Massive Attack vs. Burial - Four walls Весна 201х года
Наше четвертое лето стало последним. К этому вело всё и одновременно с этим не вело ничего. Это как находиться посреди помещения на верхнем этаже небоскрёба, когда он рушится от самого фундамента, или стоять спиной к громадной волне цунами – чувствуешь фатальную и неизбежную опасность, но не видишь её, поэтому до самой последней секунды не веришь, что это сейчас с тобой произойдет. Но это обязательно происходит, и чем ближе становится то, что тебя убьет, тем быстрее нарастает твой ужас. Я видел этот простой линейный сценарий в жизнях знакомых мне людей и до встречи с Аикой воспринимал его с уверенным скепсисом: встретились, влюбились, поссорились, помирились, охладел или охладела – я никогда не встречал, чтобы градус любви падал синхронно – расстались. Тот, кто охладел первым, забирает себе лавры победителя – он фактически получает золотой билет в славный мир, который называют “просто жить дальше”. Разве что немного помучает совесть от того, что пришлось разбить человеческое сердце, но это достойная жертва, которая потом, в том самом “просто жить дальше”, обязательно окупится относительным отсутствием уничтожающего человека страдания. Пройдет время, встретится очередной “тот самый” или очередная “та самая”, расцветет любовь – и затем это соревнование выйдет на следующий круг, повторяя старые и совершая новые ошибки. Я слышал, что этот дантовский ад, нисходящий от первого до N-ного круга, люди именуют “получением бесценного опыта”. Куда хуже обстоят дела у того, кто позволяет себе любить чуточку дольше. Я позволил. Каждое лето Аика на месяц уезжала к родителям, которые жили в Осаке. За три проведенных вместе года у нас сформировалась милая традиция: вечером перед её отъездом я приезжал к ней домой, помогал ей делать уборку в квартире, которую она снимала, и собирать вещи, а потом мы вместе готовили ужин. Аика прекрасно готовила – хоть я и не был фанатом еды, в её исполнении мне нравилось почти любое блюдо, за исключением разве что жареной скумбрии, которую она отчего-то очень любила. После ужина мы по обыкновению смотрели и обсуждали кино, слушали музыку и занимались любовью. Рано утром мы просыпались, пили кофе, сонно и молчаливо сидя на кухне, тонущей в оранжевом рассветном солнце; Аика по утрам была крайне неразговорчива, поэтому я просто любовался тем, как она сердится из-за того, что не выспалась. От грусти, когда автоматические двери синкансена закрывались и поезд трогался от вокзальной платформы, сводило ребра с левой стороны: сердце самым натуральным и физическим образом щемило тоской, но я никогда ей об этом не рассказывал. Это было слишком даже для меня. Вечер, когда я в последний раз приехал к ней домой, был абсолютно таким же, как и все предыдущие перед её поездками в Осаку. За окном цвело лето: воздух, который весь день нагревался раскаленными солнечными лучами и насыщался пылью из-под колес машин и подошв прохожих, к вечеру рассеивался, становился прозрачным и теплым. В небольшом палисаднике, располагавшемся между крыльцом дома и забором, шумно голосили цикады – их стрекот разрезал тишину угомонившегося дня, но не мешал ей и не нарушал её. Я шел влед за Аикой, которая только что встретила меня перед своим домом: её тонкий силуэт в момент поднялся по ступенькам крыльца и проскользнул в желтое пятно света за приоткрытой дверью. Все было так же, как и всегда, но как-то иначе: воздух, сквозь который она только что прошла, будто бы весь дрожал от напряжения. Я не придал этому значения – главным образом потому, что не хотел этого делать – но шлейф едва уловимых нервных вибраций тянулся за ней, как подол вечернего платья. Когда я вошел и поставил полупустой рюкзак с вещами на скамейку у входной двери, Аика коротко поцеловала меня в щеку, спросила, как прошёл мой день, и, будто избегая длительных и прямых взглядов, скрылась на кухне – оттуда сразу послышался звон посуды, звук открывающегося и закрывающегося холодильника и шелест бумажных