "прокурор ким просто не может принять, что его друзья ненавидели друг друга." "прокурор ким — сумасшедший, если решил, что весь отдел полиции солгал ему насчет причины смерти его друзей." "прокурор ким просто завидует, что его коллеги расследуют дела быстрее и лучше, чем он" —перестань читать этот бред, они ничего не знают,—чужая рука резким движением закрывает рабочий ноутбук, и сынмин возмущенно стонет, пытаясь игнорировать слова вошедшего в кабинет джисона, который присаживается рядом и устало укладывает подбородок на плечо кима.—они слушают все то дерьмо, которое поставляет им купленная пресса, и думают, что знают больше всех. они не стоят внимания, сынни. единственным, кто был готов идти против системы вместе с ним, был хан джисон—прокурор из главного отделения и лучший друг погибшего хван хенджина. сынмин знал, что джисон был сыт по горло бесконечными обещаниями собственных коллег расследовать это дело самим. они оставались пустым звуком и уловкой отделаться от обозленного хана, и его отчаяние было таким же явным, как и у самого кима, решившего, что только он сам может сыграть в партию пешками, надеясь победить. и то, что их связало,—это последняя надежда, еще не успевшая истлеть под проливным дождем осуждения и приказов отставить внерабочую деятельность. джисон любил сравнивать их с чипом и дейлом полицейского мира, пошедших против всех, и сынмин был безмерно благодарен старшему за то, что он не побоялся играть в партию с шансом один на миллион, где ладьи и другие фигуры успешно защищали своих королей от каждого их хода, потому что они оба не могли смириться с тем, что их невиновных друзей посмертно обвинили в преступлении, которое они не могли совершить. —ты выглядишь дерьмово, сынмин, тебе стоит пойти домой,—теплая рука джисона нежно поглаживает его спину, и сынмин всеми разумными частями своего тела понимает, что старший прав. он проводит который день без сна над уликами, пытаясь сопоставить единую картину преступления и понять, что было не так в этом убийстве, и это медленно разрушает его по частицам, оставляя задушенного обстоятельствами человека, который не умеет отпускать. но он не может ничего с этим поделать, потому что возвращаться в пустую квартиру страшно, словно самостоятельно заключаешь себя в большую коробку, в которой суждено задохнуться от нехватки воздуха. —ты знаешь, что я не люблю возвращаться домой, без него...—слова булькают во влажном тоне сынмина, и он благодарно улыбается, когда джисон подушечками пальцев осторожно стирает несколько слез, успевших скатиться по потерявшим здоровый румянец щекам,—без него это больше не дом. джисон за его спиной тяжело вздыхает. сынмин чувствует его теплое дыхание, щекочущее шею, и как назло воспоминания яркими картинками кружатся на задворках памяти. словно красочная фотопленка воспроизводит, как минхо дождливыми вечерами любил забираться на старый диван их общей небольшой квартиры, будто ластящийся кот, и подлезать под бок сынмина, маленькими ладошками зарываясь под свитер младшего и пряча лицо в изгибе его шеи. сынмин никогда не признавался, что любил эти дни. кажется, что каждый раз, когда минхо с тихим хихиканьем прятал холодные ладони на его теплой коже, он ворчал и ругался, но, встреченный большими блестящими глазами ли, замолкал и сдавался, позволяя старшему растворяться уютным теплом вокруг него и путаться теплым дыханием в его волосах. это было единственной панацеей кима в череде бесконечно серых дней, и он солжет, если скажет, что не знал, что минхо делал это не для себя, а для сынмина, возвращающегося домой после очередного неудачного расследования. чтобы подарить хотя бы мгновения спокойствия и чувство, что рядом есть кто-то, кто останется твердой поддержкой в любой для него неудаче. минхо знал сынмина лучше всех и оставался в самые тяжелые периоды его жизни незримой поддержкой, выраженной убаюкивающими мелодиями в ухо и размеренными покачиваниями из стороны в сторону, пока его ладони сплетались на талии кима. и младший всегда терял тысячи возможностей сказать единственное короткое "спасибо" в ответ на каждое действие старшего, на все его жесты заботы и внимания. и, возможно, на третий день после смерти он плакал на чужой кровати, все еще пахнущей в точности как минхо, беззвучно нашептывая бесконечное "прости, что не успел сказать, как ты был важен". наказать убийцу минхо было единственным способом наконец выказать всю скопившуюся в нем благодарность за присутствие в его жизни, за возможность ощущать себя любимым и наконец отпустить от себя. —минхо не хотел бы, чтобы ты наказывал себя за все, слышишь? думаешь, он был бы доволен тем, что ты нагружаешь себя работой? —думаешь, хенджин был бы рад увидеть, что ты загоняешь себя?—джисон, собирающий бумаги сынмина в портфель, замирает, переводя взгляд со стола на младшего, и ким чувствует себя еще хуже под чужим удрученным взглядом, потому что каждый их разговор сводится к одному и тому же, с чего они не могут сдвинуться, оставаясь мёртвой точкой на страницах их истории. они были оба правы, потому что никто из них не щадил себя ради одной единственной цели, ради минхо и хенджина, упуская из внимания, что они определенно были бы недовольны тем, что их друзья жертвуют собой ради них. и сынмин знает, что "если бы"—глупый приём, не имеющий смысла, потому что ни одна уже написанная история не может иметь при себе возможность другого развития событий. но иногда сердце содрогалось, дрожаще изнывало в желании представить, что было бы, если минхо и хенджин были бы живы. как они, нахмурившись, кутали бы сынмина и джисона в их плотные куртки, выключая свет в кабинетах, и, держась за руку, уводили бы домой, потому что они умели ценить все, что вокруг них, в особенности двоих младших, имеющих привычку слишком усердствовать. —прости, нам обоим нужен отдых, джисон, давай вернёмся домой. салон машины джисона пахнет хвоей, забиваясь в самые лёгкие ядовитым ароматом, убивающим каждую клетку организма своим отравляющим воздействием, и сынмин ненавидит тесниться в этом автомобиле ровно столько же, сколько не выносит возвращаться к пустому порогу своей квартиры, из которой давно одинокий ветер выветрил все счастье, которое ким мог сосчитать по пальцам. одно, спрятанное в крошечный улыбках минхо, когда он игривым котёнком запрыгивал на кровать сонного младшего и осыпал его лицо трепетными поцелуями-щекотками. ненавидел, потому что джисон спустя кромешные полгода все ещё не мог выкинуть изживший себя ароматизатор, подаренный хенджином, в мусорное ведро, как и все прочие напоминания о нем, потому что так должно было быть проще—проще вычеркнуть все, чтобы не сжиматься в надрывных рыданиях в темноте опустевших квартир, но никто из них не мог. —если я не могу уговорить вас путешествовать со мной по лесам, тогда,—хенджин хитро улыбается, выдерживая интригующую паузу, прежде чем вытащить из старого рюкзака две маленьких коробочки, протягивая каждую джисону и сынмину.