пицца

Пицца была забыта где-то на просторах заднего сидения, возможно, что и под ним. – Запах все равно остался бы, правильно? – мальчишка пожимает плечами. Это мне он кажется мальчишкой, ему всего шестнадцать, но ведет он себя так, будто старше всех. Пиццу он изначально тащил с собой, зажав между бедром и локтем неаккуратную коробку, когда мы подцепили его на обочине, достаточно далеко от и до какого-либо поселения, чтобы это не было подозрительно. Шел он один, упорно и целенаправленно, проталкиваясь сквозь дорожную пыль, словно теленок, наклоняя голову вперед, жмуря большие черные глаза с длиннющими ресницами. – Найдем ее и выбросим на следующей остановке, – Эдди сидит рядом, улыбается так, будто это не в ее машине сейчас болтаются высохшая ледяная пицца и пыльный подросток. И будто ей совсем не режет глаза яркое холодное солнце, будто совсем не надоел мелькающий за стеклом один и тот же грязно-рыжий цвет. Улыбаются они друг другу очень похоже – светло и открыто, я даже начинаю завидовать. Я никогда не была такой, как Эдди. Никогда не могла легко сходиться с людьми, никогда не умела шутить так, чтобы всем потом нужна была передышка от смеха, никогда не умела смотреть так, будто всё обязательно будет хорошо… На деле я совсем не умею говорить, лучше бы я навсегда замолчала, проглотила собственный голос. Повторяя за мыслями, сглатываю горьковатую от табака слюну. Никакое молчание не мешает мне замечать, как мальчишка следит за тем, чтобы случайно не задрались рукава его уже выцветшей красной толстовки, и что он пристегнулся сразу же, как сел в машину. Это мало вписывается в его образ наглого раздолбая, добавляет ему трогательной хрупкости. Я киваю, Эдди улыбается, но теперь уже мне. Я замираю на мгновение – ее короткие волосы плещутся на ветру, пылают самым ярким рыжим, какой я только видела, и улыбка ее будто бы особенная, только для меня. Так только кажется, говорю себе под свист ветра, она просто такой человек – особенная для всех и каждого… – Так куда вы едете? – подает голос паренек. Его кудрявая голова маячит в зеркале заднего вида; он, прищуриваясь, смотрит по сторонам. Смотрю на Эдди. Эдди смотрит на дорогу. – Мы путешествуем, – отвечаю, вытряхивая из головы все ненужные рассуждения об истинной сущности моей спутницы. – Это наши последние каникулы, решили устроить небольшой заезд. – Мм, – слышу невнятное бормотание. – Знаете, это самая глупая мотивация, которую я встречал. Я на дороге уже давно, кто только что ни делает – люди едут к родителям, на похороны, на свадьбы, ищут всяких бродяжек, проституток цепляют. А вы просто едете себе и все на том. Эдди ловит мой взгляд, теперь она разделяет мою серьезность. На секунду мне мерещится, что она – мое отражение. – Недостаточно реалистично для тебя? – она не оборачивается. – А вот ты как раз как из фильмов. Одинокий беспризорник на дороге, плетущийся непонятно куда с раннего утра. – Может я убийца и убегаю от полиции, – он задорно сверкает идеально-белыми зубами. – А мы ограбили банк, – улыбка Эдди не зеркальная, она может улыбаться, а может скалиться. Вряд ли он понял, шутит она или нет. Мальчишка не испуган, а скорее доволен. Машина наполняется хохотом – эти двое споются, я уже предчувствую. Вежливо растягиваю губы, не хочу оставаться за пределами столь легкого момента. Рукава толстовки он придерживает пальцами. – Как вас обеих зовут? – Я Эдди. Молчу, затем лезу в бардачок, чтобы найти сигареты. Ищу долго и вдумчиво, хотя там не так уж и много вещей. С удивлением нахожу помаду, демонстрирую ее Эдди. – О, я думала, что мы ее потеряли! Давай сюда, – она ловко выхватывает ее и мажет губы. – Это Джейн, она бывает немногословна по утрам. Помада возвращается ко мне в руки. Если я сейчас открою ее и проведу по свои губам, то выходит… Нельзя об этом думать, нельзя. Убираю ее туда, где нашла, затем прикуриваю от потертой зеленой зажигалки и вытаскиваю руку из машины. Сигарету почти вырывает резким потоком холодного воздуха, пальцы непроизвольно сжимаются сильнее. Я смотрю на то, как крошечный огонек на кончике сигареты сперва почти затухает, а затем разгорается откуда-то изнутри, уютно окруженный листиками пепла. – Меня зовут Петро, – мальчишка подмигивает мне в отражении. В нем есть что-то приятное, и, может быть, он раздражает меня уже чуть меньше. * * * – Если хорошо пороешься там внизу, то найдешь банку колы. Петро скептически смотрит себе под ноги – под сидениями у нас обитает хаос из разнообразного шуршащего и блестящего мусора. Все это время он сидел с прижатыми к груди коленками, что в принципе не удобно, когда пользуешься ремнем безопасности. Неудобства его явно не останавливают. – Я нырну туда и, если не вернусь через минуту, считайте меня погибшим, – шутит он, завязывая шнурок на ношенных фиолетовых кедах. – Постарайся выжить, – я снова затягиваюсь. Кола нужна мне, если честно, но я готова поделиться с Петро, если он совершит столь храбрый подвиг и найдет ее для меня. – Куда ты шёл, когда мы тебя нашли? Вопрос задаю я, потому что Эдди не станет спрашивать. Все неаккуратные, сложные диалоги и любые ошибки я беру на себя, меня легко не любить. – Еду, куда попадется, – его голос звучит одновременно с шуршанием. – Я как Керуак, только не.. о, нашел! – он победно вскидывает руку, пыльный бок банки ловит косой луч и бросает на руль тусклого солнечного зайчика. — Это правда? – мне смутно верится, что это так, но разве он ответит, как дела обстоят на самом деле. – Если вдруг тебя ищет полиция или какой-нибудь злобный избивающий тебя отец, то нам лучше бы знать заранее. С тихим всхлипом открывается банка. – Вам нечего бояться, меня совсем-совсем никто не ищет. Вроде говорит он, но именно у меня в горле застревают слова. Тут я ему полностью верю, он точно никому не нужен. Как и я никому не нужна. Как Эдди нужна всем на свете. – Тебя никто не ищет, а мы нашли, – Эдди отрывает руку от руля, тянет ее к Петро и тот благодарно касается ее маленьких пальцев. Банка делает круг по машине и возвращается к своему добытчику, он зажимает ее ногами и лезет на поиски чего-нибудь еще. * * * День длится и длится, солнце катится по небу – то очень яркое, то далекое и блеклое за ошметками облаков. Эдди и