***
Между Адрианом и Котом Нуаром Агрест находил много различий. Там, где Адриану не позволяли сделать лишний шаг, Нуар мог гулять, где вздумается. Адриан должен был практически всегда поступать так, чтобы не испортить идеальную репутацию, у Кота Нуара репутация исходила из его поступков. Где Адриан обязан был быть идеальным мальчиком, не имея возможности учиться на ошибках, Нуар мог лажать сколько душе угодно и выходить из ситуации своими силами. Там, где после смерти мамы и ухода отца в себя Адриан нуждался в тактильном тепле, но не мог и лишнего движения сделать, Нуар мог брать столько, сколько ему захочется, лезть, ластиться, дурачиться и обниматься. Пускай этот плюс двойной жизни стал заметен только с приходом в нее Маринетт. Конечно, они и с Ледибаг порой лежали в обнимку и разговаривали по душам, иногда держались за руки — правда, это было лишь пару раз и в знак поддержки партнера, — подхватывали друг друга в битве, стояли спиной к спине, падали друг на друга и так далее… но это все было не так значимо. К тому же Ледибаг была его любовью, и, что самое главное, она об этом знала, поэтому лишние прикосновения он считал кощунственными и в большинстве случаев неуместными. Другое дело было с Маринетт, которая за короткое время, сама того не замечая, стала для него очень близким человеком, настоящим другом и против прикосновений вроде как не возражала, только лишь обозначая очевидные рамки приличия, через которые он и так не посмел бы выйти. Таким счастливым, как в ту неделю, когда они каждый вечер проводили, прижавшись друг к другу, он себя, наверное, никогда не чувствовал. Он чуть ли не порхал от счастья, что замечали все его фотографы, модели, Натали и даже отец. Правда, последний лишь удивленно вскинул бровями и промолчал, что Адриана даже позабавило. А потом дожди закончились, в это же время разобрались с отоплением в доме Маринетт, и более уютные вечера сменились обычными, а настроение у Нуара упало, и он ничего с этим не мог поделать. Нацепить фальшивую улыбку значило снова надеть маску, не ту, которая была сейчас на нем, а ту, которую носил каждый день Адриан; а не приходить он не мог, да и Мар-ряу-нетт начала бы волноваться. Правда, волноваться она все равно начала, это было видно по ее глазам, и он почувствовал себя еще более виноватым и подавленным, что пускало их в новый круг самобичевания до тех пор, пока под ее влиятельным и обеспокоенным взглядом он все-таки не проболтался о причине своего поведения. И пускай Адриан и позволял свободе охватить его полностью, а Нуару, как выдуманной личности, получать много тепла и ласки, он все-таки уважал личное пространство и личные границы людей — особенно Маринетт. И ему казалось... нет, он честно думал, что держит себя в руках. Однако понял, что перестарался, когда Маринетт искренне и прямо спросила у него, не обделяют ли его дома человеческим теплом.***
Нет, точнее, она спросила у него следующее: — Слушай, Нуар, к тебе дома… ну… хорошо относятся? Достаточно внимания уделяют те-ебе, обнимают, там, гладят, в щечку ц-целуют, — она отвела взгляд, заикаясь, и зарделась. За одно мгновение вся его напускная игривость и излишняя драматичность ушли на второй план. Накладные уши поникли, Нуар опустил голову, отводя взгляд, и скрестил руки на коленях. У Маринетт кольнуло где-то между ребрами. Прошла минута, прежде чем он снова посмотрел на нее. Лицо под маской пылало. — Я… — произнес он неохотно и сглотнул. — Извини, Маринетт… я не хотел… — он запнулся, не зная, как выразить всю ту гамму стыда и чувства вины, что испытывал, — тебя смущать этим. Он терпеть не мог вызывать чувство жалости у кого-то — особенно у человека, к которому что-то испытывал. К сожалению, в случае с Маринетт это не прокатит, она испытывала острое чувство жалости ко всему живому, и Нуар не был исключением. Он услышал, как она невесомо опустилась на колени рядом с ним, кладя руку ему на коленку. Адриан, зарываясь носом маски в обтянутые черным колени, почувствовал, как еще больше краснеет лицо. Как же стыдно… Маринетт подождала минуту, прежде чем решилась протянуть руку к светлым локонам на голове и зарыться пальцами в пушистые волосы, делая скребущие движения. Он поднял голову минутой позже, пунцовый и, кажется, несколько удивленный таким развитием событий. В ту же секунду Маринетт взяла его за руку и подползла чуть ближе, шепча ему на ухо: — Ну, если тебя не гладят дома, значит, ты весь мой! С этими словами она, хитро улыбаясь, тут же исчезла под крышкой люка, оставляя его в растерянных чувствах. Надо ли говорить, что Маринетт, конечно же, через некоторое время поднялась обратно в комнату (а не исчезла навсегда, как того ожидал Кот) с целым подносом горячих булочек и зеленого чая, давая Нуару минут десять, чтобы остыть и прийти в себя. Правда, он все еще нервничал, накручивая хвост на палец. Все его мысли были направлены на грядущий разговор, на то, как же оправдаться в этой ситуации (он все еще чувствовал вину за то, что перешел все границы) и как рассказать все Маринетт, не раскрывая подробностей, которые