(Не) Молчи

Харуми продолжала убеждать и себя, и Мацури в том, что в происходящем между ними виновата именно младшая и никак иначе: всё началось с того поцелуя в вечер первого июля. Однако, в глубине души, шатенка знала — обе знали — что виновата она сама, и всё началось не в первый день второго месяца лета, а в одиннадцатый — спустя ровно неделю, как Мидзусава вернулась в школу, помирилась, а затем и подружилась с Саякой, которая регулярно начала получать щедрую порцию подколов и касаний, коеми ранее одарялась одна единственная Танигучи. Это и послужило поводом слежки за кохай в субботу, когда та не согласилась на прогулку с семпай по торговому центру. Харуми приняла отказ со спокойной душой и оправилась по магазинам в гордом одиночестве, но стоило ей увидеть светловолосую в компании Хиками, обида и ещё какое-то неприятное чувство побудили её наблюдать за ними и ходить по пятам на протяжении двух часов. И эти свои странные и в какой-то степени новые ощущения третьегодка наивно списала на простейшее любопытство и скуку. — И не надоело тебе, Танигучи-семпай? — весьма внезапно произнесла Мацури писклявым прекрасным голоском, когда одноклассница после прощания скрылась за поворотом к выходу. — Должна же я была когда-нибудь отыграться за все твои преследования, — шустро выкрутилась шатенка, сумев сохранить непринуждённое выражение лица, — Кто ж знал, что такая возможность предоставится мне именно сегодня. — Должна? Я тебя умоляю. Тебе просто было интересно, чем я занимаюсь с Саякой, — ухмыльнулась младшая. Те странные чувства Танигучи мгновенно стали сильнее, но ненадолго, а ещё, кажется, она разозлилась — её Мацури никогда не звала по имени. — Не льсти себе, — выплюнула высокая девушка чуть ли не с отвращением, снисходительно взглянув на Мидзусаву, выходя из своего укрытия — вешалки со всяческими майками да футболками — настолько естественно, будто она там вовсе не скрывалась, а выбирала элемент для нового наряда; она подошла к примерочной и, не оборачиваясь, бросила, — Не поможешь мне? Мидзусава не ответила, да и ей всё равно не дали такой возможности, ибо подруга быстро скрылась за тяжёлыми бордовым шторками. Чуточку напряжённая и довольно сильно заинтересованная, девушка последовала за ней — вот кого поистине настигло любопытство. — И зачем же я тебе понадобилась? — первогодка держалась притворно равнодушно. — Расстегни молнию, — Харуми стояла к кохай спиной, и, озвучивая просьбу, она указала большим пальцем на золотистую молнию своего чёрного топа, глубокий вырез которого нередко приковывал взгляд не только холодных игривых глаз красивого голубого цвета. — Что нового узнала? — спросила Мацури, беря двумя прохладными пальцами собачку и нарочно касаясь кожи на шее подруги, а после наслаждаясь чужим вздрагиванием и мурашками. — Лишь то, что ты нашла себе новую жертву, которую будешь доставать своими тупыми шуточками и извращениями, — фыркнула шатенка под звук расстёгивающейся молнии. — Рада, что я отстала от тебя? — Мидзусава имела наглость самой снять с семпай топ, однако та не была против, и, что весьма необычно, никак не отреагировала. Внешне, по крайне мере: внизу живота и пояснице что-то сладостно затянуло, и она с лёгким страхом уловила в этом сходство с чувством возбуждения. — Не особо. Кажется, что я немного виновата перед Хиками-сан, — соврала Танигучи. — Почему же? Вы даже не подруги. — Потому что раньше ты была со мной, — послышалось несколько глухо, и это опустило тишину на примерочную на полминуты, по истечению которой Мидзусава приблизилась сзади к подруге вплотную, встала на носочки и прошептала прямо на ухо, слегка задевая его своими сухими, но мягкими губами: — Мы обе знаем правду, семпай. Не лги хотя бы себе. — Перестань, — развернувшись, Харуми довольно грубо оттолкнула кохай от себя, — О какой ещё правде ты тут говоришь? — О такой, которая гласит, что ты хочешь быть на месте моей Саяки, — привычная ухмылка скользнула по лицу первогодки. — Замолкни. — Ты ревнуешь. — Заткнись! — несколько повысила голос Танигучи, практически оскалившись — те непонятные ощущения разрастались, растворяя в себе почти что железный контроль девушки над собой. — Заставь меня, — уголки губ Мацури растянулись шире. — Делать мне больше нечего, — цокнула старшая, — Просто замолчи и не