нормальность

Джинни Миллер идет трещинами по маске безразличия и выворачивается наизнанку от чувства изломанной неправильности внутри. Незажившие рубцы чужим именем горят на собственном теле, она зажигалкой ранит нежный кожный покров, пробираясь прямо к четырехкамерному сердцу; имя Хантер тонкими лезвиями впивается в губы. Разбивать девичьи сердца – не его талант, Джинни – девочка старательная, справляется сама, разъебывая отношения, ломать и крушить у них с Вирджинией всегда получалось лучше. — Я был хорошим парнем, даже слишком хорошим для тебя. Джинни буквально ощущает, как ее хрустальный образ белоснежной фреской раскалывается об жесткую ложь и битыми осколками усевает пол под ногами Хантера. Того самого идеального пай-мальчика, что аккуратно сдувал пылинки с непорочной девочки и слепо видел в ее ореховых радужках святую невинность, а потом ударился об горькую реалию. Он должен был быть ее лучшим выбором, будущим любящим мужем и отцом, но прости, милый, ты опоздал. — Ты все испортила ради него. Маркус — ее способ самоуничтожения, личный сорт мазохизма, вечерами бесцеремонно пробирающийся в ее комнату и шепчущий, словно дьявол на ухо: «я постоянно думаю о тебе». Эгоист, самовлюбленный поддонок, курящий травку за собственным домом и безжалостно шинкующий своими остриями ее душу, даже не прилагая для этого лишних усилий. Она говорит о неправильном поведении Бейкера, но каждый раз уязвимо теряет внутреннее равновесие, ощущая удары эфемерного тока от его мимолетных касаний на себе. Она говорит о том, что он помешан на сексе, но жадно подставляет свои искусанные губы для пьянящего, тянущегося вязкостью майского меда, поцелуя. Она говорит, что они просто друзья, но задыхается в невероятных ощущениях, когда бесстыдно выгибается под его разгоряченным телом, так сильно, что чувствует, будто ее позвоночник блядски ломается надвое. Ей хочется кусать/хотеть/наслаждаться, как сумасшедшая держаться над обрывом и гореть до полного самосожжения в его руках, и если это – грех, то она чертова атеистка. — Я люблю тебя, Хантер... Но и Маркуса я люблю тоже. У Джинни Миллер бездонная черная дыра прячется в клетке хрупких ребер и прошлое лисьим хвостом надоедливо вьется за отпечатками новых кед. Она собирает себя по утрам с самого основания, пока в голове все сбивается к чертям, потому что Джинни запуталась в клубке противоречивых чувств так сильно, что распутаться не может. Она, открытая в собственной сломленности и бессилии, говорит себе, что просто не заметила, как заигралась, и случайно одинаково полюбила обоих. А Маркус и сам все знает и щенячьими глазами смотрит на нее, так преданно и влюблено, разрывая внутренним криком собственную прокуренную трахею на куски, когда с его губ резко слетает: — Я люблю тебя, Джинни. Джинни больно, жалко и тошно одновременно, она чувствует, как тяжелый ком подступает к горлу и встаёт поперек, а воздуха в груди становится мучительно мало. Хочется обдать Маркуса теплом, и потом добить окончательно. Бейкер в ее мыслях постоянно, одной навязчивой строчкой, как песня на повторе. Ей снятся его мягкие густые волосы, дурная самодовольная ухмылка и фигура, уходящая вдаль, будто ослепительная вспышка. Их тягу друг к другу никак не скрыть – они взрывные, тотально зависимые, как фурии, сносят дома, приносят хаос и разруху. Джинни и Маркус патологически, до ломки в костях нужны друг другу, чтобы сходить с ума вместе. Но у них обоих паршиво получается изображать нормальность и счастье. — Не любишь. Эта наша бредовая дружба с сексуальным влечением и тайнами – лажа. Знаешь в чем твоя проблема? Ты не способен на настоящие чувства. Ее пронзительные карие глаза — серые потухшие кристаллики, блестящие от слез. Она плачет-плачет-плачет, отхаркивает легкие кровавыми ошметками, хрупкие косточки на своих плечах сжимает до покалывающей боли, и словно проживает сценарий глупой подростковой мелодрамы, где она – настоящая сука, разбившая три сердца подряд до стадии, когда они не поддаются лечению, и не сумевшая выбрать.