Петро болтают, в первую очередь о фильмах и том, как скучают по душу. Я по нему тоже скучаю, но больше всего – по цветам. Я вижу лепестки, когда закрываю глаза. Иногда вижу бутоны, когда смотрю на Эдди. Мне кажется, я могу их потрогать, настолько они осязаемо-живые, настоящие. В голову сразу приходят фиалки, и я отворачиваюсь, потому что чем больше ассоциаций с ней, тем сложнее ее будет отпускать, тем дольше ее образ будет преследовать меня потом, прячась в самых мелких деталях, наблюдая за мной ото всюду. Я решила, что мы разъедемся, как только наше путешествие закончится. В конце дороги я, несмотря на весь ужас, который испытываю при этой мысли, оставлю ее и дам возможность жить так, как она всегда хотела. Мы в дороге уже третий день. Петро, как оказалось, чуть дольше. – Мне везло, – ухмыляется он. Его щеку растягивает маленькая карамелька на палочке, из-за нее голос звучит неровно, смято. – Один раз я смог договориться с администратором в мотеле и меня пустили на ночь за то, что я вымыл полы. А затем я смог еще раз нормально помыться и поспать в трейлере какой-то странной парочки, ну вылитые Джей и Молчаливый Боб, - он смеется над своим же сравнением. – А пиццу где достал? – меня крайне забавляет его манера говорить. То он очень спокойный и серьезный, даже скуластое лицо становится взрослее, то он фонтанирует энергией, как щенок. – Я ее из того трейлера забрал, она там не нужна была. У них все поверхности коробками завалены, а эта еще и гавайская. Только она остыть успела, пока вы меня нашли. – Удачно мы, – Эдди забирает у меня из пальцев сигарету и затягивается. На фильтре остается влажный след от ее губ. Мне это кажется таким интимным, что сердце замирает. Ловлю это чувство и хватаюсь за него, как за самое драгоценное. Петро долго смотрит на сигареты, потом стучит меня по плечу и сует широкую ладонь прямо мне под нос. – Все мое – ваше, – хитро говорит он, разбивая вдребезги весь момент, не позволяя мне до конца прочувствовать всю его тонкость. Отдаю ему мятую пачку. Эдди спокойно ведет, ее будто совершенно не волнует произошедшее. Как она может так спокойно делать те вещи, которые мне так тяжело даются? Или для нее нет никакой особой разницы – затянулась и затянулась. Я прижимаюсь губами к фильтру. – Нам нужно будет отыскать мотель, – говорю я как можно спокойнее. Вряд ли кто-то из моих спутников хочет спать втроем в маленькой машине. Вряд ли кто-то из них слышит, как дрожит мой голос. Дрожит ли? – Душ! – голоса Эдди и Петро сливаются в один, они все еще скользят по одной волне. – Всенародная поддержка, – теперь и меня тянет улыбаться, и я не подавляю это в себе. – А еще можно убраться в машине, – начинает Эдди, повернувшись ко мне. – Тут сто… Что-то мелькает. Глухой, неприятный звук раздается где-то снаружи. Эдди давит на тормоз с такой силой, что я почти впечатываюсь лицом в бардачок. – Господи, что это было? – на джинсах Петро небольшое пятно от пролившейся колы. – Нужно посмотреть, – я вылезаю из машины; Эдди тут же следует за мной. Как только подошва ботинок касается асфальта, я чувствую себя настолько близкой к земле, что хочется бежать по пустой дороге так далеко, насколько получится. В нескольких метрах от нас лежит серое пятно. Я догадываюсь еще раньше, чем подхожу ближе. – Что это?.. Джейн?.. – у Эдди слабый, надтреснутый голос. Меня передергивает, я уже слышала ее такой. Кролик выглядит комочком шерсти или брошенной ненужной тряпкой. – Ты не виновата, – выдавливаю из себя слова. – Кролики всегда несутся сломя голову, с этим ничего не сделать… Глаза Эдди влажные, нос красный, а когда я прижимаю ее к себе, и она утыкается им в мою шею, то понимаю, что он еще и горячий. Я бы никогда не позволила себе просто так обнять ее – дернуть на себя, не спрашивая. Но она такая маленькая и хрупкая в моих руках, я чувствую жар и влагу на коже, и я совершенно не жалею о том, что делаю. Глупая и жестокая часть меня допускает мысль, что короткая жизнь кролика в обмен на короткое объятие – это справедливая цена. Касаюсь ее спины кончиками пальцев. Господи. – Он же такой маленький, – всхлипывает она, бормочет что-то еще, но я не слышу. Глажу ее по голове, аккуратно перебираю мягкие гладкие пряди. Мне хочется вдохнуть ее запах, но на это храбрости уже не хватает. За спиной стоит Петро. Я не вижу его лица, но чувствую исходящие от него волны детского горя, какое бывает, когда все на свете принимается слишком близко к сердцу. – Что нам с ним делать? – очень тихо спрашивает он. – Мы же не оставим его так? – Не оставим, малыш, – я чуть-чуть отстраняю от себя Эдди, заглядываю ей в глаза. – Сейчас я отведу вас с Петро обратно в машину, а потом похороню кролика. Хорошо? Ты справишься с этим? Эдди смаргивает. Ее ресницы соленые и слипшиеся, щеки блестят, и она сейчас такая красивая, что я почти забываю о лежащем у наших ног тельце. – Я хочу помочь, – шепчет она, но давится и замолкает. – Ты поможешь, если вы с Петро найдете мне какую-нибудь ткань и что-нибудь, чем я смогу копать. Эдди снова кивает. Я не выдерживаю и быстро целую ее в лоб. Мне хочется обхватить ее лицо ладонями, чуть-чуть сжать и забрать все плохое, что она испытывает. Губы помнят ее кожу. Господи. Обратно к кролику я иду одна. В руках у меня рваная футболка и гнутая столовая ложка, Петро выудил ее из своего рюкзака. Как оказалось, он стащил ее в мотеле, где останавливался. Возможно, это показалось бы смешным, но точно не сейчас. Я никогда не трогала трупы раньше, мне страшно касаться его, но я понимаю, что никто, кроме меня этого делать не должен. Я заворачиваю слишком мягкое тельце в футболку. Она темно-красная, наверное, издалека я будто несу подальше от дороги что-то окровавленное. Мне сложно копать, ложка гнется еще сильнее, не выдерживая. Я смотрю только на собственные руки, но они будто не мои. Ложбинка в земле – минимум, который у меня получается. Она не очень глубокая, но достаточно большая, чтобы поместилось некрупное животное. Кролик совсем молодой, почему-то отмечаю для себя, возможно, это его первое самостоятельное путешествие. Я ничего не говорю, пока закапываю его. Почему-то кажется, что я провожу какой-то ритуал, и если я нарушу его магию, то разбужу древних духов, падших