пакетов из-под продуктов. Она словно передвигалась спиной ко мне, как если бы не хотела показывать лицо и то, что оно могло бы мне рассказать. В последний год мы стали чаще бывать друг у друга дома и проводить время тет-а-тет на совсем личной территории, изолированной от всего окружающего нас мира. Я своими глазами, едва ли веря им, видел магию того, как у нас зарождались совместные бытовые привычки и обычаи – например, кто идет первым в душ после пробуждения, кто моет посуду, а кто вытирает вымытые тарелки полотенцем и убирает их на полку. Нам обоим было очевидно: всё, что нас связывало, перешло на что-то, что называют “новым уровнем”, и это вопреки всем тем историям, что я знал из жизней других людей, меня не пугало. Мы не жили вместе, но были крайне к этому близки; наверное, от этого нас отделял один вопрос – “Переезжай ко мне?” – и один утвердительный ответ. Устал сегодня. Как твой день? Во сколько завтра поезд? Ты собрала вещи? Что будет на ужин? Какое кино посмотрим? Я задавал простые вопросы, которые стали привычной частью наших вечерних бесед, она давала односложные ответы, ведь никто не станет растекаться мыслью по древу, описывая блюдо, которое будет приготовлено к ужину, или в красках рассказывать сюжет фильма, который еще предстоит посмотреть. Так я думал, пока еще не понимая, что в этом моменте попросту оправдываю ее и утешаю себя. Это происходило не впервые. Мне доводилось замечать, что чем физически, пространственно ближе я нахожусь к Аике, тем сильнее и ощутимее напрягается её взгляд, тон и то, как она двигается. В каждом движении она как будто боролась сама с собой, как если бы ей приходилось делать что-то против её воли. Наиболее ярко проявлялось её напряжение в те нечастые, но важные моменты, когда я говорил, что люблю её. – Я не хочу, чтобы ты провожал меня завтра, – искусственно повседневным тоном произнесла Аика, когда мы ужинали. Она поймала мой взгляд – его нельзя было назвать ни шокированным, ни недоумевающим: я попросту не успел что-либо почувствовать и выразить эту эмоцию глазами. – Я больше так не могу, Кей. Я останусь в Осаке до конца лета. Тебе лучше сегодня уехать домой. Не переживай, я доберусь до станции сама. Мне кажется, это все зашло слишком далеко. Я не люблю тебя. Прости. Это все, что я смог услышать из её монолога. Каждая фраза, которую она произносила, раздавалась в моей голове высокочастотным звоном, хотя тон Аики был спокойным, ровным и нарочито проникновенным, как будто она специально делала свой голос мягче и ниже, чтобы меньше меня ранить. Она и раньше говорила таким голосом – в моменты, когда я горевал из-за проигранного матча или нервничал перед экзаменом, – стараясь утешить меня и подбодрить, но сейчас всё это было совершенно впустую. То, что я почувствовал, было похоже на смерть. Пусть я не знаю, что происходит с человеком, когда он умирает, я твердо уверен, что это было в точности как смерть. Выбегая из её дома, я не видел дороги из-за застилающих глаза слёз и не помнил, что я делаю, куда я иду, каким маршрутом, взял ли я с собой вещи; все это в тот момент не имело никакого значения и смысла, но воображение на протяжении еще многих недель и месяцев спустя подкидывало мне кадры, которые запечатлела моя сука-память в тот вечер. Аика поднимает глаза и смотрит на меня прямым, жестоким взглядом. Я тянусь к ее хрупкой ладони, лежащей на столе, но она отдергивает руку и раздраженно мотает головой. Поднявшись из-за стола, я хватаю её за запястье и поворачиваю к себе, чтобы видеть её лицо. Её щеки и кончик носа краснеют, черные густые ресницы намокают и склеиваются глянцевито-несчастными треугольниками. Она что-то говорит мне, даже кричит, судя по тому, как напрягаются мышцы и жилы на её шее, но я не слышу. Совсем ничего не слышу. Я закрываю лицо ладонями и несколько секунд вижу перед собой только темноту. Потом – свой рюкзак, оставленный у входа. Дверь. Палисадник, освещаемый желто-зеленым светом уличного фонаря. Вижу улицу, скрывающуюся в сумраке позднего вечера. Вижу, как приближается холодная шершавая поверхность асфальта, когда я опускаюсь на колени – ноги меня не держат – и снова темнота. Её разбавляют калейдоскопические всплески разных цветов и оттенков, когда я жмурю вымокшие глаза. В деталях помню каждый из них. Еще до того, как мне удалось прийти в себя от расколовшей меня на части боли, я твердо решил, что больше никогда не буду любить.***
