Недоверие

      Золотую сеть хрустального потолка мастерской усыпал снег. Снаружи царил холод, и небо обрело густой темно-синий цвет ограненного сапфира. Колючие, по-зимнему лучистые звезды сверкали белизной.       Майрон придирчиво оглядел венец, что бережно держал кончиками пальцев, будто огромное золотое кольцо. Украшение, увенчанное ювелирными перьями стрелиций, дышало живой роскошью под светом кристальных ламп. Листьями стали изумруды, лиловыми иглами – травленое золото, огненными лепестками – цитрины и топазы.       Скорее уж цветочная корона, по-мужски резкая и крупная, нежели венец.       «Ему пойдет».       Даже не жаль времени, что он потратил на уговоры добыть камни. Слишком многие отказывались, когда узнавали, кому уготован подарок из них.       Присутствие Аулэ, теплое и спокойное, он почувствовал, но не обернулся. Мастерскую окатило золотым жаром, и даже свет на деревянных столешницах окрасился оранжевыми бликами, словно от нутра кузнечной печи.       – Ты разбалуешь его, Майрон, – голос Аулэ прозвучал весомо и густо, но не зло.– Не подкрепляй чужое властолюбие.       Майрон наконец-то взглянул на Аулэ, но не увидел на его лице ничего, кроме хмурого осуждения, в котором читалось больше задумчивости и беспокойства, нежели раздражения. Между густыми рыжими бровями залегла тяжелая вертикальная складка.       – Это не важно, – пожал плечами майа, отложив венец. – Если вовсе лишать Мелькора даров, даже праздничных, злоба только возрастет. Я знаю.       Аулэ, облаченный в простые одежды ремесленника, что смотрелись на нем пышнее королевских облачений, бесшумно пересек мраморный пол мастерской и смерил взглядом украшение на столе. Вязь едва заметных золотых рун мерцала на подвернутой до локтей рубахе.       От него пахло мастерством – древесной стружкой и красками, окалиной и железом, бумагой и кожей. Творением.       – Хорошая работа, – наконец, заключил Аулэ, смерив взглядом украшение. Коснулся пальцем. – Она поет. Разве что он вряд ли оценит это.       Долго Майрону не хотелось признавать этого, но доброе слово от великого мастера он любил. Этот никогда не хвалил просто так. И все же сейчас похвала вызвала недобрую тревогу – майа нутром чуял чужое недовольство, что Мелькор станет владеть чем-то столь прекрасным и столь невозможным для того, чьим уделом должно стать искупление проступков.       – Оценит, – Майрон широко уперся пятками в пол, будто эта поза могла прибавить веры.       Аулэ покачал головой, все еще глядя на великолепную тиару посреди ювелирного верстака – стол у стены вздымал широкие деревянные крылья с множеством инструментов в открытых ящиках, и все равно был ниже иссиня-белоснежных сугробов за хрустальными стенами.       – По себе знаешь, что злоба возрастет – или по нему? – айну обернулся и прищурил проницательные ореховые глаза.       Майрон взгляда не отвел.       – По себе.       Аулэ кивнул, будто в задумчивости изучая его лицо.       – Мне нравится твоя честность. Она всегда была при тебе, Майрон. Да и ясный разум. Но корона для того, кто не может ее носить – жест наглый, даже для тебя. Мало тебе осуждения других майар и эльдар?       Не то венец, не то корона сверкала на столе бунтарским упреком.       «И меня подозревают. Никуда этого не деть, но разве что поделаешь?»       Майрон тяжело выдохнул и закинул сцепленные руки за голову, разведя локти. Посмотрел на колючие звезды.       Нечасто они говорили об этом, и все же – даже Аулэ следовало это слышать. Даже Астальдо, когда представлялся момент, сколь бы тот ни бурлил от недовольства.       – Мне – много, и подчас даже слишком. Но он – не я. Он брат Аран Тар. Он не терпит неудобств. Не идет на уступки. Он горд. Его не смягчить ни жалостью, ни стыдом, потому что первое его оскорбит, а второе – унизит. Он зол, но растерян и напуган, пусть и сам того не признает. Это я сказал Аран Тар, когда спрашивал дозволения на дары, и это я скажу тебе. Сращивать изломанное – дурная работа, но кто из вас возьмется за нее? Я – дух всего разумного, властного и осмысленного, это привело меня к Мелькору, и это вернуло назад. Соблюсти закон – дело нехитрое, но кто решится вернуть уважение и любовь? Не на одном законе держится власть. Кому, как не тебе это знать?       Аулэ приподнял брови и медленно скрестил на груди могучие руки, но в его глазах промелькнуло изумление, сопряженное с осознанием.       – На любви. Да, Майрон. Сломанным вещам нужно время – пока схватится, пока… – Аулэ умолк, задумчиво хмыкнув. – Так и быть. Иди. Пусть твои усилия не пройдут впустую.                     Освобожденный из Мандоса, едва ли Мелькор представлял несколько месяцев назад, чем его встретит первая зима в Валмаре. Валар ухитрились униженно оскопить, лишить и страха, и подлинного мороза даже этот сезон. Холод стал мягким, пухово-беззубым, вылизанным и приглаженным. Прирученным.       Мерзость.       Несколько последних смен свечения Древ, когда он покидал дом вместе с Майроном, эльдар Валмара погрязли в необъяснимой суете. Зимой всегда пили горячее вино, ели апельсины из оранжерей и жарили каштаны с карамелью, но сейчас к этому примешалось неизвестного толка безумие, когда каждый столб, даже уличные лампы, пытались украсить цветными лентами, пучками орехов, остролистом, хвойными венками и всем, что приходило в голову.       И эти ёлки. Всех сортов и окрасов – ярко-зеленые, иссиня-голубые, темно-изумрудные – он и не знал, что они растут в Амане в таком количестве, пока их не украсили так, словно не осталось ни одной ёлки, что не блестела бы от обилия бесполезных игрушек. Почему-то больше всего ему запомнились хрустальные звезды – блестящие, как алмазы.       А сегодня после завтрака куда-то исчез и Майрон.       Мелькор чуял в этом недобрый знак, что безумие способно прийти в его нелюбимый, но все-таки единственный теперь дом. Айну маялся от безделья, поскольку все дозволенные занятия опротивели до рвоты. Шитье Майрон мог запихнуть себе в глотку, готовка перестала вызывать интерес, потому что все помидоры он уже раздавил в кашу и выкинул, а апельсины и персики сожрал.       Опять.       Огромная светлая комната перед садом полнилась ленивым щебетом певчих птиц, что зимовали под их крышей – наверное, то, что он не передушил вторую стайку, как первую, даже что-то означало. Серые соловьи, красноголовые щеглы, и лимонные канарейки суетились под потолком, скакали по полкам, требовали зерна и даже перестали гадить мимо лотков в клетках.       Он почти привык к ним, как и к этому дому. Не дворец уж точно, еще и без слуг: еще одно унижение, и не важно, что каждый из них умел сам растопить огонь, выстирать одежду и приготовить пищу для воплощенных тел, которые стиснули их, словно оковы и клейма одновременно. Это жилище оказалось даже меньше, чем у некоторых квенди, грубее их сахарно-воздушных белых домиков.       После, казалось, пары бесконечных часов, за которые Мелькор от скуки даже перестелил кровать на свежую и бросил простыни отмокать в мыльном растворе, в прихожей наконец-то стукнула дверь.       Топот – Майрон, похоже, стряхнул снег с сапог. Зашуршало. Но Майрон шагал тяжелее и медленнее, чем обычно, и Мелькора даже через две комнаты обдало запахом свежей хвои – сладким и смолисто-морозным.       «Что за…»       – Ты с ума сошел?! – рявкнул он, глядя на то, как из двери вперед Майрона появляется гигантская живая ель с корнями, обернутыми холщовой тканью. Дерево майа придерживал на плече одной рукой. – Что это?       Птицы заверещали втрое громче обычного, упорхнув под потолок стрекочущей стайкой крошечных силуэтов, но Майрон только хмыкнул, уложил елку на пол и оставил Мелькора в растерянности. Наедине с деревом.       Он поморщился. Бережно перевязанная ель выглядела огромной. На стволе поблескивали золотые капли смолы, ярко-зеленые иголки примялись под тяжестью. Влажными каплями таял снег. Живые шишки смотрелись как игрушки.       – Это елка, – наконец, соизволил пояснить очевидное Майрон, притащив откуда-то из недр дома гигантское медное ведро с тремя большими винтами вовнутрь.       Мелькор закатил глаза к потолку, упершись локтями в согнутые колени. Он так и остался на лежанке посреди комнаты, с живописным буйством черных локонов на голове и в домашней одежде. А теперь из гнезда, полного мягких овечьих шкур и подушек, его не смогла бы выкурить и целая армия Валар под предводительством Тулкаса.       – Я не слепой! Зачем она тебе?!       Майрон пожал плечами:       – Сегодня вечером все будут праздновать. Канун середины зимы же.       «Да ну?!»       Изнутри дернуло свербящим ощущением раздражения, любопытства и горячей обиды. Мелькор жег взглядом спину Майрона, который, следуя неведомой логике, пытался пристроить медное ведро в углу между еще одной скамьей-лежанкой и длинным столом вдоль стеклянной террасы. Над столом покачивались птичьи клетки. Из глиняных горшков пучками торчали кориандр, розмарин, базилик и еще с десяток трав.       Безумие.       Канарейка спикировала на плечо Майрона и что-то пропищала.       – И что вы празднуете? – едко бросил Мелькор. – Очередной праздник моего унижения, и теперь ты хочешь пояснить мне его истинный смысл, как верный пес Валар? Что мне надо проглотить гордость, забыть про чувство достоинства, обратить лицо к свету и петь гимны Эру, и лучше с покаянными рыданиями на коленях?       По правде говоря, ему хотелось задеть Майрона. Ткнуть куда-нибудь побольнее, и понаблюдать, как вечное спокойствие разрушается от боли и злости.       «Пусть покажет, что он такой же, как они».       Мелькор крепко обхватил колени руками, напрягшись, словно хищное животное в засаде.       Майрон тихо фыркнул, снял с еловых корней грубую ткань, и легко, словно гигантское дерево весило не больше сухого полена, водрузил его в медное ведро. И, как назло, не ответил.       «Наверняка. Что еще они могут праздновать? И этот – вслед за ними, лишь бы Манвэ в зад поцеловать».       – Не отвечай, – колко бросил он Майрону. – Мне все равно.       Майрон за его спиной возился с елкой. В отражении на окне, по золотому блику от волос Майрона, Мелькор видел краем глаза, что майа расправляет нижние еловые ветви.       – Тебе не все равно, – Майрон сказал это так спокойно, что ему захотелось швырнуть в него чем-нибудь. – Я бы ответил, но раз ты обозвал меня псом, спроси-ка еще раз.       Он не стал переспрашивать, потому что его оскорбление скатилось по Майрону, словно вода по утиной заднице. Птицы издевательски чирикали. Еловая хвоя разливала смолистый аромат.       Мелькор прикрыл глаза: под грудью вновь предательски шевельнулся липкий мерзлый комок унижения и гнева, словно это «спроси-ка еще раз» окатило ведром помоев в лицо.       