трать ни мои, ни свои силы и время. — Признай, что ревнуешь, и я сделаю это. — Пф, нет уж. — Мы обе это знаем, — повторила Мацури, — Пора бы уже начать принимать свои чувства, Танигучи-семпай. — Заткнись, говорю тебе. Ты ничего не знаешь о том, что я чувствую, — грозно произнесла Харуми и сама себя испугалась — так обычно говорит Мицуко. Говорила, точнее — несколько лет назад, в школе, будучи президентом студсовета. Да и сейчас этот тон порой проскакивает в её речи, пусть и реже. — Смешно, глупо и достаточно самоуверенно, но я скажу, что знаю о твоих чувствах побольше тебя. Вернее, я верю в них, в отличие от тебя. Ты ревнуешь меня к Саяке, — Мидзусава сделала шажок вперёд, а Танигучи — назад. — Потому что раньше я только к тебе относилась так. Вперёд — назад. — Ты раздражалась зачастую, но тебе это нравилось. Очень нравилось, я бы даже сказала. Вперёд — назад. — Но теперь, когда ты лишилась этого и начала наблюдать, как это получает кто-то другой, тебе стало не по себе. Будто от твоего сердца оторвали важный кусочек. Вперёд — стенка. Карий взгляд, до этого словно прикованный к голубому, потупился и опустился в пол, а его обладательница с трудом могла дышать — дорогая и самая бесячая девчонка в её жизни вскрывала ей душу прямо сейчас. — Ты ревнуешь, Танигучи-семпай. — Заткнись, — тихо и ещё более глухо молвила Харуми; её аккуратно накрашенные длинные ногти впились в нежные ладони в попытке отрезвить — весьма удачно. — Если не можешь это признать, найди другой способ заткнуть меня. Их глаза вновь встретились, и это заставило Мацури снова напрячься, но как-то по-другому — это было приятно и... волнительно. Кажется, это тот самый момент, когда третьегодка, пусть и немного, но приняла свои чувства. А спустя пару мгновений она и вовсе впилась в хрупкие плечи кохай до боли и толкнула её к противоположной стенке так неожиданно, что та чуть не ударилась головой. — Я, конечно, люблю пожёстче, но в следующий раз предупреждай, — не переставала ухмыляться Мидзусава, пока к её губам грубо не прижались чужие. Просто прижались (почти), всего на пару секунд, но такого девушка никак не ждала, а потому способ, найденный Харуми, оказался очень даже действенным — светловолосая стояла, хлопая ресницами и смотря на каменное лицо семпай над собой. — Впредь держи язык за зубами, — наказала она, а затем отвернулась, чтобы надеть топ обратно, взять выбранные вещи, что так и не померили, и выйти из кабинки с тяжёлыми бордовым шторками — быстро и не сказав более ни слова. — Зря, Танигучи-семпай, — пробормотала себе под нос довольная Мидзусава, вытирая большим пальцем прикушенную напоследок нижнюю губу, которая начала чуть кровоточить, — Зря... И, наверное, действительно зря, поскольку именно этот случай и стал началом изменений в отношениях Харуми и Мацури. Число их перепалок увеличилось, а чаще всего они возникали, когда рядом находилась Саяка или же если речь заходила о ней, да что там — стоило её хотя бы упомянуть, подруги тут же начинали перекидываться колкими и доставучими/пошлыми фразочками. Казалось бы, как обычно. Для остальных всё было именно так. Но для этих двоих стало... чувствительнее, что ли. Ярче. Ближе к сердцу. Важнее. Но не это являлось главной переменой — способ затыкать друг друга поцелуем приелся обеим. Через два дня в школе, во время обеда, Мидзусава решила сесть с Хиками и Сакурабой, а не со старыми подругами, как бывало всегда. Она сумела вывести их разговор на тему о родителях и громко болтала что-то, на самом деле, незначительное об их работе, но услышавшая лишь пару обрывков Танигучи в итоге не выдержала и стремительно покинула столовую. Светловолосая не теряла времени — оставив новообретённую знакомую, направилась следом и вскоре обнаружила её в туалете. — Ты в порядке? — поинтересовалась младшая. — А что? — шатенка собиралась ответить что-нибудь вроде равнодушного «ага», но что-то в кохай вечно вынуждало её растягивать их диалог как можно дольше. Должно быть, чтобы они пробыли рядом тоже как можно дольше. — Ты так резко убежала. Я подумала, тебе стало плохо. — Стало плохо от твоего нытья, — не удержалась Харуми. — ...