Сон государев

《Не честь он, государь, делает — бесчестье себе》 Шепчутся, сидят по своим углам да все переговариваются, мол как так, государь наш батюшка, может с немцами из Слободы общаться? Да что там общаться! Про Москву так пади и забыл совсем, не помнит, наверное, что не до забав сейчас должно ему быть, а что ждут решений его и указов царских. Небось напоили зельем своим, очаровали там диковинной вещицею да давно под контроль взяли. Сидят в углу темном, на змей похожие. Да не шепчут теперь, шипят. И чем ближе к Москве, тем шипение это громче. Логово змеиное давно разворотили, только вот жители той местности темной и дикой еще живут, ждут часа удобного, когда Пётр уснет, уж тогда они его… Свободно на просторе, любо. Да хоть сравни Москву и Преображенское — два разных мира, два государства разных. Старая Москва, тучная, полная народу разнообразного, вся блестит на солнце издалека, да подъедешь ближе, заглянешь внутрь — будто самого черта увидел. Ноги еле унесешь оттуда. А в Преображенском пусть и царила какое-то время атмосфера печали глубокой и опасности вечной, что как смерть вечно за спиной ходила-бродила, но свободы было куда больше. Делай, что душе угодно. И Пётр, конечно же, делал. Но со временем и это надоедает, старую игрушку должна заменить новая, более цветастая, интересная и… поучительная. Сколько же раз молодой царь слышал упреки и нравоучения со стороны матери о том, как негоже государю отрекаться от старого, от того, что предками испокон веков почиталось, как до добра не доведет все это. А что Петруша ее? Петруша в очередной раз сбегал на Кукуй, где со своей компанией кутил до самого утра, а то и больше. И ничего тогда его не волновало, кроме потех марсовых да кораблей. Думала мать, что хоть женитьба заставит Петра успокоиться и забыть обо всем, и делом государственным заняться. Как бы не так! В первый же день исчез, ни слуху ни духу. Лето теплое выдалось, солнечное. В Слободе в очередной раз решили сегодня закатить пирушку по какому-то случаю, о котором не помнил ни один гость спустя пару-тройку бокалов венгерского. Где праздник, там и Пётр. Ни одно событие не обходилось без его участия. А он и рад был повод найти сбежать сюда, хоть и без повода мог появиться в любой момент. Больно уж здесь хорошо было, не так, как в поганой Москве. Даже роднее, что ли. Но не только науки тянули Петра сюда. Сердце тянулось к Анхен милой. Сколько же намучался с ней, но добился своего царь. Плясала теперь с ним за радость, не убегала от него девка, желая скрыться поскорее. Никогда почти не помнил Пётр, где и как заканчивались все эти попойки кукуйские. Знал только, что рядом всегда есть Алексашка, который от зла убережет, домой в срок вернет да еще в чувства приведет, черт эдакий. Вот и в очередной раз до беспамятства напился царь. Обрывками помнит, как забрал его Алексашка из Слободы, как дома они очутились и как бранился кто-то вдалеке. Сны сладкие видел Пётр в ночь ту. Будто в стране он чужой, не царь он вовсе, а простой человек, и Аннушка его рядом. И счастье было так близко, но одновременно с этим далеко. Уж почти дотянулся рукой до любимой, как обрушилось все. Возник новый образ: вороны в небе кружат стаями огромными, кличут беду, а небо алое, солнце застлали тучи такого же кровавого цвета; собаки глотку раздирают лаем адским, слюна в пену превращается, цепи гремят; крики людские доносятся за спиной, лязгом железа сопровождаемые. Оборачивается Пётр и видит толпу яростную, стрельцы то были. Требовали они кого-то на растерзание, вопили имена. И в один миг очутился на крыльце он, смотрел на рожи противные. Не лучше собак тех были. Что одни заливаются лаем, что эти. Глаза кровью налиты, зубы остры, скалят, будто зверье дикое. До тошноты и гнева противно. Рвало все внутри от огня яростного. Кулаки чесались. Уподобился теперь Пётр им, сам стал зверем диким, готовым глотки каждому в этой толпе огромной перегрызть. Дымом рассеялось видение, исчез тот день кровавый, появилась ночь черная. Небо скрыто кронами дерев великих и могучих, вышиной до самых звезд. Лес дремуч, страшен. Теперь не было огня того, исчез источник его. Трепетал в душе огонек слабенький, в сердце лёд, кололось ужасно. Осматривается Пётр Алексеевич и видит во тьме глаза блестящие. Волчий вой пронзил тишину. Еще больше огоньков появилось. Да волки те необычные были, на человеческом наречии молвили. Выходит большой волчара вперед. На морду страшен, из пасти кровь, бычится, будто нападет сейчас. Вместо лая и рычания — голос Софьи. Как молнией поразило в этот момент бедного царя, чуть не упал было, да не дрогнул. Застыл, на статую похожий. Бледнее сукна белоснежного. Не разобрал он речей сестрицы в обличье волчьем, пропускал мимо ушей. Только услышал «волчонок», которое вся стая твердила. Рывок, и вот уже Пётр бежит, чуть ли не спотыкаясь. Слезы хрусталем горячим по щекам, жить хочется еще, а звери прямо в спину дышат. Глядишь и вгрызутся в шею, разорвут грудь когтями острыми и сожрут сердце. Животный страх овладел телом. Бежать, бежать и бежать. Без оглядки, без лишних мыслей. А впереди обрыв. Прыгать али сразиться? Одной секунды хватило для щелчка. Крутой разворот, и теперь лицом к лицу со своим страхом. Другая секунда — огромная мохнатая туша уже в воздухе и вот-вот нанесет удар, но… … Кричит Петруша, мечется, просыпается в холодном поту. Глаза стеклянные, почти не дышит. Мигом протрезвел, будто ни капли в рот не брал. Зовет Алексашку, бранится, не находя его. Еле поднялся на ноги, шатается весь — кошмар дает о себе знать — и отправляется на поиски денщика своего, попутно окликивая того.