—я принесу вам маленький личный лес. сынмин мягко улыбается, принимая подарок из чужих рук, и приоткрывает крышку, чтобы обнаружить на дне коробки небольшой ароматизатор, заполненный ароматом хвои. и может, это должно было казаться обычной мелочью, которую друзья обычно делают друг для друга, но киму отчего-то виделось в этом нечто имеющее более глубокий смысл, чем простое разнообразие для спёртого воздуха в их салонах. может, что-то таинственно блестящее в глазах хенджина давало ему это необъяснимое впечатление, может, безмерно тронутый рядом с ним джисон, который только бездумно оглаживал форму коробочки и не произносил ни слова. но причины не были важны, потому что тепло, разливающееся в груди кима, говорило громче и яснее. «я хочу, чтобы мы всегда были вместе, даже если это будут самые маленькие детали, напоминающие нам друг о друге, как этот глупый ароматизатор с хвоей, который будет напоминать вам обоим обо мне.» через несколько дней тело хенджина остывало на холодном столе патологоанатома, пока сынмин задыхался в автомобильном салоне, полностью пропахшим ароматом хвои, впитавшимся, кажется, даже в сердце сынмина, несмотря на то, что проклятый ароматизатор часами ранее был выкинут в мусорные ящики возле участка. возможно, джисон был просто сильнее, чем сам сынмин, пытающийся избавиться ото всех напоминаний о присутствии в своей жизни людей, которым, единственным, удалось так очевидно завладеть его сердцем. джисон был просто сильнее, не выкидывая связь с его лучшим другом на помойку, бережно сохраняя даже жалкие остатки хенджина, пока сынмин истерично пропускал все воспоминания и подарки через шредер. сохранять и вспоминать — окончательно разбиться, впасть в истерию и признать, что его собственно сердце больше не бьется ритмично, похороненное по частям вместе с теми, кому оно в действительности принадлежало. сынмин был слабаком. —сынмин?—холодный ветер задувает под полы легкого пальто, стоит сынмину покинуть теплый салон автомобиля хана, и он надеется как можно скорее попасть домой, когда джисон останавливает его, вылезая из окна машины и задумчиво оглядывая высотку за спиной младшего.—ты никогда не замечал того парня с пятого этажа, наблюдающего за нами каждый день? удивленный выдох срывается с губ сынмина, и он почти оборачивается на возвышающуюся за ним многоэтажку, когда джисон дергает его за рукав пальто и тянет на себя, обдавая лицо кима салонным теплом и тихим шипением о том, что ему стоит вести себя более профессионально и не выдавать того, что они заметили что-то подозрительное. —я подвожу тебя домой каждый день, и этот парень неизменно продолжает наблюдать за тем, как ты входишь в дом, и затем исчезает,—джисон скашивает глаза на упомянутое окно и слегка высовывается из машины навстречу младшему, касаясь губами его холодной щеки, прежде чем с легкой улыбкой отпустить сынмина и вновь спрятаться в салоне.—будь внимателен, сынни, хорошо? и не теряй бдительности, я думаю, что мы сдвинемся с мертвой точки с сегодняшнего дня. входная дверь квартиры встречает сынмина пожелтевшими от времени наклейками котов, с любовью наклеенных повсюду минхо - единственное, от чего он не смог избавиться. ким, возможно, покажется самому себе слишком слабым, но дрожащая рука всегда замирала над поблекшими картинками не в силах даже прикоснуться хотя бы к одной из них без возможности ощутить поверх ладони теплые пальцы старшего, проскальзывающие меж сынминовых в попытке сплести их со звонким смехом и утянуть в заполненную ароматом любимой выпечки младшего квартиру. что-то казалось вечно преследующим его по пятам. каждое воспоминание дышало ему в спину, обдавая холодным шепотом и скребущими по коже когтями по незажившим ранам. и сынмин, может, в какой-то из реальностей был бы не против стереть из памяти все ненужные файлы, словно на рабочем столе ноутбука удалить каждое совместное фото, но перед закрытыми веками всегда звездным небосводом отпечатывались большие глаза минхо, и это было бесконечной пыткой, в которой сынмин был вынужден находиться день ото дня. это было противоречием, литературной антитезой, как две стороны его возможностей сталкивались в единое целое, заставляя его изнемогать от невозможности уйти как можно дальше от запятнанного кровью пушистого ковра и безжизненных больших глаз, больше не сверкающих созвездием кассиопеи в темноте их комнат. сынмин не мог сбежать, как бы не пытался, потому что знал, что на самом деле не хотел, и это было главной его проблемой. щелчок двери. сынмин устал возвращаться в пустую квартиру, где каждый сантиметр, словно сдавливающая шею петля, с каждой секундой затягивающаяся еще больше, заставляя задыхаться в припадке на холодном полу. ким толкает тяжелую дверь вперед, устало выдыхая, и почти проваливается в оглушающую темноту. теплые руки подхватывают его у самых дверей, не давая свалиться от усталости на пол, и пряный аромат корицы почти забивается в легкие сынмина, когда он слепым котенком прячется в изгибе шеи минхо и настоящей коалой цепляется за опутанную широким кардиганом талию, вслушиваясь в кристальное хихиканье старшего над ухом и растворяясь в нежных поглаживаниях по спине. —тяжелый день на работе, милый?—невесомый поцелуй теряется в волосах сынмина, и он тихо мычит на грани усталости и блаженства от ощущения прикосновений минхо повсюду. ким мысленно думает, что может пережить сотни невыносимых дней на работе, если каждый будет оканчиваться теплом старшего и его сладким голосом по всему пространству, словно колыбельная матери из детства, так приятно успокаивающая и расслабляющая.—хочешь, чтобы хен отнес тебя в комнату? —не веди себя так, будто я ребенок, —беззлобно фыркает сынмин, когда мягкий смешок минхо теряется в макушке младшего, вибрациями нежности расплываясь под кожей.