животных. Поднимается ветер, бьет меня по лицу, будто отхлестывает за одни только мысли. Щеки горят, но плакать мне совсем не хочется. Редкая трава волнами движется вокруг меня, что-то шепчет. Когда дело закончено, я молча ухожу. Вокруг совсем нет цветов, которые я могла бы положить для кролика, нет камня, которым я могла бы извиниться за этот несчастный случай. Мои руки грязные, в нос забился запах смерти, в груди поселилась тоскливо тянущая боль. Эдди ждет меня на дороге. – Спасибо, Джейн, – говорит она. И обнимает меня, обхватив руками за талию. Мои руки в земле, не могу обнять ее в ответ, но утыкаюсь носом ей в макушку и вдыхаю. Мед, лакрица, дым и ветер. В груди расцветают фиалки, я не могу удержать вздох. Петро щелкает зажигалкой, облокачиваясь на дверцу машины. *** Мы меняемся местами. Я остаюсь там же, где и была. Петро заботливо вызывается за руль, а у меня не возникает возражений – покрасневшие опухшие веки Эдди говорят мне достаточно. Она молча сидит на заднем сидении машины, смотрит в окно, пристроив локоть на открытое окно и касаясь пальцами лба. Будет ли правильно, если я последую за ней туда, сяду рядом? А если она оттолкнёт, то смогу ли я снова коснуться её, но потом? Неправильно прикрываться тем, что ей больно. Неправильно пользоваться её слабостью. Одёргиваю себя. Нужно поступать правильно, нужно держать руки при себе. Горько усмехаюсь от одной мысли, что когда-то все мои действия были в рамках, не поддавались осуждению. Где моя мораль сейчас? Сейчас, когда мне хочется снова обхватить её руками, ощутить тепло её тела, тяжесть головы на плече? Хочу посмотреть на собственные ладони, но вместо этого занимаю себя сигаретой. Внутри копошится внезапный страх, что сигареты кончатся раньше, чем мы доедем до ближайшего населённого пункта. Если так, то мне негде будет спрятаться, тонкая палочка больше не заслонит меня от мира. Петро ведёт неуверенно, смотрит прямо и напряжённо. Его детская непосредственность испуганно спряталась внутри, на лицо упала тень. Что-то отчаянное и трогательно храброе проскальзывает в его инициативе сесть за руль. Я хочу поймать его взгляд, хочу кивнуть ему с благодарностью, но оставляю эту затею. За спиной что-то шелестит. Щёлкает, будто ломаясь. Оборачиваюсь взволнованно, не успев ухватиться за тревожную мысль. Пойманная на месте преступления, Эдди замирает с шоколадкой в руках. Смотрит на меня. Я на неё. Молчим. Протягиваю ей руку. Ну же, милая, поддавайся. Она кладёт мне в ладонь отломанный кусочек, он похож на осколок, молочный и тающий в её пальцах. Я вижу, как на заплаканном лице появляется слабая, но нежная улыбка. Я такую уже видела раньше, это знак, что совсем скоро она оправится. Что бы ни происходило – оно временное, смываемое слезами и водой. Невечное. Не отрывая взгляда от дороги, Петро тянет свою длинную руку между нашими сидениями: – Я в доле! Эдди смеётся. Её пальцы липкие. Под моими ногтями земля. Сладость заполняет рот. *** – Нам нужно переночевать где-нибудь, – напоминает Эдди. Она уже полностью в порядке, волосы убрала в хвост растянутой резинкой, слишком короткие пряди выбиваются и неаккуратно торчат в стороны. – Если верить карте, то до ближайшего города ещё ночь езды, – я такой себе картограф, но попытаться можно было. Шуршу грязно-жёлтым листом с крошечными называниями, пытаюсь разобраться в наименованиях. – Мы не дотянем? Петро вскидывает брови: – Ты что, предлагаешь в машине спать? – А какие ещё есть варианты? – Эдди пожимает плечами, ей будто вовсе безразлично, что нас уже больше на одного человека и придётся потесниться. – Уйдём дальше от дороги, мы с Джейн так делали. Даже плед есть. – Даже плед есть! – поддерживаю я, подняв вверх указательный палец. На секунду Петро медлит. В черноте его глаз отражаются редкие точки фонарей, кружатся. – Чур я на заднем сидении! Так вот в чём причина молчания! Невольно улыбаюсь. Это значит, что мы с Эдди на передних сидениях, что не очень удобно… Но Петро шёл дольше нас, мы-то хотя бы не пешком слонялись. Это я так уговариваю себя, обманываю ненужными размышлениями. Не возмущаюсь. – Есть кто-нибудь хочет? – мысленно перебираю варианты. Банка кукурузы, чипсы, шоколада уже нет, сыр… Эдди тыкает меня в плечо. – Господи, Джейн, сыр! – она взбудоражено взмахивает рукой. – Ты представляешь, что стало с сыром в багажнике? Выдыхаю воздух, чтобы не выдохнуть колкость. – А зачем ты его взяла? – Думала съем сразу. – И не съела. – Я думала, что буду! – А я могу хоть так, – храбро встревает в нашу перепалку Петро. – Ты хочешь, чтобы мы взяли тебя на слабо? Петро задорно подмигивает. Мы с Эдди хором ужасаемся идее. Всё ближе и ближе становятся тени камней, по ночному холодные и зазывающие под свою защиту. Киваю в их сторону: – Можно остановиться рядом с ними, немного за них заехать. «Так нас не будет видно с дороги» замирает в салоне. Я поднимаю стекло, кручу ручку до упора, пока кисть не сводит. Слышу, как за спиной Эдди повторяет за мной. Съезжаем с дороги, Петро мычит себе под нос какой-то простой мотив, нас трясёт немного – это уже совсем не ровный асфальт. За каменной защитой кажется, что нас отрезали от всего мира. Полоса дороги призрачно тянется вдалеке, точки фонарей тусклые и редкие, а нити проводов и вовсе растворились в шершавом небе. Эдди жадно пьёт воду. В свете фар она тонкая и полупрозрачная, капли текут по её бледной шее. Петро хрустит чипсами, свесив ноги с капота. Если я не буду есть сейчас, то им хватит на утро. Киваю сама себе, пока расшнуровываю обувь, чтобы поменять носки. На тёмно-серой ткани, прямо под большим пальцем, бурое засохшее пятно. Провожу рукой по ноге, но не натыкаюсь на неровности. Смена носков точно правильное решение. Воздух приятно холодит кожу. – Джейн. Голос Эдди врезается в меня, и я запрокидываю голову, одновременно пытаясь скрыть свою неловкость и поскорее натянуть новый носок. – Ты будешь спать за рулём или рядом? – спрашивает она. Может мне мерещится, но ей тоже неловко. Вроде бы мы уже обсудили эту тему. – Если хочешь, ложись с Петро на заднем, – говорю ей. Не ложись. Не ложись. Останься со мной. Руку обжигает желанием коснуться её сжатых пальцев. Почему нога не пролезает в носок сразу, не могла же она