Нытья? Ты же сама сказала мне полюбить эту версию себя, Танигучи-семпай, — ухмыльнулась Мацури, — А теперь ты называешь это нытьём? Определись. — Я не думала, что ты станешь рассказывать о таких глубоких проблемах той, кого едва знаешь. — А какая разница? Кому мне ещё об этом рассказывать? Сестрица Юдзу занята подготовкой к поступлению и мыслями о Мэй-сан. — У тебя есть я, между прочим, — поняв, что это звучит как-то нечисто, старшая девушка поспешила добавить: — И Нэнэ-чан. — Нэнэ-чан? Ты сама-то себя слышишь? Третьегодка ожидала, что ей скажут что-то ещё, но этого не происходило на протяжении вот уже десятка секунд. «Кажется, Мацури избегает этой темы со мной, потому что я и без её рассказов знаю правду» — догадалась она и решила пойти в наступление. В отместку за недавнее, разумеется, а вовсе не из-за надежды на то, что они опять поцелуются. — И то верно, — максимально спокойно начала Танигучи. Слишком спокойно даже, от чего её собеседница начала чувствовать себя наоборот неуютно. Вновь напряжённо — немножко, — А мне ты не говоришь, наверное, потому, что я и без твоих слов всё рано или поздно пойму, да? План Мидзусавы сработал. Однако, она не подозревала, что это будет настолько неприятно. — У меня нет ни малейшего желания продолжать это, — вздохнула светловолосая так, будто ей скучно, и развернулась, начиная отходить к выходу — к чёрту эти поцелуи, если они будут доставаться ей подобным путём. — В чём же дело? — крикнула ей вслед Танигучи, заставляя остановиться, — Мама опять перенесла совместный обед? Или никто не заметил улучшения твоих оценок по математике? Кстати, поздравляю. Ты хорошо постаралась. Этот плавный переход темы расслабил шатенку чуть-чуть и понизил её бдительность, поэтому Мацури, собравшей остатки воли в кулак, достаточно легко удалось приблизиться, положить ладони на чужие плечи и подняться на цыпочки — всё было почти как в первый раз. Только сейчас Харуми закрыла глаза, а когда открыла после того, как поцелуй прервался, её взору предстала знакомая лыба. — Спасибо, — Мидзусава глядела на неё снизу вверх, — Ах да, всё ещё отрицаешь свою ревность к Саяке? — ... Да... Отрицаю, — наклонившись, старшая выдохнула последнее слово в губы напротив, а затем без промедления коснулась их своими. И теперь — в их четвёртый раз — это было взаимно, ибо Мацури ответила. Они приняли эти изменения удивительно легко (казалось бы). Всё скоро стало таким естественным. Правильным. Будто так и должно быть. Должно было произойти. Обязательно. По-другому и невозможно. Однако, если говорить начистоту, всё было не так просто. Не так обыденно. Подруги барахтались где-то на границе между дружбой, злобной неприязнью и влюблённостью, скрывая свой неистовый трепет в глубине души и на всякий случай обороняясь привычными и уже такими родными препирательствами и другими действами в их стиле. В первые две недели это произошло восемь раз, как и в третью. В четвёртую в два раза больше, в пятую — в три. В понедельник шестой — за пятнадцать дней до начала нового семестра — они поцеловались четырежды, в первую половину дня вторника — столько же, и сейчас, когда шёл третий час дня, они лежали на татами в комнате старшей и не могли друг от друга оторваться — пятый за день. Или уже шестой... Они прерывали поцелуй несколько раз, поэтому счёт был утерян. Но это как-то не имело значения, в отличие от ощущений, даруемых чужими губами и немножко потеющими ладонями, что скорее просто-напросто неконтролируемо, нежели смело блуждали по спинам, бокам и бёдрам, периодически сжимая ткань — словно желая избавиться от неё, чтобы быть ближе. — Нам надо заниматься, — выдохнула Харуми, в очередной раз отпрянув от Мацури, которая усмехнулась: — Не ты ли это начала? — Всё потому что ты болтала, а мы должны заниматься, — повторила шатенка и невольно взглянула на уста, что только что целовала — от её собственных их отделяло расстояние в дюйма два, если не меньше. — Разве тригонометрия интереснее того, чем мы занимаемся сейчас? — Я думаю, что угодно будет интереснее тригонометрии, — хмыкнула Танигучи. — Тогда заткнись и целуй меня. И с этими словами Мидзусава схватилась за ткань футболки семпай, чтобы притянуть её к себе и продолжить то, что они начали... кажется, минут десять назад. Или уже двадцать. В прочем, не важно. Главное, они этим наслаждались. Искренне. И не менее искренне боялись этих чувств. Не только физических. Но они очень хотели этого, поэтому останавливаться было