—просто давай посидим здесь еще пять минут. —мы не можем сидеть на холодном полу, глупый,—проникновенная нежность прячется за насмешливым тоном минхо, и сынмин купается в ней, словно в глубоком океане, прижимаясь ближе к согревающему теплу и путаясь в полах кардигана, который старший незаметно успевает расстегнуть и сомкнуть за спиной кима, окружая их обоих стеной из ткани, словно ограждая от внешнего мира. - мне неважно, что он холодный, если ты рядом. квартира все так же встречает его темнотой коридоров, как и последние полгода проходят без аромата сладкой выпечки на ужин и тихого смеха, разносящегося по каждой артерии сынмина, словно наркотик высокого сорта, вызывающий ломку во времена отсутствия. сынмин может признаться хотя бы себе, что изнутри его ломает сильнее, чем от любой существующей физической боли, потому что минхо больше не светится заходящим солнцем, проникающим в комнаты сквозь желтые глупые занавески, купленные ими на распродаже, и сынмин не может искать в его глазах золотистые отблески тепла, залечивающего каждую кровоточащую рану. еще будучи школьниками, они планировали свое будущее на двоих. прятаться от внешнего мира в небольшой квартире под белоснежными простынями, словно паря на пушистых облаках, способных унести их как можно дальше от осуждающих каждый их шаг окружающих; искать друг в друге опору, надеясь поступить в один и тот же университет, чтобы никогда не разлучаться и оставаться рядом до тех пор, пока вся вселенная пеплом не осыплется к их ногам, означая естественный конец, и даже тогда они могли бы погибнуть вместе, обещавшие до апогея их жизни оставаться рядом что бы ни случилось. сынмин никогда не считал нужным думать, когда они стали единым целым, будто минхо был той самой единственной константой его жизни, никуда не исчезающей, и, возможно, именно поэтому он никогда не пытался представить, что хотя бы в какой-то из вселенных они исчезнут из жизней друг друга, будто никогда не существовавшие. и, может, это было главной его глупостью - считать, что минхо вечен, будто мир никогда не сможет противостоять против них, отбирая возможности на счастье, надежду на которое они хранили как главное сокровище с детства. сынмин считал, что минхо никогда не исчезнет и у него будет все время на земле, чтобы еще тысячи раз сказать, что никакое счастье им было не нужно, потому что его личное счастье заключалось в растрепанных волосах старшего после очередной ночи в давно ставшей общей кровати, которые ким любил поправлять по утрам, когда ли прятался у него на груди. и ничто не могло сказать им, что эти мгновения не навсегда. выключатель отражается громким щелчком в невыносимой тишине квартиры, и свет заливает опустевшие со временем комнаты. сынмину кажется, что он собственноручно позволяет сцепить на своих запястьях наручники и вести на гильотину - каждое его возвращение в место, скрывающее дни, когда он был безмерно счастлив, самая настоящая казнь, от которой и сотнями попыток невозможно сбежать. —минхо, я дома, не хочешь обнять меня?—раскрытые руки сынмина застывают на середине пути, безвольно повисая вдоль тела, когда квартира отзывается в ответ громкой тишиной и ползущим по полу холодом из раскрытых со вчерашнего дня окон в попытке выветрить все воспоминания, которыми пропитан каждый миллиметр комнат, и запах минхо, кажется, впитавшийся в каждую вещь, находящуюся здесь, даже в легкие кима.—точно, я забыл, что тебя больше нет. горький, едкий смех эхом отражается от серых стен, и сынмин безудержно всхлипывает, падая на холодный пол, на самой грани сознания громко усмехаясь. пол все такой же холодный, как и десятки дней назад, когда минхо нежными руками доказывал, что каждый из них заслуживает быть кем-то любимым, но различие было разительным. теплота, бурлящая под кожей старшего больше не разливается по телу кима, не путается пальцами в отросших волосах и не звучит отголосками мелодий кристального смеха, словно все это было не больше, чем больная фантазия на почве одиночества. сынмину кажется, что в его жизни был всегда только этот холодный пол, пропитанный каждой слезой его отчаяния и разбитого на части прошлого. когда солнце сходило с орбиты небосклона, мир погружался в беспросветную темноту—сынмин находил себя покинутым небосклоном в бесконечном пространстве заполненного людьми мира, неспособных заменить одно единственное солнце. сынмин думает, что это должно становиться привычкой — возвращаться в пустой, похолодевший дом, смиряться с тем, что как раньше — это из разряда фантастического, но почему-то не становится. пресловутые 21 день смеются над ним саркастически, как-то надменно, перечеркнутые в десятках календарей — чтобы наверняка. забыть тепло и эфемерность чужого тепла просто невозможно, словно они стали второй личностью сынмина, его второй ногой, рукой или головой - что-то, от чего избавиться просто невозможно, если безжалостно не отрубить. сынмин рубить не умеет, может, просто не хочет, боясь той неизвестности, что скрывается в мире, где звонкого смеха минхо и его пушистых свитеров, щекочущих лицо сынмина, когда он прятался на груди старшего, не существует. сынмин не знает мира без минхо. сынмин боится мира без минхо, потому что просто не представляет, как можно существовать без него и его теплых ладоней на сынминовой талии. люди любят говорить, что время учит отпускать, время помогает забыть и время лечит, но сынмин знает, что это просто наглая и вредящая ложь, потому что с каждым днем становится только хуже. будто кто-то постоянно делает тысячи надрезов на его сердце, заставляя сгорать в пламени этой адской боли, разрывающей грудную клетку. минхо унес с собой сынминову душу, но хуже всего, что вместе с этим хенджин забрал с собой сердце сынмина. минхо был его всем: другом, братом, родственной душой, семьей —хенджин же был тем, перед кем сынмин был готов склонить колени и вложить свое сердце прямо в чужие руки. и было просто несправедливым, что мир настолько был настроен против сынмина, что решил разом отнять у него все самое дорогое в его жизни; тех, за кого он бы отдал взамен свою жизнь, если бы это помогло вернуть их назад. но это было невозможным, сынмин еще в детстве перестал верить в чудеса, и оставалось только захлебываться в горечи от безнадежности и разъедающей пустоты внутри, от собственных бесполезности и слабости. открытая со вчерашнего дня бутылка все еще стоит на столе; вкус выветрившегося алкоголя