Узнать можно только те вещи, которые приручишь.
Антуан де Сент-Экзюпери
***
В мастерскую под крышей хаос вселился задолго до Курильщика. Во всяком случае он не помнил, чтобы его комнатушка, с месяц заставленная мольбертами и заляпанными деревянными табуретами, выглядела как-то иначе. Пол тосковал по швабре. Его пересекали крестообразные следы от колёс. Повсюду валялись рулоны акварельной бумаги, лохматые кисточки торчали в банках заместо букетиков полевых цветов, и всё это наводило Курильщика на одно соображение: «Идеально». Ещё врут, что рая на земле не существует. До него здесь уже жил и рисовал (или рисовал, пока жил) какой-то затворник. Он обустроил мастерскую по своему вкусу, почти совпавшему со вкусом Курильщика. Поэтому из нового — привнесённого лично им — тут только стеклянная, с ромашками, мыльница вместо пепельницы, бельевые верёвки, колумбийский зерновой кофе и два пледа. Тёмно-зелёный и лоскутный. Ах да, ещё Македонский. Его Эрик, конечно, не притаскивал. Не заставлял. Македонский каждый день поднимался к нему, на прокуренный балкон, где не слышен запах краски, и приносил уже сваренный кофе. Как будто из рукава его доставал. Половицы нагревались, а лучи солнца, преломленные окном, рама у которого вечно заедала, приятно проводили шершавыми горячими пальцами по носу и щекам. Ранней осенью тревога становилась ощутимей: это было время недоумения и старых открытий, совсем как у стариков с Альцгеймером. «Мы вместе?» — спрашивал себя Эрик, уставившись в кружку, будто именно кофе — его горячий ароматный пар и пенистые кремовые пузырьки — должен был подсказать ответ на застрявший в голове вопрос. «Да, наверное, всё-таки вместе», — кивал он наконец и, подув, с удовольствием делал первый глоток. Каждый раз — первый: вспоминаешь, как сладок этот миг осознания, и проживаешь его снова и снова. Когда то странное — разорванное, с торчащими нитками, заплаточное — было сшито между ними? По хронологии, быть может, с первой выставки, на которой они встретились: и мелодраматично, и сахарно до зубной боли — но лишь на словах. В реальности всё было скорее неловко. Одного из них чуть не вырвало. Когда Эрик увидел Македонского в непривычных декорациях — белых выставочных залах с холодными неоновыми люстрами на проводах-стеблях, он до того растерялся от этой несуразицы, что, наверное, долго и обалдело таращился на бывшего состайника с другого конца комнаты. Моргал и ждал, что схлынет, исчезнет. Рот, к счастью, прикрыл. Македонский не исчезал, хотя, судя по его виду, начинал этого желать после столь радушного приёма. Он был почти таким же, как прежде: полурастворившимся и каким-то мягко-колючим. Он был. Просто был. Здесь. Эрик проглотил ком вязкой слюны и подъехал ближе. Испуганный, что не успеет. Что скучные стены размажут кусочек солнца по своей повехности. Сработал ли фактор неожиданности? Так ли уж важно, что перед ним стоял именно Македонский, а не Слепой или Горбач? Эрик терялся: не знал, не гадал и, по возможности, не терзал себя. Отчётливо проступавшая нездешность Македонского что-то всколыхнуло в груди: и болезненное, и тошнотворное, и… василисковое. Они улыбнулись друг другу, как сквозь стекло. Как сквозь картинную раму. — Красиво… — Единственный раз на памяти Эрика Македонский заговорил первым. И он, кажется, имел в виду картины — что же ещё? — но смотрел почему-то на Эрика. Когда-то, ещё в Доме, они вырвали страницу с письмом Слепого. Курильщик вскользь поинтересовался, знает ли Македонский шрифт Брайля. «Нет, — ответил он. — Но я знаю азбуку Морзе. Немного». Он рассказал, что