Из недр дома Майрон зачем-то принес деревянные коробки: с плотно пригнанными крышками, простые, как ящики, и из тонкого дерева – такого светлого, что почти белого. Мелькор и раньше видел их в кладовке, но почему-то решил, что там лежит безымянное запасное барахло – или посуда, или специи, или наконечники инструментов. Одним словом, ничего интересного.       Айну следил за майа по-звериному напряженным взглядом.       «Что он делает?»       Гора ящиков росла, а вслед за ней Майрон притащил еловые лапы, ножи, ножницы, ленты, грубый шнур, и еще кучу коробок и свертков всех мастей, но на этот раз – украшенных живыми ветками хвои и остролиста, бусинами и пестрыми тканями.       «Я ничего у тебя не буду спрашивать. Ничего».       Однажды, вскоре после его освобождения, они не разговаривали с месяц, ухитрившись при этом существовать в одном доме. Как выяснилось, мимикой и жестами Майрон научился изъясняться ничуть не хуже слов.       Кажется, тогда майа и вынудил его изведать унижение уборкой. Когда отказался убирать бардак, который устроил не сам.       И, естественно, в этот раз Майрон первым нарушил тишину.       – Знаешь, до тебя я не украшал дом. Незачем было. Украшений в Валмаре предостаточно.       «Нет. И не пытайся обмануть меня, чтобы я начал с тобой разговаривать».       Мелькор заполз под шкуры и устроился среди их уютной тяжести, колко наблюдая за тем, как Майрон, тошнотворно расслабленный, раскладывает пестрые свертки под елью, еще и что-то мурлыкая себе под нос.       – Печенье с горячим вином будешь? – вдруг без предупреждения спросил Майрон.       Майа расставил ящики на длинном столе с травами в горшках. Крышки снимал бережно, кончиками пальцев, словно внутри лежали сокровища, которые могли рассыпаться от одного прикосновения.       – Мелькор.       Он намеренно промолчал.       Майрон вздохнул.       – Понятно, ты со мной не разговариваешь. Ты действительно решил превратить в состязание вопрос, откуда взялся праздник? – майа обернулся через плечо, сверкнув белой и отвратительно смешливой улыбкой на золотистом лице. – Давай. Я же не извиняться тебя прошу. Псы, к слову, неплохие твари. Довольно верные. Хотя я знаю, что ты предпочитаешь коней.       – Печенье не буду, – твердо и сердито огрызнулся на него Мелькор.       Птицы в комнате защебетали, стрекоча крыльями, словно вторя ему.       Майрон шумно фыркнул, словно жеребенок.       – А я буду, – вид у майа был до отвращения самодовольный, словно он в открытую потешался над ним.       И ушел, мерзостно призывно оставив открытые ящики и груду разномастных свертков под елью. А Мелькор так и остался пребывать в неведении, что именно злило настолько сильно, что раздражение оглушало. Какая-то часть души до звона в ушах хотела взбеситься и разнести весь окружающий дом на щепки, а тела эльдар разметать в кровавые клочья. Не то ярость, что Майрон посмеивался, не то ужас, будто майа читал его, словно открытую книгу. Не то разочарование собственной предсказуемостью. Или вовсе бессильный гнев, что он так ослаб, что ничего не значащие мелочи могли на ровном месте затянуть его в водоворот, разбить все кости, и выплюнуть наружу, не подавившись.       Все равно что балансировать на канате под смех толпы.       Дрянь.       Мелькор встряхнул головой и зажмурился, будто мысли от этого высыпались бы, как горох из банки. Даже птицы как-то притихли.       – Эй.       Голос Майрона прозвучал тихо и мягко. Майа поставил печенье на низкий деревянный стол возле лежанки, и осторожно, словно опасаясь спугнуть дикое животное, присел напротив: сам больше похожий на крупного золотого зверя. Не то льва, не то коня.       От печенья, бугристого и желтого, сладко пахло орехами и вываренными до мармеладной тянучки корками апельсинов.       