вырасти за две секунды? Промедление делает меня ещё более неловкой. – Зачем тесниться? Пусть он поспит так, – мягко улыбается. Это потому, что она хочет со мной ближе? Или потому, что правда о нём заботится так? Нет, она просто внимательная. Она бы так ради любого пожертвовала своим комфортом. Эдди бросает нежный взгляд на Петро. Тот вытряхивает в рот крошки из-под чипсов. – Хорошо, я тогда поставлю будильник, – судорожно пытаюсь куда-нибудь деть руки. Носок наконец-то поддаётся, я выдыхаю. Как мне только в голову пришло, что она может решить не в пользу Петро, а для меня?.. Нельзя об этом думать. *** У Петро очень спокойное лицо во сне. Я почти не вижу его, даже красный толстовки обернулся чернотой, но умиротворение и замершие длинные ресницы мне удаётся разглядеть. Он ещё юнее, и я спрашиваю себя, точно ли ему шестнадцать. Или он младше, а нам не говорит правды? Его рост, на две головы выше меня, играет на руку, позволяя накинуть лишние пару лет. Эдди спит, прижавшись к стеклу, подложив под голову свёрнутую кофту. Брови чуть-чуть нахмурены, будто она слегка недовольна, но точно не злится. Прядка волос прилипла к щеке. Силой заставляю себя отвернуться. За окном пусто и спокойно, но ночная безмятежность не ослабляет напряжённую внутри меня пружину. Я стараюсь двигаться медленно и тихо, выбираясь из машины, прикрывая дверцу, придерживая её самыми кончиками пальцев. В чернильном небе звёздное крошево. В моей руке получается самая яркая звезда, жёлтый карлик в холодной пустоши. Смотрю, как осыпается под ноги пепел, делаю несколько шагов дальше от машины. Дым вьётся вокруг меня, как верный пёс, и дышать становится легче. «Что ты знаешь о верности, Джейн?». Спрашиваю саму себя, но внутренний голос ядовитый и ироничный, у него совсем другие вопросы. «Что ты знаешь о милосердии, Джейн?» Ноги сами подкашиваются, я сажусь на землю. Если гнать от себя мысли, то как скоро они вернутся? Могут они исчезнуть восвояси или всегда будут идти за мною попятам, и стоит мне задержаться перед зеркалом или остаться одной, атаковать меня всё с новой и новой силой, пока я не упаду под гнётом вины, пока не съем саму себя заживо, пытаясь унять боль? Запрокинув голову, мне кажется, что я смотрю вниз, а не вверх, небо вот-вот меня жадно проглотит. Если я сделала что-то неправильно, обрекая нас на бегство, обрекая Эдди на всю эту пыль и холод и сырость земли под ногами, то почему я не должна платить за то, что сделала? Что, если я хотела?.. Искра падает мне на ногу, я вяло накрываю её рукой, чтобы смахнуть. Кожу на пальце обжигает остро и приятно. В горле будто застревает ком, горький и шероховатый, а глаза начинает щипать от соли. За спиной раздаются тихие шаги, медленно идут ко мне. Кто-то садится рядом, кладёт голову мне на плечо. Целую кудрявую макушку, обхватывая его одной рукой за плечи. Ночь над нами оглушительно тихая. *** Под внезапно жаркими лучами солнца машина становится похожей на духовку – ни вдохнуть, ни выдохнуть. Гул будильника мы прослушали, но отсутствие воздуха будит всех разом. Выскакиваю из салона, дверь оставляю открытой. Моё лицо влажное, Петро вяло вытирает своё рукавом, умывается водой из бутылки. Раздраженно открываю рот, чтобы попросить его не тратить драгоценный ресурс, но замолкаю. Он прав, умыться и правда нужно. Плед комком путается у него под ногами. Часы показывают за полдень, а значит мы потеряли слишком много времени. – В ближайшем городе будем только завтра к утру, – констатирую. Трогать машину боюсь, она как раскалённые угли, и в шутку хочется прикурить от крыши сигарету. Сегодня на удивление жаркий день, он смело прогоняет весь осенний холод. Эдди кашляет, растягивая на себе одежду, чтобы пустить к коже больше воздуха. Молча протягивает руку к Петро и тот, поняв, сует ей пластиковую бутылку. – Не самый худший вариант. Могли быть ещё дальше, – она передаёт бутылку мне. – Да, только вот еды у нас нет и вода последняя, – Петро напряжённо смотрит куда-то вдаль. Серьёзность идёт его лицу, но я скучаю по искоркам в глазах. Я делаю глоток. Вода тёплая и кажется приторной, я заставляю себя сделать ещё несколько глотков. Затем предлагаю: – Проветрим машину и в путь? Мои спутники кивают. Дружно распахиваем дверцы, на землю вываливается какой-то мусор, и мы закидываем его в багажник, чтобы не мешался. Можно назвать это уборкой, которую Эдди вчера предлагала. Петро жарко в толстовке, я вижу это, но молчу. Эдди бросает на меня тревожные взгляды, подходит ближе и ближе, а я послушно жду, что она инициирует разговор. Когда Петро начинает искать хоть что-то съедобное, помимо переплавленного сыра, она наклоняется к моему уху и шепчет: – У него что-то с руками? Да, подруга. В твоём светлом мирке не существует таких рук, как у этого паренька. В твоём мире только осколки и стальной блеск. – Видимо да, – мрачно киваю в ответ. – Может поговорить с ним об этом? Сказать, что ему не нужно ничего бояться и стесняться… – её дыхание щекочет шею. Волосы цвета раскалённого металла. Прикасаться нельзя. Я отвратительна. Мы же обсуждаем серьёзные вещи. – Не знаю, стоит ли, – колкость так и просится на язык. Не смотрю на Эдди, но и не сдерживаюсь достаточно. Меня будто распирает от подавленного желания сказать другие вещи, и я выталкиваю из себя непрошенные, злые слова: – не думаю, что нам нужно играть в семью сейчас. «Не думаю, что нам нужно играть в семью сейчас». Слова повисают в воздухе. Как поднятая для удара рука. Как хлёсткий звук во время соприкосновения с лицом. Как вздох, скомканный и болезненный. Лицо Эдди краснеет, веснушки будто превращаются в пятна, впечатываются в мою память сильнее её огненных волос. Губы сжаты, глаза влажные. Во всей этой сухости одна её слезинка может утопить меня, я сейчас захлебнусь в соли. Она стискивает челюсти. – Поехали. Это не просьба, команда. Команда, будто я её водитель. Будто я пёс, выполняющий любую её волю. Проглатываю извинения, в груди горячее и горячее с каждой секундой. Сажусь в машину. – Что случилось? – Петро непонимающе вертит головой. – Я что-то сделал не так? Вы поссорились? Эдди захлопывает дверцу, окна опущены. – Нет, милый, мы просто продолжаем путь, – улыбается она через зеркало заднего вида. В пути