противен во рту – сынмин только морщится, молча проглатывая все и откидываясь на спинку стула. ворс мягкого кардигана, накинутого на спинку стула, приятно согревает спину, остаточный, едва заметный аромат цветочного парфюма еще уловим – у сынмина не хватает духа даже притронуться к нему, наспех повешенному сюда лично минхо в его последний день. не больше, чем жалкие попытки создать иллюзию хотя бы какого-то присутствия минхо – сынмин уже давно смирился с тем, что он жалок. — это помогает? на купленных на барахолке дурацких часах кот мяукает, оповещая о пробитых двенадцати. за окном гудят разговорами проулки улиц, а этажом выше глухо звучит музыка. сынмин сохраняет молчание. даже когда заветренный виски проливается на ковер и заливает сынминовы ноги, сынмин только смотрит. его взгляд не двигается ни на секунду, обращенный к сгорбленной фигуре на стуле по другую сторону слова. искрящаяся белизной улыбка почти что ослепляет, даже несмотря на то, что уголки губ слишком заметно дергаются – надлом, сокрытая боль, — а сморщенные глаза смотрят в ответ – в них плывет осуждение, покрытое тонкой пеленой сожаления. светлые пряди все еще слегка завиваются на концах, покрывая бледные щеки, а ногти прижатых к щеке пальцев все еще блестят серебристым лаком, точно тем же, какой сынмин хранил в своей комнате специально для него. для такого живого, настоящего и реального, словно не было ничего из того, что пришлось пережить им за последние полгода. для хенджина. —это помогает тебе, сынни?—повторяет хенджин, и ласковое прозвище по наитию слетает с его губ, такое привычное и болезненно родное. сынмин на грани. —что…—слова формируются на его языке, но выходит только жалкий хрип, слабый и надрывный, словно предвещающий что-то близкое к истерике. хенджин только улыбается, слабо и кротко. его улыбка болезненная, сожалеющая и слишком жалкая – сынмин знает ее, как свои пять пальцев, наблюдая за ней изо дня в день в отражении зеркала. она притворная, вымученная, чтобы обмануть людей и попытаться заверить, что ты в порядке, когда весь твой мир уже претерпел крах. только теперь это больше не он сам в зеркале – теперь это хенджин, сидящий так близко, стоит протянуть руку, и можно будет ощутить тепло его тела. сынмин не рискует, потому что страшно. страшно прикоснуться и ощутить только холод или пустоту под пальцами, понять, что это просто мираж его опьяненного и больного разума. хенджина хотелось настоящим. —посмотри на эти впавшие щеки, на эти синяки под глазами,—хенджин вздыхает, поджимая губы, когда строгим взглядом осматривает чужое лицо, и недовольно цокает.—до чего ты довел себя, сынни? голос хенджина все такой же удивительно мягкий и успокаивающий; сынмин не может не позволить себе ненадолго прикрыть глаза и просто слушать звук его голоса, прокручивая его остаточным эхо в своей голове. это все кажется безумным сном, бредом от недосыпа и испортившегося алкоголя, но хенджин перед ним слишком реальный, совсем как при жизни, и сынмин сомневается, что его фантазия могла создать что-то подобное ему. —я не понимаю,—сынмин все же находит в себе силы заговорить, продолжая всматриваться в чужое лицо.—тебя не может быть здесь. —это правда,—лицо хенджина мрачнеет.—но как я могу оставаться в стороне и просто наблюдать, когда ты так мучаешь себя, сынни? мне так больно видеть тебя таким страдающим, сынмин. —вас не должно это волновать, хенджин-ши,—устало произносит сынмин, не отвлекаясь от разложенных перед ним бумаг.— займитесь, пожалуйста, чем-то другим и не мешайте мне. бумажный пакет с глухим стуком приземляется прямо на документы. сынмин раздраженно цокает, уставший от того, что вечно крутящийся в их офисе друг джисона не перестает надоедать ему своими переживаниями о его состоянии. в конце концов ким был уже взрослым человеком, способным решить, достаточно ли он устал или нет, и не нуждался в чьей-то посторонней помощи. готовый высказать хенджину несколько нелицеприятных слов, он отрывается от бумаг и проглатывает всю свою речь, сталкиваясь с решительным лицом хвана, в упор смотрящего на него. что-то влиятельное и сильное проецировалось на все черты хенджина, и горячая убедительность и настойчивость заполняли его глаза. — прекратите вести себя, как малое дитя, прокурор ким. я знаю, что вы не были дома уже несколько дней и питались все это время только растворимым кофе и сэндвичами из торгового аппарата,—голос хенджина – недовольство и строгость. сынмин, будучи стойкой и сильной личностью, повидавшей слишком много за время работ в прокуратуре, немного сжимается и неловко отводит взгляд. – я знаю, что я не минхо-ши, чтобы вы меня слушали, но все же будьте разумным человеком и прислушайтесь ко мне, пожалуйста. к концу речи хенджин почти умоляет, и сынмин не знает, как на это реагировать, смущенный и пристыженный. он никогда не мог подумать, что его когда-либо мог отчитать кто-то, кроме минхо, привыкшего к его образу жизни. но вот он, хван хенджин, друг его напарника, ругал сынмина, как маленького ребенка, и просил его относиться к себе лучше, и это совсем немного что-то делало с сынминовым сердцем. —хорошо,—сдавшись, выдыхает сынмин.—спасибо за вашу заботу, хенджин-ши, мне не стоило быть с вами таким грубым. и спасибо вам за еду, я обязательно ей наслажусь. хенджин слабо улыбается. выбившиеся из его небрежного пучка пряди очаровательно подпрыгивают, когда он одобрительно кивает, и сынмину кажется, что после бессонных ночей его рассудок явно мутнеет, потому что находить хенджина безумно милым в данный момент – невозможно, неправильно, категорически запрещено. сынмин не должен, но глупое сердце вряд ли будет прислушиваться к опьяненному чужой заботой рассудку, потерявшему связь с мизерными остатками здравого смысла. смущенный собственными мыслями, сынмин кусает губы в нерешительности и мнет бумажный пакет в руках, поглядывая на возвышающегося на его столом хенджина, старательно отводящего теперь взгляд и рассматривающего чужие бумаги, видимо, из-за накатившего стыда за его тираду. —хенджин-ши,—тихо зовет сынмин. голова хенджина резко вздымается, и пряди его волос неаккуратно ложатся на его лицо – сынмину стоит больших усилий не протянуть руку, чтобы прикоснуться и поправить.