И, конечно, он принес две чашки: изящное темно-алое стекло, изрезанное причудливой звездной сетью узоров. Над темно-кровавой поверхностью горячего вина вился дымок.       Что-то изменилось. Раньше он бы разбил чашку и, бросив что-нибудь гадкое, ушел бы к себе. Просто из-за того, что Майрон не спрашивал, хочет ли он вина на самом деле. Но он хотел, и Майрон об этом знал, и лишь сейчас это перестало казаться мерзкой уступкой собственной гордыне.       Айну уселся, обхватив руками колени, как и раньше, и в упор уставился в янтарные глаза напротив.       – Я ненавижу, когда ты пытаешься пробудить мой интерес своими идиотскими шуточками, – голос Мелькора прозвучал тихо, хрипловато и зло, а вопрос – агрессивно. – Что ты задумал?       Майрон глубоко выдохнул, прочесал пятерней светлые волосы, и посмотрел на него странно устало.       – Все празднуют цикличность сил года. Что земля достаточно отдохнула, чтобы набирать силы для нового урожая. Что еще будет тепло, купание в речках. Пыльца. Клубника, – он говорил необычно мягко, не отводя пристального взгляда, и этот голос почему-то казался Мелькору пальцами, которые пробрались под волосы и массируют уставшую голову. – А затем вновь – коньки, пряное вино, снежные горки. Эру, конечно, славят, и гимны поют, но я полюбил этот праздник. Все как-то… – Майрон вяло взмахнул кистью, описав неопределенную фигуру. – Смягчаются, знаешь. Подарки друг другу дарят. Знакомым – маленькие, кто близок – побольше. Остаются с теми, кто важен. Я подумал, тебе понравятся игрушки. Они как драгоценности. Кое-какие я обменивал весь год, какие-то сделал сам. Побудь со мной. Среди этого.       Он сам не понимал, почему не оборвал Майрона на середине с насмешкой. Стоило бы. Но не вышло. Во всем происходящем ускользал зловещий тайный смысл, словно ему всучили шкатулку с секретом, и теперь смотрели, как он бьется над загадкой, не в силах ее открыть.       – Почему ты вообще задумался, что мне понравится?       Майрон пожал плечами.       – Хотел, чтобы ты порадовался. Ты сам не свой от всей этой суеты на улицах. Смотришь то злобно, то тоскливо, наружу не хочешь, и дома быть не хочешь.       Если бы Майрон хоть на полмгновения отвел взгляд в сторону, он решил бы, что майа врет или скрывает что-то. Но Майрон так и смотрел ему в глаза – разве что чуть прищурился, будто ожидая ответа.       «И что, так просто?»       Опасный подарок. Ничем в Амане не одаривали без умысла, без желания что-то получить взамен, даже если и прикрывали это бескорыстием. Этим пытались оплатить доброе отношение, расположение на будущее – да что угодно. Не хочешь быть связанным – не принимай.       Вопрос был только в одном – в чем потом собирался упрекнуть его Майрон, не прими он ничего. Или чего потребовал бы в обмен на принятое.       Мелькор фыркнул, дернув уголком рта:       – А если мне не принесут радости ни твои игрушки, ни твои подарки? Не будет той радости, на которую ты уповаешь. Я не собираюсь быть должным тебе и не собираюсь давать повода напомнить мне об этом.       Майрон вымученно улыбнулся. Он понимал, что ранил его – печаль расплескалась на дне желтых глаз огромным темным пятном, сколько бы Майрон ни пытался ее скрыть.       – Я не пытаюсь тебя подкупить, Мелькор. Если пожелаешь – заберешь свои подарки, ель я посажу где-нибудь, а игрушки уберу в кладовку. С тем, что принадлежит тебе, делай что хочешь.       «Его об этом не просили. Ни о подарках, ни о радости – ни о чем».       Майрон почему-то мягко коснулся его предплечья и подошел к елке, после чего принялся закрывать коробки, которые едва принес, и это зрелище почему-то оказалось неприятным, неправильным, словно он собирался выбрать бездействие, когда всегда выбирал сам.       