От отца к сыну

12 лет Поле брани было усеяно ошметками человеческой плоти, обезображенными трупами и знамёнами павшей армии. Земля, взрыхленная копытами многотысячных конниц, смешалась с пролившейся багровой кровью и слезами трусов. Это всё было грязью. Грязью бесчеловечья, убийства и алчных амбиций империи Ко. Коэн равнодушно вытер о расшитую золотыми нитями попону меч – кровь затерялась на красном бархате. Он провел пальцем по лезвию и разочарованно вздохнул. Затупилось. А как нахваливали булат с Темного Континента. Занимался рассвет, зыбкий серый туман обволакивал лагерь армии Котоку, принеся с собой холод и тяжелый влажный воздух. Это была его четвертая крупная бойня. Сражением назвать это Коэн не смог бы. Солдаты спали вповалку. На подъезде к лагерю несколько часовых ему пришлось разбудить тычками меча в шею. Несколько бойцов жарили на кострах недавно пойманную дичь, щедро поливая её вином. Они вяло кланялись перед ним, это было простительно – две ночи и день не прекращалась резня. Он и сам чувствовал себя неважно. Спина ныла от долгого сидения в седле, кожа на пальцах была стерта до крови. И странное опустошение, приходящее к нему после каждого боя, почему-то радовало, ободряло его. Не было чувства вины или ненависти к себе. Так было нужно. Так Коэн понимал, что битвы не стали привычным ему делом. Сейчас разгар лета, но утренний холод и ледяные уставшие руки будто противоречили всем трем месяцам. Спрыгнув с лошади, он кивнул выжившему конюху, чье лицо было изуродовано рваной раной на правой щеке и отправился в ту часть лагеря, откуда доносились стоны раненных. - Вам нужна помощь, господин? – один из солдат помог конюху согнать весь табун лошадей в построенный на скорую руку загон-забор. Взмыленные кони лениво ходили, пощипывая травку. Некоторые из них, загнанные и умирающие, отправлялись на забой. Их хриплое ржание разносилось по всему лагерю. Припасы нужны всегда. - Нет, - Коэн взглянул на него и тот, взглянув на его лицо, убрался поскорее. То был не дворцовый избалованный мальчишка. Это было ожесточённое лицо воина без тени сомнения и жалости. Отца он нашел среди раненных солдат. Роскошные доспехи командующего лежали грудой ненужного металла возле отхожего места. Его огромный топор из черной стали был весь в густеющей, медленно стекающей крови – врачеватели указывали Котоку на тех, кого уже было не спасти. На тех, кто не мог принести пользу. На тех, кто становился обузой. Новый беззвучный взмах, взбугрились мышцы на его руках и груди, отчётливее проступили вены, рубил командующий с первого удара, не слушая мольбы о пощаде. Стоял смрад загнивающих ран, испражнений, мочи и крови. Мертвых уносили на огромное кострище, которое собирались поджечь после окончания. Коэн отошел немного в сторону, смотря, как вновь взмывает черный топор отца, как блестят его красные волосы то ли от пота, то ли от крови, которой он усеивал все землю вокруг. Его мясистые губы были поджаты, черные узкие глаза даже не обратили внимание на его появление. Впрочем, как и все вокруг. Интересно, о чем он думает, опуская топор? Железный шлем больно давил на затылок, отрезвляя неприятными ощущениями. Это его реальность. Сняв шлем, он продолжил наблюдать за всем действом. Котоку закончил в полдень. Остальных солдат не подпускал. Первым же бросил факел в кострище и, приказав подать ему вино в его шатер, поманил за собой Коэна. Рухнув на тюфяки, он опрокинул в себя бутыль балбадского вина, утирая пот с лица. - Тебе не стыдно? – Коэн зло пнул одну из подушек, испачкав её в бурой грязи. – Не стыдно… - Быть палачом? – мужчина громоподобно расхохотался, откупоривая новую бутылку, - Коэн, они не нужны. Они мусор. Дерьмо, проще говоря. Я могу этим дерьмом победить оставшееся племя к юго-западу отсюда? Я