—могу ли я задать вам один вопрос? хенджин нерешительно кивает, и его большие глаза округляются из-за явного любопытства. совсем как ребенок – так кажется сынмину, когда он с едва сдерживаемой улыбкой наблюдает за застывшим в предвкушении хваном. —минхо-хен просил вас заботиться обо мне? когда хенджин сбит с толку, он трет глаза. сынмин с умилением отмечает эту крохотную деталь, замирая в ожидании ответа. противоречивость в его мыслях устраивала длительный монолог на тему того, что бы ему хотелось в итоге услышать. конечно, знать, что его заботливый минхо-хен в свой отъезд не забыл про него и просил других присматривать за ним, было до ужаса приятной вещью, но с другой стороны – разве не было более волнующим то, что хенджин, этот безумно очаровательный и замечательный парень, захотел сам проявить инициативу и каплю внимания к сынмину? —нет, я просто переживал о вас, прокурор ким,—к концу фразы хенджин почти шепчет, и сынмину едва удается расслышать его последние слова. усталая, но ласковая улыбка все же трогает его губы, когда хван смущенно жует губу и прячет покрасневшие щеки за ладонями. —тогда, может…—сынмин прочищает горло, доставая вторые столовые приборы из ящика.—может, вы хотите разделить ужин вместе со мной? сияющее счастьем лицо хенджина стоило целого мира. глаза непреодолимо жжет – сынмин прикрывает их всего на пару секунд, пытаясь избавиться от желания позорно расплакаться прямо сейчас перед любовно смотрящим на него хенджином, но его щеки уже влажные. плотно сомкнутые губы начинают дрожать, и сынмину едва удается успеть прикрыть лицо ладонями, чтобы спрятаться от чужого проницательного взгляда, способного вывести все его эмоции наружу. хенджин – цунами, способное пробить даже самую стойкую плотину сынмина. —как я не могу страдать? тебя больше нет, хенджин,—заикаясь, произносит сынмин. грубыми движениями он старательно стирает слезы с щек и безостановочно шмыгает носом, не в силах даже взглянуть на хенджина. он знает, что там безграничная любовь и забота купаются во взгляде хенджина – так было всегда, когда он смотрел на сынмина, и последний уверен, что если прямо сейчас он вновь столкнется с этими эмоциями, то точно окончательно сломается, разлетится на части, неспособный к восстановлению. сломанные и разбитые сердца было невозможно вернуть к целостности. —ты прав, меня больше нет,—чужие слова – лишь очередная звонкая пощечина реальности, которую так не хотелось принимать. хенджин, такой живой и настоящий, говорил то, что сынмин так упорно не мог принять, и это было больно.—я мертв, сынмин, уже полгода, а это значит, что тебе давно пора отпустить меня и двигаться дальше, понимаешь? это было правдой. тем, что все из каждого угла твердили безостановочно сынмину – двигайся дальше, забудь и отпусти. но что если это было слишком сложно? просто так оставить позади самое ценное, что было в твоей жизни, и жить дальше, как будто ни минхо, ни хенджина не существовало? разве это было возможным? просто так смириться, что больше никогда не будет заботливых рук минхо, встречающих у самого порога дома; яркой улыбки хенджина, когда он мялся у двери его кабинета, сжимая в руках бумажный пакет с едой; ночных колыбельных приглушенным голосом минхо, когда у сынмина был очередной кошмар и он не мог уснуть; альбомных листов, исписанных сынминовым лицом рукой хенджина, который всегда прятал их среди документов кима? можно ли было так просто жить без этих и других мелочей, словно они не были константой его жизни, которая становилась красочной только благодаря этим двоим? это было больше похоже на самоубийство; словно собственноручно вынимать из своей груди сердце и топтать его до мелкой крошки, безжалостно и грубо. даже если сынмин знал, что так было правильно, что он не мог вечно держаться за прошлое и старые воспоминания, тем самым привязывая к своей шее камень, тянущий его к самому дну. хенджин по ту сторону стола все еще улыбался. так же сокрушительно и умопомрачительно, как при жизни, так же, как когда он влюблял в себя сынмина и ни капли не стыдился этого. это было больнее всего – видеть то, из-за чего твое сердце всегда билось, как сумасшедшее, и знать, что оно больше никогда не будет твоим, что твоя жизнь полностью лишена этого без шанса на возврат. —знаешь,—продолжает хенджин, тактично не обращая внимания на то, как трясутся плечи сынмина, когда он снова прячет лицо в ладонях и бесшумно глотает слезы.—когда я был жив, я часто задавался вопросом, настолько ли я важен тебе, как ты мне. я знал, что ты был влюблен в меня, это было видно только по одним твоим глазам, которыми ты смотрел на меня, но также я знал, что в твоей жизни есть кто-то, кто всегда будет важнее меня. я даже думал, будет ли этот всегда сдержанный и якобы холодный ким сынмин плакать, если однажды я исчезну. не думал, конечно, что вселенная устроит нам слишком быстро проверку. хенджин невесело усмехается. сынмину кажется, что он сейчас задохнется, неспособный перестать глухо рыдать, ощущая слишком острую боль, пронзающую остатки сердца с каждым чужим словом. —может, это сейчас похоже на речь обычного эгоиста, но смысл моих слов в другом. ты плакал достаточно, сынни,—холодное, призрачное касание теряется в его волосах – ощущение кольца на безымянном пальце, скребущего скальп, ранит поражающим выстрелом. хенджин его утешает. его большая ладонь, за которую так любил всегда держаться сынмин, когда они вдвоем выбирались на тайные прогулки за городом, с присущей только хенджину осторожной нежностью гладила его по голове, и забытое тепло совсем немного трепыхало в сынминовой груди, словно в последних, предсмертных конвульсиях. —начни наконец жить ради себя, сынмин, это единственное мое желание, слышишь?—в голосе хенджина слышна улыбка, и он убирает руку с макушки сынмина, только чтобы сплести ее с одной из ладоней кима.