Можно было не разговаривать еще месяц. Или больше.       «Я полюбил этот праздник».       В груди съежилось странное – и неудобное – чувство.       – Не надо.       Слова сорвались настолько естественно, что Мелькор даже прикусил язык. Вот оно, открытие – смотреть, как Майрон с каменным лицом отказывается от праздничных украшений, оказалось неприятно. Необъяснимо неудобно. Неправильно.       «Задел. И что?»       Майрон замер, но даже отсюда, через его плечо, он видел, как контур щеки майа смягчился от полуулыбки.       Мелькор наконец-то выбрался из шкур: забрал вино и одной рукой взбил примявшиеся на затылке волосы.       – Я хочу знать, что ты задумал, – айну машинально запустил пальцы свободной руки в длинные, ниже пояса, черные локоны.       Босые ступни Мелькора касались пола совершенно бесшумно.       А вино оказалось терпким и сладким. Он чувствовал привкус апельсинов.       Майрон оперся поясницей на стол с игрушками. Улыбнулся:       – Ничего особенного. Простые вещи. Выпить вина, украсить дом. Приготовить мясо. Открыть подарки. Ничего… сложного.       Вместо ответа Мелькор открыл первую из коробок. Внутри оказалась стеклянная птица с пушистым сине-зеленым хвостом из павлиньих перьев.       Он подцепил птицу за тонкую нитяную петлю и посмотрел на яркую, цвета морской лагуны, игру световых лучей. В лучах Лаурелин, еще полных силы, птица лучилась голубыми, золотыми и зелеными отблесками, которые оставляли на светлой коже его запястья цветные витражные пятна.       Бессмысленная, игривая, роскошная вещь. Постыдно приятная.       Мелькор повесил ее на первую приглянувшуюся ветку, рядом с крупной шишкой. Хвоя еще была прохладной на ощупь и мягче, чем он думал.       Птицы в доме вновь зачирикали. Двое канареек, крутя головами, уселись на верхние ветки ели, придирчиво изучая хозяев дома.       Ему показалось, что облегчение, которое почувствовал Майрон, прокатилось по комнате физически ощутимо: словно кто-то сдернул покрывало, которое до того нависало серым облаком.       Игрушки и впрямь чем-то напоминали ему не то драгоценности, не то сладости – подвески из янтарных бусин, хрустальные сосульки, тяжелые полупрозрачные кристаллы самоцветов. Большие расписные шары, покрытые золотым лаком орехи, птицы и хрустальные звезды. Лучи света отражались и дробились, и комната наполнилась цветным сверканием. Гладкие, шероховатые, колкие, металлические, деревянные, каменные поверхности – восторг для его голодных рук, которые слишком долго не могли ощупать что-нибудь новое.       Даже воздух словно стал легче, а птичий щебет – смелее. И недавняя размолвка забылась.       – А эту делал ты? – Мелькор ткнул кончиком пальца в большой нежно-розовый шар, внутри которого застыл большой вишневый цветок с красными каплями на лепестках.       Майрон покачал головой и улыбнулся.       – Нет. Эту я обменял. Работа Курумо.       Имя ему ни о чем не говорило.       – А эту? – Мелькор вытащил из коробки длинную сложную подвеску – фиолетово-золотую, с бусинами из янтаря.       – А эта моя.       Он даже удивился, когда Майрон сказал, что игрушки закончились. Венцом всего оказалось украшение на верхушку ели – два полупрозрачных языка, колючих и гибких – огонь и лед, и большая хрустальная корона с золотой слюдой.       Любопытство грызло только одно: подарки.       Даже странно, что эта куча под елкой вызывала в нем только тоскливую задумчивость: слишком много для него одного.       