должен содержать огромную армию. Ты сам видел, сколько они жрут. Грабить может каждый. Кони дохнут, как мухи. Если их можно пустить на продовольствие, то, что делать с этими покалеченными? Это милосердие, Коэн. И лучше оно будет проявлено мной – они погибли за империю Ко, за нас, за моего брата! Котоку утер намокшие от вина усы, наблюдая за сыном. Он ещё не мужчина, мальчик, который не до конца понимает тяжесть бремени. Когда-нибудь Коэн наберется мужества, чтобы смотреть в глаза этим несчастным, чтобы разглядеть во взгляде немногих благодарность и преданность. - Ты мог поручить это сделать одному из твоих подопечных! Солдаты тебя не уважают! Они все тебя бояться! Потому что в следующий раз могут оказаться обезглавленными твоим топором! - Бояться, говоришь? Это самое главное. Ты не представляешь, что делает страх с людьми. Страх, как паук, один раз попался в его сети, больше никогда не выберешься. Нет ничего хуже его и, в тоже время, лучше. Хотя… Коэн вгляделся в ухмыляющееся лицо отца, который, казалось, смотрел на него. Но его взгляд был устремлен в пустоту, куда-то далеко, где находится для Котоку что-то недосягаемое и желанное. - Женщины, Коэн. Они даже выше страха. Я с малолетства беру тебя в походы, ты все усваиваешь слишком медленно. Не научишься так ничему. - Научился, отец. Никогда не закупай оружие у торговцев с Темного Континента. – выпалив это сквозь зубы, Коэн быстрым шагом вышел из шатра. Черный дым поднимался над лагерем, ветер нес пепел погибших по всему миру. Мертвый воздух наполнял его легкие, меч больно бился о бедро при каждом шаге. «И хорошо, что больно,» - подумал он, - «Значит, я живой». - Коэн, запомни наш разговор, - отец, выглянув из шатра, окликнул его, - Не становись подвластным страху и женщинам. Особенно последним. 19 лет Коэн, скрывшийся за плотными длинными гобеленами, наблюдает, как его отец трахает императрицу Гьекуэн. В его руках меч - император просил передать своему дорогому брату Котоку дар в благодарность за завоевание нескольких стран. Она стонет, кричит имя отца на все лады, цепляясь за его плечи. Её темные волосы скользят змеями по спине. Руки её грязны, как и губы, которыми она впивается жадным поцелуем в губы Котоку. Своей белой грудью с двумя темными сосками она трется о тело отца и кричит, визгливо кричит, что любит его. Отец заглядывает ей в глаза, улыбается глупой отвратительной улыбкой – он омерзителен в своей влюбленности в императрицу, в своем внимании её лживым стонам. Меч он сжимает до боли – сталь обнажена и впивается до кости ему в ладонь. Коэн представляет, как этим мечом он отрубает голову отцу, как тот тогда, в походах отрубал головы дерьму. От дерьма Котоку сейчас ничем не отличается. Они занимаются любовью до вечера – иногда, они просто лежат, императрица заливается сладкими речами, хвалит отца и говорит о власти, любви, страхе. Коэн уже давно держит меч другой рукой, в ушах у него громом звучат слова отца про женщин, про страх. - Го-то-ку, - императрица мило улыбается, - Зачем тебе эти походы? Оставайся со мной, малыш Коэн уже большой мальчик. Оставайся со мной, мой повелитель. И змеиным шепотом: - Я сделаю тебя императором. Как только они выходят из покоев, он идет тихим медленным шагом, стараясь быть незаметным, и натыкается на мальчишку-маги, который торжествующе ухмыляется. Его злорадная улыбка растянута от ушей – Коэн отвечает тем же, уходя с прямой спиной. Гьекуэн – паучиха. И она сожрет Котоку без жалости. Он доходит с этой мыслью до покоев матери, не удивившись плачу слуг. Внутри опять та странная пустота, и глупое лицо отца перед глазами. Ладонь жжет болью. Он дышит уже зажжёнными погребальными благовониями, грубая насмешка, смехом маги, который растворился в воздухе. Он живой. И надо рвать паучьи сети.