Мы смогли объясниться только через месяц после её отъезда. Все это время Аика не выходила на связь. Она не звонила и не писала сама и не отвечала на мои звонки – я набирал ее номер по сотне раз на дню, а в ответ слышал только короткие гудки. Я понятия не имел, как она добралась до Осаки, все ли с ней в порядке, но, в конце концов, больше всего меня волновал один вопрос – как она могла так со мной поступить? Какого черта, Аика, какого черта, лепетал я себе под нос и ни о чем кроме этого не мог даже думать. Я следил за тем, как и когда она заходит в соцсети: видя на её странице “Была в сети 2 часа назад”, я одновременно и злился, и успокаивался – она была вне зоны моей досягаемости, но я хотя бы знал, что она жива. За этот месяц я превратился в того, кем я поклялся себе никогда не становиться. Мое лицо, грудь и руки высохли и исхудали, потому что я практически ничего не ел, под глазами нарисовались серо-синие круги, потому что я не мог спать. Любви, которая питала мои тело, разум и вдохновение, больше не было, и я как будто бы исчезал вслед за ней. Я пропускал тренировки, оправдываясь сначала болезнью, потом выдуманной поездкой в родной город к родителям: однокурсники из волейбольной сборной первое время заходили ко мне, чтобы проведать меня и рассказать последние новости университетского спортивного клуба – я выглядел настолько плохо, что у них не затесалось и тени сомнения в моем недуге. Потом я попросил их больше не приходить, объяснив это своим отъездом на остаток каникул. На деле я попросту не хотел никого видеть. Каждое утро я открывал глаза и ловил себя на желании, чтобы этот день поскорее закончился, но время тянулось, словно свежая горячая карамель, замедлялось как будто бы мне назло. Я постоянно ждал, что Аика даст о себе знать: больше всего мне хотелось услышать, как она идет по коридору общежития в сторону моей комнаты и стучит в дверь, тихонько и деликатно, но было бы достаточно и одного короткого звонка. Под конец августа, когда до учебного триместра оставалась одна неделя, мое ожидание практически сошло на “нет”. Казалось, все живое и трепетное, что было во мне, к этому моменту уже было уничтожено, выжжено, как поле боя после военного сражения. Боль не может быть вечной: она растворяется, похожая на лечебный порошок в стакане с теплой водой, и её место занимает пустая, бесцветная меланхолия. Нам надо поговорить, Кей. Лучше лично. Приезжай на выходных. Получив от неё это сообщение, я ничего не почувствовал, но чем ближе становились выходные, тем ярче и жарче во мне разгорались искры обиды, злости, надежды и нежности, которая, к великому сожалению, не умерла, а просто крепко заснула где-то в центре моего сердца, и сообщение Аики пробудило её. Муки ожидания вернулись – как будто назойливый сосед по комнате уехал в отпуск на пару недель, и вот, в назначенную для возвращения дату ты слышишь, как он ковыряется ключами в замочной скважине, фальшиво напевая омерзительно-радостным голоском незатейливую мелодию. Через считанные секунды он войдет в дверь, и более неминуемым, чем это, событием может быть только то, что из закипевшего чайника пойдет пар. Накануне поездки мне не удалось поспать ни минуты.***