—я больше чем уверен, что он бы хотел того же. —спасибо, мистер проницательность,—мягкий, свистящий смех звучит где-то над головой, и сынмин уверен, что он никогда и ни за что не спутает его ни с чем другим, даже будучи в самом худшем своем состоянии, оглушенный собственными слезами и подступающей истерикой. минхо. это как висеть на краю пропасти, зацепившись рукой за торчащий из земли единственный тонкий сук, и только вопрос времени, когда он обломится и отправит тебя в бездонную темноту под ногами – разбиваться. реальность, в которой сынмину приходилось сталкиваться лицом с тем, кого он никогда не осмеливался отпустить, зная, что в конце концов придется сделать этот шаг, потому что минхо всегда был тем, кто мог управляться с дурным характером кима, была слишком жестокой. казалось, будто даже время остановилось под гнетом обстановки. сердце в груди – независимый от него орган, бешено бьется, срываясь на смертельно опасные ритмы, стоит только на секунду мысли о том, что он, его минхо, его мир находился так запретно близко к нему, почти дышал ему в затылок, пронестись в голове. бред, жар, сон, пьяный угар – десятки возможных вариантов хаотично роились в сынминовой голове, и он пытался найти хотя бы какое-то оправдание происходящему, потому что это за гранью действительности, разворачивающееся на его кухне просто не могло быть реальным. или сынмин просто боялся сталкиваться лицом к лицу с теми, кого он не смог уберечь. кого он не мог отпустить, бесполезно держась даже за самые жалкие мелочи вроде неубранного кардигана или развешенных по комнате портретов. кого не хотел больше мучить своим глупым бессилием и зависимостью. —мой щеночек, перестань так много плакать, разве я не говорил тебе, что тогда у тебя будет болеть голова?—мягкость. мягкость, словно пушистое одеяло с глупыми рисунками котов, купленное минхо на распродаже, аккуратно обволакивала его и приятно согревала. минхо всегда был таким. безопасным, теплым и комфортным, словно дом, в который всегда хочется возвращаться. и сынмину хочется прокричать на весь мир, как сильно он скучал по этому чувству заполненности, словно все снова встало на свои места, будто недостающая часть его души вернулась назад. сынмин знал, что просто обманывал сам себя, и, скорее всего, если он вновь закроет глаза, его ладонь будет холодной и пустой, без дополнительного веса ладони хенджина в ней, на плечах не будет ощущаться приятная тяжесть сжимающих его пальцев минхо. но было приятно хотя бы на мгновение дурить самого себя, если у него была возможность снова ощутить, каково это снова жить. —я сплю, да?—бормочет сынмин, хлюпая носом, и нерешительно приподнимает голову, сталкиваясь взглядом с хенджином. последний только ободряюще ему улыбается и в знаке поддержки сжимает его ладонь. сынмин знает, что он должен сделать. что он должен наконец взглянуть в лицо реальности, но он ведь трус. самый настоящий, потому что страшно. страшно оглянуться и увидеть, что комната все так же пуста, как и последние полгода. вот только мягко оглаживающие его плечи ладони говорят об обратном, и сынмин хочет им довериться. поэтому он оборачивается. даже сквозь пелену слез он может разглядеть ту самую крохотную родинку на носу, которую всегда любил целовать; непослушные, вьющиеся пряди, закрывающие самые теплые глаза, в единственном роде существующие в мире – сынмин видел сотни и тысячи, и глаза минхо всегда были самыми нежными и излучающими согревающий свет; эти глупые розовые губы, всегда шепчущие ему бесконечное число успокаивающих слов, когда сынмин, забившись в угол комнаты, прятался в руках своего хена и дрожащим голосом просил помочь. только эти губы, эти глаза, растрепанные волосы и крошечная родинка знали о всех страхах сынмина, связанных с работой, о том, что на самом деле он ни черта не стойкий и не крутой, и только они всегда были рядом. это был его минхо. такой родной, такой живой. и это было больнее всего – осознавать, что минхо, как и хенджин, был мертв. —посмотри на себя, совсем исхудавший и весь красный от слез,—ласковая улыбка не покидает губ минхо, когда он осторожно кончиками пальцев касается горячих щек сынмина и терпеливо стирает продолжающие литься слезы младшего.—никто о тебе не заботится, да, малыш? —прекрати называть его малышом,— возмущенно бурчит хенджин, на что минхо только закатывает глаза, сверкая зубастой ухмылкой. сынмин действительно чувствует, будто вернулся домой.—если ты не забыл, неудачник, он вообще-то мой парень. —если ты не забыл, неудачник, мы с тобой мертвы, и он уже ничей парень,— весело подкалывает минхо, не обращая внимания на раздраженные стоны хенджина, но сынмин не упускает, как глаза обоих парней немного тускнеют. это было неправильным, они все это понимали, но каждый избирал свой способ переступать через терзающую боль, и если шутки были единственным вариантом скрасить эту напряженную, мрачную атмосферу неразрешенности и сожалений между ними, то сынмин должен был просто подыграть этому. —вы двое все же те же пререкающиеся придурки, что и при жизни,—сынмин влажно смеется, ощущая некую неловкость от сказанных слов, но минхо и хенджин только улыбаются ему в ответ, и, может, на мгновения он чувствует, что все в порядке. —щеночек,—пальцы минхо мягко оглаживают щеки сынмина, с присущей только ему лаской, и младший позволяет себе всего ненадолго раствориться в ощущении чужой, начинающей забываться близости.— хенджин прав, тебе стоит двигаться дальше. невозможно бесконечно цепляться за остатки прошлого и топить себя в этой боли —ты ничего от этого не выиграешь, понимаешь? этим нас не вернуть, твои страдания не оживят нас, сынмин, но нас успокоит твоё желание наконец отпустить нас. безжалостно, не давая путей для отступления в обманчивые грезы. лицом в холодные воды — очнись, проснись наконец и взгляни, к каким пепелищу и разрухе ты приводишь собственную жизнь, блуждая по тонкой грани между отчаянным желанием мести и жаждой просто исчезнуть. —если бы только можно было просто щёлкнуть, и все бы исчезло. вся эта боль, горечь утраты и осознание, что моя жизнь теперь ничто, — впервые склизкие черви, разъедающие все его мысли, выползают наружу. сынмин морщится от собственных слов, ощущая их кислоту во рту, и медленно, как в адском котле, сгорает под сожалением на лицах хенджина и минхо. сынмин был слишком умел в самообмане. иногда казалось, что он способен измельчить каждое воспоминание, пропустить все через шредер и после просто сжечь, избавившись от пепла, пустив его по воздуху — все, лишь бы быть свободным от съедающей тоски, но в действительности это было просто хорошей попыткой обмануть самого себя. как бы он ни пытался, все терзающие его чувства просто сопутствовали ему на каждом шагу, препятствовали, обвиваясь шипами по ногам, заставляя спотыкаться и падать в грязь. в грязь из никчемности, жалости, бесполезности и отвращения. — я думаю, я знаю, в чем проблема,—хенджин задумчиво хмурится, бросая неувереный взгляд на замерших парней.