мы не произносим ни слова. *** – Что это? Петро тыкает пальцем куда-то вдаль. После длительного молчания его голос хрипловатый и тихий. В сумерках плохо видно. Я щурю глаза, Эдди поворачивается в мою сторону, и я наконец-то могу наблюдать не только её плотно сжатые губы и безразличный профиль. – Камни? – предполагает она. – Корова? – Петро наклоняет голову, пытаясь всмотреться в наползающую на нас темноту. Я напрягаю зрение. — Это же не может быть дом? – рот пересох, слюна вязкая. Невольно переглядываемся с Эдди. – Тут два варианта, – начинает она, возвращаясь к дороге. – Если это не дом, то мы потратим время. Если это дом, то там могут быть вода и еда. Петро усмехается: – Или маньяки. – Каннибалы? – поддерживает Эдди с улыбкой. Они немного смеются, атмосфера разряжается. Мне хочется что-нибудь сказать, поучаствовать в их веселье. С одной стороны, проверять было бы опасно. С другой, я понимаю, что путь подходит к концу. Я больше никогда не увижу Эдди, я никогда не увижу Петро… – Если не проверим, то так и не узнаем. Будем мучиться от неизвестности, – озвучиваю я. Мне хочется, чтобы они отказались. В то же время, если они согласятся, то мы ничего не потеряем, кроме пары часов, но я смогу забрать у вселенной ещё крупинку времени с ними. – Всегда можно уехать, правильно? – Эдди медленно нажимает на газ. – Дать дёру я всегда могу, - храбро вскидывает голову Петро. Машина ускоряется, в уши бьёт потоком ветра, волосы разлетаются в стороны. Я высовываю руку из окна, она скользит в прохладных волнах. За моей спиной Петро делает то же самое. *** Чёрная точка летит нам навстречу. С каждой минутой становится понятно, что предположение Петро в корне неверное – это точно не корова. А высота подсказывает, что это не камни. Когда мы впервые замечаем лёгкий отсвет фонарей, моя мысль подтверждается – это здание с проведённым электричеством. А в таком случае либо это вода и еда, либо упомянутые Петро маньяки. Через двадцать минут мы сбавляем скорость. Эдди не хочет создавать слишком много шума, и я безмолвно поддерживаю её. Плоская крыша, два небольших этажа, стандартная планировка в форме буквы «п», хлипкая лестница. Мы проезжаем что-то, что когда-то было столбом с вывеской и дружелюбным приглашением. Работай она, мы бы ещё издалека поняли, что это мотель – одноразовое пристанище таких пыльных и угрюмых путников, как мы. По первому этажу рядом идут крошечные фонарики, будто нанизанные на леску бусины, тусклые и холодные. Эдди тормозит. У входа стоит ещё одна машина - тёмно-зелёный грязный пикап. – Мотель, – произносит она. – Мотель, – согласно кивает Петро. Будто были какие-то сомнения. – Мотель, – зачем-то повторяю за ними. На случай, если вдруг всё-таки это что-то иное. – Я бы поспала на кровати, – очень медленно говорит Эдди. – Я бы поел что-нибудь, – Петро поджимает губы, чтобы не улыбаться. Вздыхаю. – Я бы не отказалась от душа. Одна мысль о том, что я могу остаться одна под горячими струями воды, а потом лечь на мягкую кровать, накрыться одеялом, провалиться в темноту и тепло хотя бы на несколько часов, толкнула меня прочь из машины. – Тут что-то про запрет на аборты! – пока мы идём к входу, Петро кивает в сторону наклейки на одиноком пикапе. – И Иисус, – я вижу его потрескавшееся лицо на дверце. – Неудивительно для местного контингента, – Эдди с отвращением морщит нос и распахивает дверь. В небольшом закутке столик, настольная лампа с резным жёлтым абажуром, стопка газет, уютный запах топлёного сливочного масла и свечного воска. – Есть кто-нибудь? – негромко зовёт Петро. По доскам тихо шаркают ноги в тапочках. Звук знакомый, почти родной – так дедушка ходил по первому этажу нашего дома, а я подслушивала, лёжа на полу, прижавшись ухом к зазору между коврами. К нам выходит унылый мужчина в мягкой клетчатой рубашке. У него крупный нос, седые волосы, на груди болтаются очки на резинке. Он одним движением поднимает их на нос, прищуривается. Улыбаемся все втроём, как школьники на утренниках. – Добро пожаловать, молодые люди, – он приятно улыбается нам в ответ. Голос низкий, для сказок и возмущений современной политической обстановкой. К карману его рубашки прикреплён потёртый бейджик. «Мартин». – Добрый вечер, Мартин, – Эдди освещает собой всё скромное пространство. – Мы хотели бы переночевать у вас. Можно? Мартин садится за стол, достаёт какие-то бумажки. – Конечно, конечно, – бормочет он, выискивая синюю шариковую ручку. – Мы очень долго едем и нет возможности снять наличные… – начинает Эдди, в попытке намекнуть, что давать нам самый дорогой номер не имеет никакого смысла. Мну бумажки в кармане. На самом деле, нам с трудом хватило бы и на самый дешёвый. Еду точно придётся выклянчивать. – Ничего страшного, – Мартин улыбается. И поворачивается ко мне: – мисс, я могу поселить вас с братом. А ваша спутница будет в отдельном номере. Мне неловко, как же неловко. Быстро переглядываемся с Петро. – Простите, Мартин, но мы не брат и сестра, – вежливо поправляю его. Я понимаю, почему он мог так подумать, поэтому подбадривающе улыбаюсь, мол можно ошибиться, мы ведь одно лицо. – Это вы простите! – спохватывается он, прикладывает морщинистую загорелую ладонь к груди. – Мы с подругой можем быть в одном, – спасает ситуацию Эдди. Мартин кивает и вносит что-то в ячейки на бумажке. – На какое имя регистрируем? – уточняет он. Кончик ручки подрагивает в его пальцах. – Л. Эванс, – успеваю я до того, как Эдди открывает рот. Её замешательство длится лишь мгновение – она приподнимает брови, краешек рта ползёт вверх. Мартин вписывает имя. – Четырнадцать и двенадцать, – он протягивает нам крупные ключи с бумажными бирками. Петро делает шаг вперёд и забирает их: – По поводу еды, есть ли здесь какой-нибудь автомат, может быть… Мартин обводит нас глазами и неуклюже поднимается со стула. Тапочки мягко шаркают по полу. – Я сделаю вам чай и бутерброды, здесь оставлю. *** – Зачётный дед! – Петро почти прыгает от радости, когда мы выходим на улицу. Тут уже совсем темно, фонарики освещают лишь на пару метров вперёд. Я достаю сигареты, Эдди берёт одну, Петро тянется, и я не отказываю. Зажигалка переходит из рук в руки, ладонями не даём огню исчезнуть. – Приятный, – соглашаюсь. – А