могли бы выдать его настоящую личность (что было сложно, учитывая то, что он уже раскрылся перед ней больше, чем перед кем-либо еще). Однако вместо разговора Маринетт достала совершенно легкое летнее одеяло в черно-зеленых оттенках, напоминавших его костюм (весь ее взгляд умолял не спрашивать об этом), и, накрывшись им сверху, протянула к нему руку, приглашая присоединиться. Он неловко пододвинулся к ней, и Маринетт щелкнула мышкой, включая какую-то легкую французскую комедию. Конечно, потом, еще через несколько таких вечеров и в совершенно другой обстановке, они поговорили, и Маринетт пришлось очень доходчиво и долго объяснять краснеющему Коту, пытаясь не покраснеть самой, как важен тактильный контакт для человека и что она совершенно не против сидеть с ним обнявшись, гладить и чесать его по голове, встречать крепкими объятиями и провожать, чмокая в щеку, и нет, она делает это не из чувства долга или жалости, а потому что ей это тоже приятно и она тоже все это любит, а главное любит его, как самого близкого друга. После этого они еще долгое время встречались по вечерам, проводя все больше времени в обществе друг друга, когда какие-то установленные рамки вдруг стали не важны в обоих случаях, и Маринетт, неспособная больше врать, вдруг одним июльским днем призналась, что она Ледибаг. Он тогда убежал, честно сказав, что ему надо подумать, а тем же вечером залез через окно в ее комнату с букетом цветов, перепугав нарыдавшуюся и уже успевшую уснуть Маринетт. А потом тем же самым букетом она ударила уже Агреста, напуганная внезапно открывшейся правдой. Прикрыв лицо одеялом, она на протяжение десяти минут рассказывала, как была влюблена в Адриана, заикалась перед ним, спотыкалась и превращалась в розовую лужицу, только чтобы отпустить свои чувства к нему ради взаимной любви к Коту, который, зараза такой, оказался им же, и вообще отпустите ее в Пижамавилль, ее нервные клетки уже не выдерживают.***
Адриан, как оказалось, был просто-таки без ума от обнимашек и прочих милостей. Маринетт теперь знала это не понаслышке и была только рада уделять своему парню большую часть свободного времени. И вот они в очередной раз лежали вдвоем, счастливые и спокойные: Маринетт читала книгу, в то время как Кот в позе эмбриона лежал около ее бедра. Точнее, Адриан. Но в маске Кота. Являющийся этим самым Котом. Если честно, каждый раз, смотря на Нуара, она никак не могла привыкнуть к тому, что это Агрест. Она любила его, безусловно, в любом обличии. Просто осознавать то, что рядом с ней сейчас лежал донельзя счастливый и мурлыкающий Адриан, поджав руки и ноги к груди, устроив голову около ее живота и сложив кисти рук так, словно это были кошачьи лапы, было забавно и слишком мило. Маринетт не смогла сдержать улыбки, как и проскользнувшей мимо нее догадки. — Адриан? — позвала она Нуара по имени. Сердце забилось чуть быстрее, а улыбка стала на миллиметр шире после короткого вопроса. — Мы же знаем друг друга под масками? — спросила она, почесывая его за ухом. — Да, моя мур-р-рледи. — Почему тогда ты лежишь со мной в костюме? Мурлыканье прекратилось. Он приподнялся на локтях, взъерошенный, заспанный и, казалось, удивленный ее неожиданным вопросом. Маринетт села, поджав ноги под себя. Нуар выпрямился. — Не то ч-чтобы я была прот-тив, — замахала ладонями Маринетт, почувствовав неловкость и стыд, — это не плохо, вовсе нет, м-мне просто интересно. Ты ведь раньше так делал только из-за маски… Она отвернулась, покрывшись легким румянцем. Кот почесал макушку и, казалось, серьезно задумался. Маринетт протянула руку, продолжая перебирать его локоны. — Ну, я, наверное… все еще… смущаюсь? — пробормотал он, заламывая пальцы, и отвел взгляд. Она на мгновение убрала руку. — Я не привык так себя вести на людях как Адриан, и в костюме мне просто… комфортнее, — на выдохе сказал он, — наверное. Ты же не против? Маринетт с улыбкой покачала головой и вытянула руку вперед, приглашая его устроиться поближе.***
Маринетт действовала маленькими шагами. Во время разговора с их общими друзьями она подходила и незаметно для всех сжимала его ладонь, иногда даже стояла чуть прислонившись. То, чего пытается достичь Маринетт, стало для Адриана понятно тогда, когда в его спину с регулярной периодичностью утыкались головой по утрам, руками обвивая поясницу. Через некоторое время, приходя в класс чуть позже, он начал обнимать Маринетт сам, что она считала маленькой победой. Крепкие объятия и легкий поцелуй в краешек губ около дверей школы, превратившиеся в ежедневный ритуал, поначалу были неловкими для них, но послужили прекрасным фундаментом. (Их первый настоящий поцелуй, однако, получился очень сладким и неожиданным). А произошедший недавно случай они оба вспоминали с улыбкой. Они собирались провести вечер, у нее в комнате, но Маринетт забыла его предупредить тогда о том, что задержится, и он уснул у нее на кровати. Не сдержавшись, она примостилась рядом с ним, обняв его руками и ногами. Адриан был готов поклясться, что более мягкого и нежного пробуждения у него никогда не было.