В день встречи, ранним утром, когда я был уже в дороге, Аика отправила мне еще одно сообщение с указанием места и времени, где мы должны были увидеться. Она прислала адрес городского парка Нишимачи – он располагался в семи минутах ходьбы от вокзала в районе Мияхара, куда приезжал мой поезд. С момента прибытия до назначенного Аикой часа должно было пройти порядка 15 минут. Судя по тому, какие время и место выбрала Аика – парк не был живописным или памятным для нас местом, – я сделал непростой, но честный вывод, что наша встреча, скорее всего, будет формальной и недолгой. Что она мне скажет? Я разлюбила тебя, потому что в моей жизни появился другой человек. Исключено. Я бы не смог этого не заметить. Мы слишком разные и поэтому мы не можем быть вместе. Не пойдет. Нет одинаковых людей, хотя это тяжело признать. Даже я это понимал. Я придумывал новые и новые вариации того, что и как Аика могла мне сказать: мой внутренний голос повторял её интонации, а воображение рисовало, как в момент этих слов могли бы выглядеть её глаза и губы. Собирая её образ по осколкам из живых, теплых воспоминаний, я понимал, как сильно я по ней соскучился. Прости меня, я люблю тебя и хочу все вернуть. Единожды запнувшись об эту мысль – а её я упорно гнал из своей головы все эти дни, чтобы хотя бы попытаться сохранить рассудок, – я уже не мог взять себя в руки. Мерзкая в своей обманчивости надежда словно когтями впилась в мое сердце, жрала его, раздирая на рваные куски, и запивала моей кровью.***
Аика появилась возле парковой скамейки, на которой я сидел, ровно в назначенную минуту. Она остановилась в нескольких шагах, и мне показалось, что она намеренно соблюдает дистанцию, чтобы успеть увернуться или отойти, если я вдруг решу накинуться на неё с объятиями. Мне бы и хотелось это сделать, но каждый из нас понимал, что это было бы излишним и неуместным. Понаблюдав за мной с десяток бесконечных секунд и, судя по всему, убедившись, что я не сделаю какой-либо неоправданной глупости, Аика поздоровалась, вежливо поблагодарила меня за то, что я нашел время для поездки, и села рядом, но все же на некотором расстоянии от меня. – Я не знаю, с чего начать, Кей. Хочу, чтобы ты понимал, что мне тоже очень тяжело об этом говорить. Мне не хватало духа повернуться к ней хотя бы вполоборота и заглянуть ей в лицо, поэтому я смотрел на блестящий гравий парковой дорожки, упираясь локтями в колени. Аика говорила медленно, размеренно и очень гладко, как будто в течение нескольких дней до этого репетировала свой монолог. Слово за словом, вдох за вдохом, пауза за паузой, Аика уничтожала надежду, которая так некстати родилась во мне пару дней назад. Она сказала, что моей любви стало слишком много, – её голос ощутимо дрожал, хотя она и пыталась это скрыть. В какой-то момент, говорила она, Аика начала понимать, что грань между ней и мной, как между разными существами, разными людьми, будто начала стираться, как будто мы сливаемся друг с другом, и ей стало страшно, что в какой-то момент от неё попросту ничего не останется. – Я поняла, что не могу дать тебе того же, что давал мне ты. Я попытался её перебить, чтобы рассказать, как сильно она заблуждается, но она взяла меня за запястье и замотала головой, заставив меня замолчать. Её прикосновение пронзило каждую клетку моего тела, и я вздрогнул: почувствовав снова тепло её кожи, я был готов упасть перед ней на колени, схватить за руки и плакать в её ладони, умоляя, чтобы она передумала, но я сидел неподвижно, изо всех сил сдерживая распирающий мою грудную клетку истошный крик. Сказав всё, что Аика хотела и считала нужным сказать, она еще минуту молча сидела вроде и рядом со мной, но до безобразия далеко: между нами словно образовалась бездонная пропасть, которую медленно заполняла воцарившаяся скорбная тишина. Казалось, замолкли даже затаившиеся в траве за скамейкой сверчки и ветер, до этого момента с шелестом перебирающий густую зеленую листву на деревьях. Словно по сигналу таймера, ровно через минуту Аика встала и безмолвно удалилась по парковой дорожке в сторону выхода. Она не сказала больше ни единого слова. На обратном пути из Осаки в Токио, проезжая на поезде по полям, утопающим в солнечных лучах и буйной зелени позднего лета, я смотрел на гору Фудзи и вспоминал, как аккуратная, хрупкая фигура Аики исчезает в глубине парка. Я очень хотел, чтобы она осталась, но она ушла, потому что так и не смогла меня полюбить.