— между нами есть одна большая неразрешенная проблема, разве не так? верно. то, чего сынмин пытался избегать и решительно не замечать, не обращая внимания на последствия. чувства минхо. чувства сынмина. то, что погибло вместе с минхо. то, о чем сынмин боялся думать больше всего, зная, что ничего хорошего из его рассуждений не вытечет —усугублять это нескончаемое чувство тоски и нехватки не хотелось, потому что все было и так почти на пределе, но по-другому было невозможно. там, где были лучшие друзья, была слишком тонкая грань большего, которую слишком легко было переступить. обоим. — любовные треугольники — отстой, верно? — со вздохом отмечает хенджин. сынмин видит, как дрожит натянутая, пытающаяся убедить, что все в порядке, улыбка хенджина, когда он пытается отшутиться, чтобы сбавить напряжение, и это разбивает ему сердце. — мне жаль, хенджин, — шепчет сынмин, пряча глаза от стыда. — мне так жаль, что я испортил все. хенджин слабо сжимает его руку — маленький жест, чтобы показать, что все в порядке. — я знал, на что шёл, когда начинал с тобой встречаться, сынни,—усмехаясь, произносит хенджин. его взгляд фокусируется на минхо, и грустная улыбка все же формируется на его губах. — я знал, что на самом деле есть человек, которого ты любишь больше, чем представляешь себе. минхо невесело смеется. его хватка на плечах сынмина слегка усиливается —признак того, что он расстроен, и сынмин кладёт свою свободную ладонь поверх руки старшего, чтобы немного успокоить. — ты не знал, что этот кто-то решит признаться сынмину, и мне тоже жаль за это, —извиняющимся тоном бормочет минхо. — последствия никогда невозможно предугадать. — не смейте извиняться за свои чувства. мы не выбираем, кого нам любить, не так ли? — мягкие глаза хенджина смотрят с пониманием и теплотой. в его словах ни грамма осуждения или обиды; только болезненная улыбка покоится на его губах — намёк на разбитое сердце, и сынмин уверен, что хенджина не заслуживает ни один человек в мире. —я не держу обид, осталось только вам быть более честными друг с другом. хенджин был прав, и ни сынмин, ни минхо не могли больше избегать очевидного, особенно, если, возможно, вселенная дала им последний шанс для объяснения друг с другом. может, было бы проще перестать цепляться за все, что связано с человеком перед ними, если бы он наконец смог отпустить это глухое, закопанное под крошкой разбитого сердца чувство. —в тот вечер, когда ты признался мне, хен,—сынмин без отступление решает нырять в омут с головой.—ты действительно имел это в виду? тень искреннего удивления ползёт по лицу минхо. он неверяще усмехается, качая головой, и через несколько долгих, молчаливых секунд вновь смотреть на сынмина. от былых эмоций не осталось и следа — безграничная уверенность чётко вырисовывалась в каждой черте старшего, и его большие, тёплые глаза искрились честностью. —я любил тебя столько, сколько себя помню, сынмин, и люблю до сих пор. мне жаль, что я признался слишком поздно и посмел встать между тобой и хенджином. мне жаль, если тебя это расстроило, потому что я все ещё помню твоё мрачное лицо, когда ты сбегал после моего признания, — минхо запинается о слова, нервно постукивая пальцами по плечам сынмина, но он звучит так искренне, что сынмину хочется просто позорно расплакаться из-за того, насколько очаровательно выглядит его хен.—мне так жаль, что мы не успели поговорить при жизни, сынмин, и мне жаль, что все это время тебе приходилось терзаться ужасными мыслями обо всем и страдать. прости, что больше не могу позаботиться о тебе, мой щеночек. —ты знаешь, я забочусь о тебе больше всего, — голос минхо дрожит, готовый сломаться под натиском эмоций. разрыв — между ними непривычно большое расстояние, ощутимая грань в чувствах. — я люблю тебя, сынмин, так сильно люблю, что это иногда даже причиняет мне боль. занавески белым пятном взлетают, задетые сильным порывом ветра, и почти скрывают за собой жалкую фигуру минхо. секунда, одно жалкое мгновение — и из решительного человека он превращается в разруху, опуская голову, чтобы спрятать слезящиеся глаза за чёлкой, и заламывая пальцы от нервов. сынмину инстинктивно, по естественному желанию хочется взять старшего за руки, притянуть к себе так близко, чтобы задыхаться от тесноты, от забивающегося в самые лёгкие фруктового аромата чужих духов и ощущения быстро бьющегося сердца в груди минхо, но все это теперь кажется неправильным, ложным. будто неверное действие, способное подарить ненужную надежду — сынмин не хотел обнадеживать, потому что последствия всегда неизбежны, и иногда они бывают слишком болезненными, чтобы проходить через них. — мы же...—слова вязнут на языке, и сынмин чувствует себя бесполезным, неспособный произнести хотя бы что-то, чтобы остановить надвигающийся шторм, чтобы успокоить минхо. но его мозг совершенно отказывается функционировать, позволяя только усугублять ситуацию. — разве мы не лучшие друзья, хен? минхо крупно вздрагивает и дёргается, как от пощечины. всё ещё не поднимая головы, он медленно кивает. сынмин дёргает рукой в стремлении обнять старшего, но останавливает себя, способный только смотреть на чужую сгорбленную фигуру и молча ожидать развязки. —так и есть, сынмин, это так, мы лучшие друзья, слышишь? — панически тараторит минхо, кажется, опасаясь того, что сынмин разочаруется в нем. он теребит подол растянутого свитера — свитера сынмина — и трясет головой, напуганный. — ты мой лучший друг, щеночек, но я ничего не могу сделать со своими чувствами. их так много, и это так больно — проглатывать их каждый раз, когда они почти на кончике языка, готовые сорваться, потому что ты передо мной всегда такой красивый, ласковый и нежный только со мной. я просто не могу так больше. слова минхо булькают у него во рту, смешиваясь со всхлипами. речь становится почти бессвязной, быстрой и обрывистой — сынмину едва удаётся различать хоть что-то сквозь чужие рыдания. минхо ломается. всегда собранный, нежно улыбающийся каждый день и готовый быть фундаментом сынминовой жизни ломается прямо у него на глазах, и сынмин не может ничего сделать. словно скованный по рукам и ногам, он не может сделать и шага навстречу его хену, тому самому, который каждый вечер прятал в своих руках, в самом безопасном на свете месте, его ото всех страхов и опасностей, и это было несправедливо. так несправедливо к минхо, тому, кто заслуживал целого мира и больше, и тому, кто прямо сейчас, сломленный, тихо рыдал, пряча глаза, и бессвязно шевелил губами, пытаясь оправдать себя, словно он был каким-то опасным преступником. разве было преступлением любить? —мне так жаль, что тебе приходится испытывать это, хен, но, — следующая фраза горчат на языка привкусом железа. сынмин чувствует себя мерзким и жестоким, ощущая, будто наносит минхо физическую боль своими словами. — мне нравится хенджин. минхо влажно смеётся, грубыми движениями растирая слезы по щекам, и сынмину хочется отругать, как обычно он делал это, но ему кажется, что он совсем не имеет на это право. не тогда, когда он самолично, собственными руками уничтожает самого важного человека в его жизни. — вы, ребята, встречаетесь, не так ли? — звучит совсем жалко. — мне стоило догадаться раньше. мерзкий. мерзкий. мерзкий. на репите в голове. сынмин не может ничего, кроме повторения бесполезных извинений. —мне жаль, хен. —ты...