Хуже всего этого мог оказаться только незначительный подарок, врученный со скорбным видом посланца Валар и опущенными глазами, что большего не положено.       Мелькор даже не заметил, что так и замер посреди комнаты, задумчиво разглядывая разноцветные свертки под деревом, и вздрогнул, когда плеча на удивление деликатно коснулась чужая рука, и раздался смешок Майрона, негромкий и беззлобный:       – Ты не получишь слишком мало. Не бойся.       Мелькор не смог назвать этот день праздничным, но он оказался хорошим. Майрон обмазывал медом и смесью пряностей гусиные ноги. Он сидел, наблюдая за ним, воровал ягоды из-под локтя и съел треть теста и начинки для яблочного пирога. Пил вино. Зажег больше двух десятков свечей, и весь зал с камином озарился теплым светом, выхватывающим из темноты разноцветный блеск игрушек. Связывал большие хвойные венки с остролистом – на двери внутри дома. Даже впервые строил планы на следующий сезон, и удивился, как легко согласился Майрон сломать одну из стен в доме и пристроить вторую мастерскую, светлее и больше, всю в стекле.       Даже без «тебе не разрешат».       Пахло пряностями, хвоей. Никто не обвинял. Не мешал. Не осуждал.       Странное это было чувство.       Может, он и впрямь впервые почувствовал себя дома.       Смешно.       Вместилище из деревяшек и камня было слишком мало для него. Но забраться в угол и зализать здесь раны он мог. Мог подумать, что дальше делать со своим фана, не слушая бесконечный назойливый шум, как стоит поступить по мнению других. Мог задумываться о музыке большей, чем мир – и мог есть персики.       Лучше, чем он ожидал.       Когда все вино было выпито, а мясо и пирог съедены, Майрон наконец-то хитро посмотрел на него, постукивая костяшками пальцев по столешнице.       – Ничего не хочешь поискать под елкой?       Мелькор покрутил за ножку тяжелый хрустальный бокал. Посмотрел на Майрона черными глазами поверх темно-янтарного стекла.       – И… что я там найду?       Майа обезоруживающе пожал плечами.       – А это тайна.       С недавних пор Мелькор терпеть не мог тайны. Айну скривился.       – Может, ты мне лучше вручишь то, что хотел, просто так?       Майрон задумчиво прикусил губу и посмотрел на него через стол неожиданно серьезно.       – Я бы хотел, чтобы ты угадал. Это… – он повел рукой в воздухе. – Словно постепенно осознаешь что-то хорошее. Растянуть удовольствие или получить все сразу – твой выбор.       Майа замер, глядя на него, без тени улыбки. Может, и к лучшему. Так он был уверен, что это не очередная шутка, которая может обернуться катастрофой.       Азарт и любопытство взяли свое.       – Растянуть.       На их сад опустилась синяя зимняя тишь долгой ночи. Большая комната потемнела, залитая светом десятков свечей и цветной россыпью игрушечных бликов.       Мелькор уселся напротив подарков, скрестив ноги. Большинство свертков выглядели маленькими – казалось, в них лежало нечто не больше конфет, сушеных трав или бутылок вина. Но одна коробка так и манила его весь вечер – по сравнению с остальными этот ящик возвышался самодовольным гигантом, обернутым золотым шелком и перевязанный апельсиново-изумрудной лентой с веточкой омелы в банте.       «Либо это мне, либо придется выяснить, кому такие дары».       Майрон сдавленно усмехнулся и прикрыл лицо ладонью. Устроился на полу рядом с ним поудобнее.       – Хорошо, это было легко. Я и не сомневался, что ты захочешь самый большой. Забирай, но есть еще кое-что.       «И что в нем?»       Мелькор задумчиво взвесил ящик в руках. Оглядел со всех сторон. Тяжелый и твердый: под пальцами чувствовалось мощное резное дерево, но никаких подсказок по поводу содержимого он найти не смог.       – Да ну? – на всякий случай он сгреб подарок себе между колен и для верности прижал локтем, пытаясь меж тем найти хоть какую-то систему. – Это?       – Нет, – покачал головой Майрон. – Ищи левее.       В этой странной игре вроде детского «горячо-холодно» они провели еще с несколько минут. И пускай остальные подарки оказались меньше, а на ощупь походили на конфеты, вино, коробки для письменных перьев и прочие мелочи, большая коробка жгла любопытство так сильно, что Мелькора то и дело подмывало бросить поиски мелких подарков. Поэтому когда Майрон наконец-то заявил, что искать больше нечего, а к нему на колени перекочевала, пожалуй, половина кучи из-под елки, он развязал бант большой коробки и раскидал тканую обертку с жадностью голодного, увидевшего хлеб.       Под шелком оказалась большая деревянная шкатулка черного дерева, гладкая и еще пахнущая свежим лаком.       Золотой замок был сделан в виде переплетенных листьев.       А когда он открыл ее, то впервые за все время в Амане потерял дар речи.       На темно-золотом шелке лежала настоящая корона, вот только украшали ее цветы. Докрасна яркие прозрачные лепестки вздымались остроконечными веерами в обрамлении лиловых сердцевин, изумрудных стеблей и нежно-нефритовых бутонов. Золото и драгоценности, работа не хуже – а то и лучше многих, на которую были способны мастера нолдор. Камни словно парили в воздухе без опоры.       Пестрая, роскошная, шумно кричащая вещь. И, пожалуй, единственные цветы, не вызывающие отвращения – огромные, яркие, редкие, колючие. Пожар, а не нежный трепет.       «Кажется, он запомнил, как я разглядывал их в саду. Но зачем…»       Мелькор осекся. На лице Майрона не было ни тени самодовольной улыбки, какая бывает у тех, кто необычайно рад собственной шутке. Нет – только убийственная, всепоглощающая серьезность.       – Я подумал, он должен у тебя быть, – задумчиво сказал Майрон и вскинул янтарный взгляд глаза в глаза. – Ты же один из Валар. Тебе нравится?       «А какая разница?»       Теперь венец на шелке выглядел и утешением, и будто бы очередной насмешкой. Вряд ли хоть кто-то позволил бы ему носить такую роскошь.       – Что ты хотел этим сказать? Ты отлично знаешь, что мне не позволят носить это. Найдут тысячи причин и будут намекать, что не положено.       – Кто? – в голосе Майрона хлестнуло таким железом, что Мелькор замер.       Он впервые услышал, как он говорит… словно тогда. По-прежнему. Так, словно в глотку прорывается хрипловатое рычание.       «Ты обманул их? Или тебе позволили сохранить и это?»       – Манвэ. Астальдо. Их вечно ноющие прихлебатели. Ты знаешь.       Майрон фыркнул, резко-презрительно.       – Тебе никто не может этого запретить, – сталь вновь спряталась в ножны, сменившись чем-то странно тихим, почти сердечным. – Могут не найти мастеров. Могут сделать вид, что не замечают. А отнять подарок не посмеет никто, - Майрон внимательно прищурился. – Они все равно начнут выискивать злые замыслы. Начнут. А ты не оправдаешь их ожиданий. А потом еще раз. И еще раз. И еще. Пока им, а не тебе, не станет стыдно. Носи подарок. Публично, гордо. Ты его заслужил.       «Они тебя не сломали. Как?»       Он смотрел на Майрона, словно впервые. Странно, что вся гордость и сила остались при нем. Странно, что при нем осталось это понимание.       - Ты правда так думаешь?       Майа даже не моргнул.       - Да.       Мелькор выдохнул. Слово, зарождавшееся на языке, было совершенно чуждым ему, почти неизвестным, но сегодня – правильным.       – Спасибо.       И он сам удивился, насколько легко это прозвучало.