выучил её, когда случился первый приступ, но не уточнил какой. И не пояснил, как это связано с Морзе. Курильщик жадно сцапал новую историю, в которую, вполне возможно, не был посвящён и Сфинкс. Сфинкс сам начал эту забаву: разгляди в Македонском то, что не разглядел я. Даже дал фору. «Здорово. Научишь?» Не стоило просить. И «здорово» после правды о приступах звучало неуместно. Но Македонский улыбнулся. Пожал плечами, соглашаясь. Его пальцы барабанили то быстро, то медленно. Как дождевые капли. Курильщик повторял с горем пополам. Они остановились на середине. В комнату вернулись другие. Однажды Сфинкс заглянул вместе с отцом, решившим затарить крошечный холодильник едой (с тех пор, как Эрик стал востребованным художником, он чаще ночевал в мастерской). На Македонского он отреагировал спокойней, чем Эрик предполагал. Почти как на нечто обыденное. — Так он теперь здесь? — спросил Сфинкс, флегматично перебирая покупки граблями. «Так ты теперь пьёшь колумбийский кофе, а не бразильский?» Македонский не отсюда. Курильщик не был полным идиотом и догадался, что Сфинкс имел в виду. Точнее, он надеялся, что чуть-чуть приблизился к истине. Он убеждал, что не держит Македонского. Что его присутствие здесь — исключительно добровольный жест. — Интересно, — сказал Сфинкс. — Что? — Вы. Зелёные глаза блеснули горлышком из бутылочного стекла. Курильщика охватила досада. — Знаешь, Сфинкс, это уже перебор. — Что именно? — Заставлять анализировать то, что этому анализу не поддаётся. — Ах вот что, — рассмеялся Сфинкс. — Я думал, ты мне припомнишь туалетные проверки на вшивость. Спасибо. Этого я бы не пережил. На прощание, задумчиво оглядев комнату, он посоветовал: — Купи второй плед. Я не эксперт по «троганию», но мне кажется, батареи холодные. Как бы порой Сфинкс ни раздражал, Курильщик успел привыкнуть к его менторским рекомендациям в духе умных-вредных кузенов. «Не повторяй моих ошибок, мистер Душа-на-распашку». Картинная галерея стала точкой невозврата. Македонский пролез в мир унылых многоэтажек, обосновался в спутанных мыслях и в воздухе, которым Курильщик дышал; пусть это была ядрёная смесь пыли и краски. Два пледа. Две кружки. Одна кровать. И множество вопросов. Им суждено остаться в границах риторики. Потому что Македонский не умеет на них отвечать. Зато умеет быть рядом. Этого достаточно. На балконе кружки быстро пустеют, и Македонский приносит целый кофейник. — Спасибо, — благодарит Курильщик. И, конечно же: — Не за что. Их мантра, их простецкое заклинание, изобретённое, на первый взгляд, без фантазии. Звучит как: «Спасибонезачто». Но они-то знают: «Спасибо — не за что». Последнее угадывается по слабо шевелящейся наждачной бумаге губ. У них вечно опущенные от природы уголки, которые Македонский силой воли приподнимает для Эрика. У них смазанные контуры и перец красных веснушек от подносовой ложбинки до верхней губы. Ни у кого такого больше нет: чтобы рот рассыпался на родимые пятна. «Не… за… что», — хочется пробовать три заветных слова; с них началось их вместе. «Не… за… что», — а на самом деле очень даже «за что». Они и родители, и младенцы. Друг для друга. И каждый сам для себя. Первые шаги. По утрам. Без исключений. Игра «лови, пока не клюнул пол». — Ну же, Курильщик, чуть-чу… Ноги безвольно подкашиваются, и Эрик, стоически выдержав увеличивающееся по кухонному таймеру время, падает в распахнутые объятия колючих рук. Его подхватывают. Пальцы сжимают выпирающие лопатки. На чужом сером свитере лежит запах утра, нечищенных зубов и мёда с орехами. — Зараза… — бурчит он. Но потом