совсем ко мне ничего не чувствуешь? — очередной надлом — в голосе последние капли надежды. минхо поднимает голову, и сынмин чувствует, как внутри него все окончательно обрывается и глухим звуком падает, когда он впервые за их объяснение смотрит в глаза старшего. потому что там, внутри, за тёмными радужками обычно тёплых глаз, прячется целый спектр эмоций — от чистой боли до безысходности, покрытых едва заметное пылью надежды. сынмин не может ему лгать. — я не знаю, — жалко шепчет сынмин, проглатывая в ставший поперёк горла ком. это было слишком. все это было слишком ошеломляющим и нереальным для сынмина, чтобы адекватно и собрано мыслить. хаос в его голове продолжал бушевать, и он не мог зацепиться ни за одну правильную мысль, которая бы спасла их обоих от чего-то неправильного. —это значит... —я не знаю, хен, я ничего не знаю, слышишь? — разочарование и смятение бурлят внутри сынмина, и он не может сдержать свой порыв, тут же жалея о нем, когда минхо отшатывается после его выкрика. напуганный, старший побитым котенком смотрит на кима, и сынмину хочется просто спрятаться. желательно в аду. —я... мне...стоит подумать обо всем, прости, хен,— ни секунду не раздумывая, сынмин срывается с места и, не оглядываясь, поражённый отчаянным выкриком минхо ему вслед, выбегает из квартиры. на следующий день холодное тело минхо пропитывало кровью белоснежный ковёр хенджина. —может, мне пора научиться заботиться самому о себе, — выдыхает сынмин, чувствуя лёгкий трепет в груди, когда эта мысль поражает его, считанная с лиц минхо и хенджина. — я ведь уже большой мальчик, не так ли? влага на щеках едва ощутима — сынмин не сможет пересчитать по пальцам, сколько за последний час он плакал, но в этот раз все было по-другому. что-то явно переменилось, и, может, он прекрасно знал, что именно. это были его последние слезы. слезы обещания отпустить, слезы движения вперёд. стул напротив скрипит. поступь шагов едва уловима слухом, они будто совсем призрачные, созданные фантазией, но их присутствие в комнате все же ощутимо — ноги хенджина останавливаются рядом с сынмином, и серебряное кольцо на его пальце холодит кожу кима. подарок на годовщину — два серебряных кольца с выгравированными именами, пылящиеся в самом нижнем ящике комода под замком в комнате сынмина. — я люблю тебя, хенджин, и мне жаль, что в конце пути я подвёл тебя. я знаю, что в тот день, когда я позвонил тебе со словами о том, что нам надо взять перерыв, потому что я запутался в чувствах, ты позвал минхо к себе, чтобы успокоить его и заверить, что я его люблю, — хенджин мягко улыбается, склоняя голову набок и заглядывая в лицом сынмина. — мне жаль, что я недостаточно тебя любил. несмотря на это, ты всегда был одним из самых важных людей в моей жизни и всегда будешь. но сейчас я наконец готов сказать тебе прощай. лицо хенджина — полное отражение сынмина. по его щекам струятся слезы, но он продолжает улыбаться, счастливо и горько. они были наконец свободны друг от друга, но горечь расставания все же жгла на языке в качестве болезненных прощай. — я люблю тебя, минхо, и мне чертовски жаль, что я не смог сказать тебе это при жизни, потому что ты заслуживал знать, что ты все для меня. прости, что так поздно осознал свои настоящие чувства, — сынмин надеется, что его слова не похожи на бессвязный шум сквозь рыдания. — теперь я готов тебя отпустить, хен, ради тебя и меня, ради нас. ладонь минхо холодная, но ее тепло слишком ощутимо на коже сынмина. последние остатки как напоминание о прошлом, возможность в последний раз насладиться иллюзией счастья, прощальный подарок. губы минхо заметно дрожат, когда он пытается выдавить улыбку. сынмин знает, что в последний раз его хен старается держаться ради них всех, чтобы уйти красивым воспоминанием, остаться счастливым изображением в памяти. сынмин до беспамятства влюблен в него. как и в улыбающегося сквозь слезы хенджина, чья ладонь ободряюще сжимала его колено. — обещайте мне, что мы с вами вновь встретимся, —сынмин вытягивает мизинец. палец дрожит, застывший в воздухе, но они все предпочитают деликатно игнорировать это. — в мире, где будем мы и ты, будет существовать только море и бесконечное пространство неба, как ты мечтал, сынмин. мы будем тебя ждать. — я люблю тебя, сынни,—сгорбленный силуэт хенджина едва виднеется в темноте кухни, похожий на иллюзию, но холодное тепло его руки все ещё ощутимо жжёт кожу сынмина. —и я люблю тебя, мой щеночек, — улыбка минхо — былая сладость, помноженная на горечь расставания. его мягкие губы холодом обжигают макушку сынмина в слабо ощутимом поцелуе. сынмин не умеет прощаться, но впервые он готов сказать «прощай». вибрация телефона разрушает тишину между ними, и на вспыхнувшем экране большими буквами значится контакт джисона. хенджин и минхо при виде глупой фотографии хана любовно улыбаются и молчаливо намекают сынмину ответить на звонок. сынмин с глубоким вздохом прикрывает глаза. алкоголь неприятно впитывается влагой в носки. ворс кардигана щекочет шею, а шум за окном с рассветом стихает. бутылка виски, перевернутая, одиноко валяется на столе, а стул напротив привычно задвинут. в руках —вибрирущий телефон с глупым селфи джисона. сынмин смахивает зелёную кнопку и глотает слезы, прижимая мобильный к уху. привычная тишина квартиры больше не давит, и пустота кухни не умножает растущее в груди одиночество. по телу — ощутимая лёгкость от сброшенной с плеч тяжести вины. джисон в телефоне взволнованно гудит, и сынмин впервые за последние полгода искренне улыбается, даже свободно. — мы нашли убийцу, сынмин.