Л. Эванс – это Лилли Эванс, как мама Поттера? – догадывается Петро. – Эдди рыжая, – я пожимаю плечами, тайком довольная тем, что не только Эдди поняла мою маленькую шутку. Из-за света за спиной кажется, что впереди только темнота, а мы застряли здесь, на крошечном одиноком островке. Меня греют мысли о чае, но внутри всё сводит от невозможности остаться в одиночестве. Ночь в одной комнате с Эдди будет более напряжённой, чем ночь на соседних сидениях, где нет тревог кроме неудобства и желания поскорее поменять позу. Понимаю, что Эдди смотрит на меня, и чуть не давлюсь дымом. – Прости, – шепчет она, извиняясь точно не за взгляды. Ветер подхватывает её слова и пепел, уносит дальше, чтобы бросить где-то на распутьях дорог. Через несколько часов нас ждёт та же участь. *** В душе стены настолько грязные, что я не могу подобрать слов, чтобы описать цвет. Смотрю на трещинки, пока усталые глаза продолжают различать их. Постельное бельё желтоватое с витиеватыми розовыми бутонами, навеивает воспоминание о старой бабушкиной квартире, о её скатерти и прозрачных занавесках с плещущимися по полу белыми кисточками. В животе тепло и тяжело от бутербродов с сыром и горячего, слишком крепкого чёрного чая. Мои ладони сохранили память о белой тонкой чашке. Эдди радостно раскинулась на узкой кровати, одна её нога свешивается вниз, босые пальцы уткнулись в куцый зелёный коврик. На ней растянутая майка, кромка скрывает бельё. От голых ног невозможно отвести глаз. Я хочу лечь рядом и уткнуться в её шею. С моих волос капает вода, её бурым влажным пятном растеклись по подушке. – Я так рада лежать, – тянет она гласные с таким удовольствием, будто полежать горизонтально на кровати и есть мечта всей её жизни. Пока иду к своей постели мне кажется, что я скорее крадусь. – Эдди. Сажусь. Нельзя больше бегать от этого разговора. Футболка липнет к моей спине. Она вопросительно поворачивает голову и щурит глаза, мягкая и тёплая в своей неге. Откашливаюсь и собираюсь с силами. – Ты ненавидишь меня за то, что я сделала? Стены сжимаются капканом, вот-вот захлопнутся и разломят меня пополам, как тростинку. Лицо Эдди замирает, глаза темнеют, заполняются серьёзностью. Она садится, теперь мы лицом друг к другу, можем соприкоснуться коленками, если захотим. – Джейн, как я могу тебя за это ненавидеть? Будь я на твоём месте, я сделала бы так… – Нет, ты бы не сделала, - перебиваю её, делая акцент на «ты». – Ты бы никогда ни с кем так не поступила. Ты и муху не обидишь. «Ты свята в моих глазах». – Я поступила бы так же, – твёрдо заканчивает она. Подаётся вперёд, но за руку не берет, и продолжает: – что мы могли тогда сделать? Что ты могла сделать? Я видела тебя, видела и понимаю, что ты испугалась. Джейн, это случайность, это почти несчастный случай. Отвожу взгляд. Кого она дурит, меня или себя? – От несчастных случаев убегают в спешке? – каждый удар сердца ощущается сквозь боль. – Это тебе не тот кролик на дороге. Это другое. Другое. – Поэтому я и говорю «почти», – она наклоняет голову, вода с волос оставляет влажный след на её обнажённом плече, – произошло то, что произошло. Ты сделала это для меня… Я опускаю голову. Конечно же для тебя, для тебя… К щеке прикасаются кончики пальцев, щекочущая ласка, мимолётное касание, будто рядом вспорхнула бабочка, будто меня задел лепесток. Я замираю, пронзённая насквозь нежностью, пригвождённая к месту, в страхе спугнуть момент. Кожа покрывается мурашками. – Не будет и секунды, чтобы я не была благодарна тебе за то, что ты спасла меня, - шелестит Эдди. «Я бы умерла за тебя». – Но тебе нужно перестать закрываться от всех. Я совсем не знаю, что происходит в твоей голове, ты больше совсем не говоришь со мной. Я ни разу не видела, как ты плачешь, Джейн. Ты хоть раз плакала после этого? – мягко продолжает она. - Не хочу потерять тебя только потому, что случилось то, что случилось. Киваю. – Мы приедем, и начнём всё заново, – говорит она мягко, – мы сможем остаться вместе, мы всё исправим. Эдди наклоняется вперёд, я вижу её широко распахнутые глаза, её тело пахнет весенним ветром и мылом: – Я хочу, чтобы ты… За стеной что-то падает. Дверь с грохотом распахивается и к нам врывается Петро. *** – Одевайтесь! – вопит он, захлопывая за собой дверь. Эдди испуганно шарахается от меня. В растерянности вскакиваю, не понимая, что происходит. – Быстрее! – испуганно кричит он, перетаскивая неустойчивый комод к двери, чтобы подпереть её. Эдди бросается за одеждой, я повторяю за ней. Натягиваю носки, джинсы. Мы кидаем вещи в единственный рюкзак. В спешке спрашиваю: – Что происходит, Петро, что происходит? Дверь содрогается. Он тащит к ней стул. – Вышел покурить, думал, что буду один, но там были эти, у которых тачка припаркована ещё рядом, они меня увидели и крикнули, что я… – тараторит он, а затем выразительно смотрит на меня. Эдди в ужасе ахает. – Потом пошли за мной, но я спрятался в номере. А пять минут назад увидел, что они идут от машины сюда и ищут моё окно… – Сколько их? – это почти не вопрос. – Двое… – начинает Петро. Из-за двери ругань и уже знакомые слова. Шум. Эдди бросается ко мне, разворачивает за плечо к себе. – Им нужны вы с Петро, они и за тебя зацепятся, как только увидят, – быстро шепчет она. Её лицо бледнеет с каждой секундой. – Спрячьтесь, а я поговорю с ними, скажу, что они ошиблись… В ушах шумит кровь, мой взгляд мечется по её лицу в попытках запомнить каждую деталь. Она маленькая. У неё нет сил, чтобы дать отпор. Нет слов, чтобы вдолбить в головы таким людям, как они, что нас нужно оставить в покое. Она не в безопасности. И Петро нас не защитит. Чувствую, как меня заполняет холод. Помню это ощущение, но в этот раз решимости не меньше. – В ванну, сейчас же. Открутите ободок унитаза, ищите что-нибудь твёрдое, – мой голос дрожит. Петро бросается выполнять, Эдди растерянно замирает на месте, но приходит в себя от ругани и ещё одной попытки открыть дверь. Комод и неуклюжий стул не выдерживают напора. В туалете на полу стоит освежитель воздуха. Я нажимаю на кнопку – передо мной взлетает струя с резким запахом тропических фруктов. Идея плохая, ужасно плохая. Усмехаюсь самой себе. Будто в прошлый раз идея была хорошая. Главное, чтобы не закончилось тем