бы неправильно, глупо даже, наверное. Поистине, всякое желание, которое мы пытаемся подавить, бродит в нашей душе и отравляет нас. Так зачем же мучаться, добровольно испивая этот яд? Делайте то, что хотите. Пока есть возможность. Пока есть время. Совершение желаемого подарит небывалое удовлетворение. Наслаждение. Огромнейший заряд энергии. Радости. Счастья, можно сказать. Определённо можно. Однако, страшно привыкать. Ибо когда этот сладкий поток иссохнет, станет так пусто. Так отчаянно. И ты будешь метаться в поисках нового желания. Чтобы не существовать бесцельно. Привязанность опасна, безусловно, однако её яркость прекрасна, по-настоящему прекрасна, и этот риск того стоит, если он рассеивает тоскливую серость жизни. Валявшаяся на полу на спине Харуми не стала провожать подругу до двери. Только приподнималась на локтях, чтобы продлить прощальный поцелуй (не являющийся способом заткнуть), который подарила ей та, опустившись рядом на колени. Мацури захихикала над такой реакцией семпай, лицо которой оставалось безэмоциональным и в этот момент, и когда дверь за первогодкой закрылась. Шатенка стащила со стола, стоящего возле неё, учебник и попыталась читать, однако мысли всё возвращали её к Мидзусаве. В итоге сдавшись, Танигучи опустила книгу на лицо и тяжело вздохнула. — Что же я делаю?... Обе девушки хотели любви. Особенного человека рядом. Но также они обе знали, что отношения — это те ещё трудности и страдания. Это потеря самого себя, посвящение себя другому. Не целиком взаимно, однако. Ведь зачастую, постоянно практически, есть тот, кто любит, и тот, кто позволяет любить себя. Первый априори счастливее второго. Но при потере этой любви он становится и в разы несчастнее. Да даже когда она есть, он также, на самом деле, и несчастен, ибо отдаёт всего себя любимому человеку. Живёт им. Для него. Не для себя, могло бы показаться. Но если углубиться в этот вопрос, можно придти к тому, что человек этот вкладывается в отношения потому, что это делает его счастливым. На голубой блестящей поверхности мы видим, как он старается ради любви и любимого, но если нырнуть в вязкую чёрную пучину станет ясно, что он делает это для своего счастья. Любовь эгоистична. Мацури хотела бы, чтобы был тот, кто полюбил бы все её версии. Харуми хотела бы, чтобы был тот, с кем она сможет быть собой, не сдерживаясь абсолютно. И они были друг для друга этими людьми. Но что-то останавливало их сделать шаг к отношениям. Очевидно, подруги влюблены друг в друга. Что же им мешает? Так вот над этим они и размышляли, когда расставались. Когда завтракали и принимали душ. Когда ехали в поезде и переходили дорогу. В школе, в магазине, перед сном: они думали об этом десятки раз за день. Но ответ пока не был найден. Хотя до него было рукой подать — страх. И, вероятно, страх перед чем-то новым. Страх перед очередным желанием, которое девушки не принимали. Они травились им, боялись и целовались. И, кажется, страх старшей был настолько велик, что она решила избавиться от самого прекраснейшего и сильнейшего наслаждения, что испытывала когда-либо. — Прекрати, пожалуйста, — попросила Харуми в третий раз — её раздражение от того, как кохай создаëт пузырьки в газировке через трубочку, бурля, росло. — Заставь меня, — прозвучала усмешка со стороны Мидзусавы, когда она отвлеклась от своего весьма интересного занятия. — Если ты этого не сделаешь, я вылью это тебе на голову. — Зачем такие неприятности, когда есть более действенный и приятный способ? — придвинувшись почти вплотную, светловолосая закинула руку на чужие плечи. — У меня нет настроения, — третьегодка даже не посмотрела на кохай, но и её руку убирать не стала. — Появится, — произнесла Мацури тише, беря двумя пальцами семпай за подбородок и поворачивая её голову к себе, чтобы поцеловать наконец — они не делали этого целых три дня, и нетерпение младшей уже начинало походить на ломку. — Мацури, я сказала нет, — шатенка немного грубо отодвинула от себя лицо девушки, упираясь ладонью ей в щëку — вполне в её духе. — Скучно, — нескрываемо наигранно надулась Мидзусава, спрятав за этим своё неслабое беспокойство по поводу перемены в поведении Танигучи. Больше она не пускала пузыри, а оставшийся час вместе был проведён в практически мёртвой тишине. Светловолосая думала о семпай не