утихает, чтобы прочувствовать момент. У Македонского часто, слишком часто, в какой-то счастливой астме, вздымается грудь. Он гладит волосы Курильщика: фанатично, по-паучьи. Дышит ему в лоб. Такие живые эмоции, что их можно пощупать. Курильщику нравится такой Македонский. Но нравится и любой другой. Даже когда тот не в духе. Первые слова. Не «мама» и не «папа», к счастью. Хотя иногда, в минуту особой душевной слабости, Македонский выдыхает: «Эрик…» Они продвигаются от коротких фраз к развёрнутым предложениям. Македонского заново учат говорить. Много. Искренне. От непривычки воздух в лёгких быстро заканчивается, а голос елозит смычком по расстроенным струнам. Над его макушкой полыхает розовый закат. Македонский добровольно исповедуется: ему впервые даётся это так легко. Курильщик сидит на подоконнике рядом и слушает беспрерывно, серьёзно, сцепив бледные пальцы в замок и подложив их под подбородок. Окончив повесть, Македонский поднимает голову; коньячные от переизбытка воспоминаний глаза встречаются с тёмным взглядом слушателя. Упрёка в нём нет и в помине. Может быть, страх? Ждёт, что Курильщик испугается. Как тогда, давным-давно, в Доме. Снова мимо. Молчание длится и длится. Македонский вздёргивает брови, как бы спрашивая: «Всё в порядке?» Эрик освобождает одну ладонь. Сжимает её в кулак и стучит по оконной раме. Македонский прислушивается. Расшифровывает: М-о-ж-н-о-я-т-е-б-я… Рука Курильщика замирает: она сейчас хозяин в миниатюре — настороженная, скромная, больше привыкшая к кистям, чем к подобным фривольным просьбам. Поколебавшись немного, Эрик довершает. Македонский не тратит время на Морзе и тянется первым. Они и целуются, на самом деле, не искусней детей. Совсем робко, соприкасаясь носами. Как Курильщик и предполагал, на чужих губах бархат и чистота. Как у него. Смешно. Если бы прошлый Курильщик вытерпел описание вечера откровений от нынешнего Эрика, он бы фыркнул и по-фазаньи потребовал не нести чепухи. Или возмутился: «Самый скрытный человек в Доме выдаёт о себе всю правду? Самый заурядный ты целуется с ним? Да ведь ты сам сказал, что он не лучше Слепого!» «Ничего ты не понимаешь, Курильщик, — вздыхает Эрик мысленно. — Но когда-нибудь поймёшь. Чтобы кто-то перестал быть «не отсюда» и стал просто «твоим», мало оберегов и скорлупы василисков. Попробуй-ка объяснить: почему мы не властны над стечением обстоятельств? Сколько бы мы ни планировали свою жизнь, свои привязанности («Да-да, я знаю, кто мне нужен!»), что-то со всей дури треснет нас по лбу. Поменяет направление. И всё выйдет так, как нужно этой до чёрта безумной вселенной. Нечестно, ага. Но как же это хорошо!..» Сфинкс бы гордился его монологом. Эрик вспоминает, что прошёл год. Между поцелуями сообщает об этом Македонскому и, поборов сомнения, предлагает: — Переберёшься сюда? Насовсем? Македонский отстраняется и глядит изумлённо. Ему чудится, что Эрик научился многозначности в словах. Подозревает ли он сам, как близко подобрался. Македонский неуверенно начинает: — Так я ведь и так… — Нет, — мотает головой Эрик, — по-настоящему. Насовсем. Чтобы я знал, что ты будешь здесь. Чтобы ты не исчез. Как и твой плед. И твоя кружка. Македонский понимает. Кивает. Первые самостоятельные решения всегда сопряжены с риском и в редких исключениях — с мудростью. Остаётся лишь Эрик: его вечно захламлённая мастерская, его неуёмная сварливость по утрам, его сигареты, его закутанные плечи, его улыбки, его честность… Всё, что с некоторых пор стало дорого. Не с музея. Гораздо раньше. Он пришёл, чтобы увидеть. Он остаётся, чтобы узнать.