же. Баллон так и норовит выскользнуть из влажной ладони. Я цепляюсь за него пальцами, от напряжения ломит все мышцы. Эдди у меня за спиной, в её руке лампа. Петро рядом, ободок унитаза держит в замахе. Дверь с грохотом открывается, хлипкая мебель валится в сторону. Красная бычья шея, редкая выгоревшая борода. – Ты, ушлёпок, – хрипит он, – я видел, что ты сделал! Меня обдаёт знакомым запахом алкоголя, кислым и резким. Дробовик качается из стороны в сторону, заглядывая то в моё лицо, то в лицо Петро. Сердце вот-вот выскочит из груди. – Оставьте нас в покое, – Эдди пытается звучать уверенно и спокойно, – я не сомневаюсь, что наш друг ничего не сделал и вы его с кем-то спутали. Мужчина усмехается, влажные от слюны зубы желтее местного интерьера. – Не дури, красавица, что с такими водишься? Небось одна из этих…? – последнее слово он выплёвывает, и оно падает к моим ногам гнилью и грязью, чернильными потёками. Эдди до белизны стискивает пальцы. – Это мои друзья, – почти рычит она. Чувствую плечом жар её ярости. Маленькая храбрая девочка, каждое её движение придаёт мне сил. Ужас от осознания, что с ней и Петро может что-то случиться отступает на шаг, освобождая дорогу для злости. Я вытягиваю баллон вперёд. – Уходи, – цежу сквозь зубы. «Почему она в крови? Что ты сделал?» Звучит жалко. – Уходи, – повторяю уже твёрже. «Если ты тронешь её ещё раз, я не оставлю это так. Даже если за это придётся расплачиваться. Нет, мне не страшно. Похоже, что я боюсь?» Надо мной взлетает дуло дробовика. Краем глаза вижу, как Петро отбивает его ободком унитаза, а затем падает от оглушительного раската – это выстрел летит куда-то, в кого-то. Голова взрывается от боли и шума. «Самое простое и ближайшее – это найти на кухне нож. Ножи есть в каждом доме, самое легкодоступное оружие.» Жму на кнопку баллона, пальцы не слушаются, лицо напротив багряно-красное, баллон выдаёт фыркающий слабый сноп. Тропические фрукты едко смешиваются с порохом. «Отойди от неё. Я сказала отойди!» Мужчина бьёт ногой лежащего на полу Петро. Эдди бросается к ним, пытаясь закрыть тело руками и собой, но её откидывает в сторону, смешная лампа падает на пол, катится к коврику под кроватью. «Звон осколков под ноги.» Я слышу, как кто-то кричит, в горле давит и душно. Крик мой. Мой. «Нож не застревает, я выдёргиваю его, ладонь проскальзывает по рукоятке. Замахиваюсь ещё раз. Удивительно мягко.» Бросаюсь вперед, баллоном бью в лицо, жму на кнопку снова и снова, брызгая в глаза, открытый рот, покрасневший нос. Жму и жму, пока огромные руки не хватают меня, отрывая от пола. Ударяюсь затылком о стену. «Он встаёт, Джейн, нужно уходить…» Перед глазами темнеет, мир расходится белыми искрами. Я куда-то падаю, беспомощно растекаюсь по полу. Во рту кровь, не могу проглотить, давлюсь и кашляю так, что раздирает горло и лёгкие. В виски будто вонзились иглы. Шарю руками вокруг себя, слепо ищу что-нибудь, когда носок ботинка врезается мне в живот, выбивая из меня воздух и брызги слюны и крови. И пропадает. – Тише-тише, ты даже пользоваться не умеешь, – спокойно раздаётся где-то сверху. – Мы просили тебя уйти. – Опусти… – Выходи из комнаты. Сейчас же. Или я убью тебя. – Крошка… – Мне кажется, ты не понял. Меня вновь оглушает выстрелом. *** Темнота расползается в стороны, словно занавес, и ей на смену приходит звон – высокий и отрезвляющий. Кто-то падает рядом со мной. – Джейн, господи, Джейн, – шепчут брызги мне в лицо. Тошнота подступает к горлу, я разлепляю губы и слизываю воду с губ. Солёная и железная. Хрипло пытаюсь что-то сказать, но это всё кровь в горле. Голова кружится. Я оставила Эдди одну. Я оставила Эдди одну. Я оставила Эдди одну… Её мокрое, заплаканное лицо нависает надо мной. Я вижу её глаза и в них столько ужаса, непростительного для меня ужаса. Наклоняю голову, лбом опускаюсь на её колени. – У тебя кровь на лице, – зачем-то говорит она, будто я сама не знаю. – Ты цела? – спрашиваю я или какая-то ворона, не могу пока понять. – Цела, – кивает она растерянно. – Петро? – точно я. Через силу поднимаю голову, чтобы найти его. – Тут, – он сидит чуть дальше, прислонившись к открытой в ванну двери. – По рёбрам мне прилично попало. – По лицу тоже, – добавляет Эдди. – Кто ж меня такого теперь полюбит… – ухмыляется он краешком рта. Улыбается, значит жить будет. У Эдди на коленях дробовик. Она перекладывает его рядом с собой и протягивает мне руку. Согласно киваю, нужно уходить. Времени у нас мало, Петро говорил, что их двое. Я поднимаюсь на ноги, живот сводит болью. Тошнота не отступает, и я уговариваю себя, что если доползу до машины, то смогу покурить. Петро сплёвывает на пол кровь и встаёт. Он заметно бодрее меня. Дышать становится чуть легче. Мы почти бежим за Эдди, она ведёт нас, выставив вперёд дробовик. Дальше по коридору Петро спохватившись останавливается: – Мартин! Мы не можем бросить деда здесь! Эдди хмуро оборачивается. – Что? – Петро разводит руками в стороны. – Идём за ним, – проглатываю я солёную слюну. Мы двигаемся к лестнице. Спина Эдди маячит передо мной, зрение наконец-то возвращается, и я вижу, как сильно дрожат её руки. Мартин встречает нас испуганными глазами и направленным в нашу сторону охотничьим ружьём. – Господь всемогущий, – шепчет он, узнав наши лица и чуть ли не роняя оружие. – Мы за вами пришли, – Петро протягивает у нему руку. – Нельзя здесь оставаться. – Я могу за себя постоять, – Мартин качает головой, а в подтверждение словам приподнимает ружьё. – Уезжайте скорее. Петро нехотя делает шаг назад. На его лице смятение и несогласие, внутренняя борьба. Секунду он хмурится, плотно сжав губы и челюсти. Старик взмахивает рукой, прогоняя нас. Рукав его бежевой рубашки застревает в моей памяти вместе с серебристыми очками-авиаторами. Петро кивает – быстро и чётко, будто солдатик, готовый послушно выполнить приказ. Затем мягко забирает дробовик из рук Эдди, выставляет перед собой и молча выходит за дверь. Свободная от ноши Эдди оборачивает руку вокруг меня, легко придерживая и не давая потерять баланс. Я чувствую её поддержку, но от прикосновения становится будто больнее. Она придвигается ближе. Мы не оборачиваемся. *** Уже знакомый нам мужчина стоит рядом с нашей машиной. Это значит, что Эдди не стреляла в него, видимо в потолок. Она бы не стала, как я только могла допустить мысль, что она способна на такое. Его друг практически идентичен в своей загорелости и любви к большим надписям на футболке. Сжимает в руке уже многое повидавшую биту со сколом. Эдди вздрагивает, практически прижимаясь ко мне. С двумя мы не справимся. Мы и одного-то не осилили. Петро целится ровно в живот мужчине с битой. – Дайте нам уехать, а мы обещаем выбросить дробовик по дороге, – просит он. Один из них открывает рот, вновь выплёвывая избитое ругательство. Под ногами мужчин взлетает пыль. Петро оборачивается через плечо. Мартин стоит на пороге, ружьё крепко лежит у него в руках. Петро расплывается в улыбке, а мужчины медленно отодвигаются в сторону своего пикапа. Меня будто накрывает волнами их ярости и воздух кажется раскалённым. Долго Мартин сможет сдерживать их, когда мы уедем? Правильно мы делаем, что оставляем его одного?.. Петро целит в лицо мужчине с битой. – Пачку гони, – улыбается он, с намёком кивая на карман его джинсов. Мужчина открывает рот, скалится, сжимая кулаки. – Слышал, что тебе сказали? – прикрикивает Мартин, опасно делая шаг вперёд. Пачка сигарет летит в руки Эдди. Петро по-клоунски взмахивает рукой, не теряя хватку на дробовике. – Спасибо, сэр, – улыбается он Мартину. Мы садимся в машину. Краем глаза я успеваю заметить на дверце пикапа выцветшее лицо Иисуса с подрисованными рожками. *** Мы летим сквозь темноту, будто за нами погоня, будто псы идут по нашему следу. Эдди жмёт на газ остервенело и испуганно, волосы высыхают на врывающимся сквозь окна ветре. Я ощупываю рёбра и затылок – тело пробирает от тупой боли. Рот покрылся корочкой, я задумчиво соскребаю её ногтем. – К утру будем в городе, – обещает Эдди. – Скоро. Петро водит пальцами по лицу, заглядывая в зеркало заднего вида. – Шрамы красят мужчину? – горько спрашивает он, разглядывая кровоподтёк. Эдди зажмуривается, давит слёзы, но быстро приходит в себя. – Тебя испортит только пластика носа, – отвечаю в жалкой попытке поддержать. Щёлкаю зажигалкой. Сигарета впитывает в себя боль, сжигает её. Мне хочется разрыдаться, упасть на землю, ладонями хоть в песок, хоть во влажную грязь, согнуться в комок и рыдать так, чтобы вся боль вышла, чтобы ничто больше не терзало, чтобы вся кровь с моих рук ушла в землю, вглубь, смешалась с подземными водами и покинула меня навсегда. Эдди тихо плачет, дорожки на её щеках как полосы от фонаря на потолке моей комнаты в детстве. Я вытираю одну их них пальцем и отворачиваюсь. Эдди не обращает внимание на мою секундную ласку. На подушечке пальца остаётся капля, я тяну её в рот. Мы едем дальше. *** Рассветные лучи персиковые, льются на брусчатку. Город встречает нас сонным субботним утром, заброшенными домами, крошечными магазинчиками, пожилой женщиной с бородатым рыжим пёсиком. Мы ползём по улицам, будто зазевавшиеся туристы. Красные дуги на вывеске привлекают внимание Петро. – Может позавтракаем? – спрашивает он смущённо. Эдди обменивается со мной взглядом, слабо улыбается. Мы берём кофе, картошку и мороженое. Холодный пломбир лечит мои губы, сбивает жар. Эдди держит соус на ладони, рука навесу. Петро ловко макает в него картошку. Они меняются. Кофе терпеливо ждёт и остывает. – Куда вы теперь? – спрашивает Петро. На его нос попадает мороженое, он вытирает его грязным рукавом толстовки. Я не смотрю на Эдди. План мы знали с самого начала. – У меня здесь живёт бабушка, – говорит она, не поднимая глаз от картошки. То ли меня избегает, то ли желания обсуждать эту тему. – Думаю остановиться у неё. Петро вопросительно приподнимает брови, намекает, что вопрос и меня касается тоже. Эдди тайком подглядывает. Она не знает, что я скажу. Эту часть плана мы не затрагивали. Целью было довезти её до родных, дальше – уже не важно. Здесь её никто не тронет, здесь её дядя, здесь её семья. – А ты куда? – перехватываю я вопрос. Петро потерянно оседает. Мороженое начинает стекать по его пальцам, он торопливо облизывает его. – Ты можешь остаться со мной, – предлагает Эдди. Она очень быстро всё понимает. И что Петро совершенно некуда идти – тоже. Мороженое падает на землю. Я возмущённо вскрикиваю, отпрыгивая в сторону и чудом спасая ботинки от пломбира. Петро хватает Эдди в охапку, кружит её, пока она заливисто смеётся от неожиданности. Её смех теплее любого солнца, ярче любых утренних лучей. Петро расцветает. Я делаю шаг назад и улыбаюсь. Впервые за всё это время я чувствую, что с ней всё будет в порядке. Страх перед её одиночеством теряется в тоскливой, эгоистичной радости. На вопрос Петро я так и не отвечаю, а уже через двадцать минут мы подъезжаем к небольшому дому с начинающим желтеть вьюнком на стенах. Эдди выскакивает из машины. – Вау, – рот Петро будто не может закрыться. – Это твой дом? Это, вот это вот, твой дом? – он поднимает руки над головой, но быстро пускает их, скривившись от боли. Я медлю перед тем, как выйти за ними, чтобы достать из бардачка сигареты. Дом и правда красивый, зазывающий мягкими бисквитами, перезвоном крошечных чашечек, мягкостью кошачьих лап. Эдди пристально всматривается в окна. – Бабушка дома! – констатирует она, хватает меня за руку и быстро идёт к лестнице. – Я так хочу познакомить вас с ней, особенно тебя, Джейн! Скорее! – она улыбается так, что щёки вот-вот начнут болеть. Подхватываю улыбку, но мягко высвобождаю руку из её пальцев. – Я покурю, а вы идите, – делаю жест рукой в сторону двери. – Не хочу, чтобы от вас дымом пахло, а то решит, что вы тоже скуриваетесь. Особенно ты! – я тыкаю пальцем в Петро, подчёркивая его юный возраст. Он смеётся. Эдди неуверенно смотрит на меня, но я подбадривающе киваю ей, доставая сигарету и зажимая её зубами. Петро взлетает по небольшой лестнице, Эдди берёт его под руку и распахивает дверь. – Только не задерживайся, мы тебя ждём! Они исчезают в дверном проёме, а я считаю секунды. Затем лезу в машину, открываю бардачок и вытаскиваю помаду. Внутри рвётся и воет желание пойти за ними, увязаться хвостом, разделить эти радости, побыть рядом ещё пару мгновений. Я столько ещё не сказала. С трудом отворачиваюсь от двери. Солнце поднимается всё выше у меня за спиной. Я провожу помадой по губам.