меньше. Что раньше, что сейчас — она размышляла о ней, о них, о том, что же они творят. Только теперь размышления эти сопровождались волнением, поэтому девушка старалась понять, что же пошло не так, попутно совершая навязчивые попытки поцеловать Харуми, дабы та не смогла узнать, что происходит с ней на самом деле, дабы ей казалось, что она ведёт себя совсем как обычно и ничего не поменялось. Однако, пусть третьегодка и не видела, знание того, что чувствует Мидзусава, было с ней. И это вызывало вину, из-за которой Танигучи уже готова была сдаться перед своим желанием и злилась на себя и подругу за то, что та застявляет её ощущать себя таким образом. Что если она уступит и станет ещё счастливее, этот маленький розовый дьяволëнок когда-нибудь потом её бросит, оставив мучаться от сильнейшей тоски и привязанности? Таковым был страх шатенки — аналогичным тому, что испытывает её кохай. Кроме того, Харуми боялась потерять себя рядом с Мацури, хотя с ней же она себя и обретала. Понимала себя рядом с Мацури. Последнюю же, помимо их общей боязни, пугало то, что Харуми может возненавидеть и начать презирать одну из её версий или её саму полностью, может воспользоваться её слабостью. Старшая злилась на то, что та доставучая часть Мидзусавы, что раньше раздражала её, теперь ей очень симпатична, на то, что на неё влияет эта девчонка, которая в свою очередь злилась на неё за то, что она может читать её, как открытую книгу, на то, что она заставляет верить в то, что эта слабость не делает её жалкой, что у всех они есть и это норма. И да, вместе с тем им нравились все эти вещи. Сильно. Их чувства были противоречивы, и если младшая достаточно успешно держала их под контролем, то её семпай, испугавшись их усиления и последствий, к которым они могут привести, решила оборвать их особенные, странные отношения и вернуть всё на круги своя. И случилось это после тех самых нескольких попыток Мидзусавы поцеловать её — в шестой раз Танигучи не вынесла этой бури и уязвимости, что она пробуждала, поэтому было сказано четыре роковых слова: «Нам нужно это прекратить» В этот миг Мацури показалось, словно земля уходит из-под ног. Это щекотное, неприятное и тревожащее ощущение где-то в районе груди, под рёбрами, вспыхнуло, завертелось яростно, словно червь в гнилом яблоке, выбрасывая из реальности девушку, что не верила своим ушам. Она, определённо, была растеряна. Более того, её настиг ступор. — Что? — слетело с её уст, но самой ей было неясно, сказала она это или же нет, поэтому пришлось добавить, когда голубой взгляд сфокусировался на карем, — Почему? Светловолосая, конечно, подозревала, что такое могло случиться, но, видимо, она так сильно желала, чтобы этого не было, что убедила себя в этом — в том, что этого не будет. Ни за что. Однако, оказалось иначе. И это перевернуло мир с ног на голову. Отобрало что-то важное. Дорогое. Бесценное даже. И теперь на месте этого чего-то зияет дыра. Пустота. Ужасно, так ужасно. Отчаяние трётся о быстро бьющееся в неверии и испуге сердце, как уличный кот о ногу прохожего. Мокротой и грязью, он холодит и очерняет мягкость кровоточащей, пульсирующей поверхности. Вызывает дрожь. Харуми молчала. С минуту, наверное. Они просто смотрели друг на друга, стоя в школьном туалете — словно лесбийская сценка из какого-нибудь фильма или сериала, пока карие глаза не опустились в пол, а их обладательница произнесла: — Мне надоело.

Ложь.

Шатенка приняла решение не из приятных (что для себя, что для кохай) — быть сукой. — Это не проблема, — ухмыльнулась Мидзусава, когда ей удалось взять себя в руки; она сократила и без того небольшое расстояние до семпай, чтобы накрыть своими прохладными ладонями её щёки — эта нежность контрастировала с ухмылкой, из-за чего Танигучи несколько терялась — в этом была вся она, вся младшая и отношение первой ко второй, — Мы могли бы внести изменения, — кончики пальцев одной руки неспешно скользнули вниз по шее, чуть щекоча, а затем ладонь внезапно, несколько с силой сжала левую грудь, чья хозяйка лишь еле заметно вздрогнула, поморщилась и отмахнулась от наглой конечности: — Мерзость, Мацури. — Мерзость? — лицо первогодки приобрело серьёзное выражение, что медленно ослабляло стойкость Харуми, — Не думаю, что ты считала так, когда заваливала меня на кровать. — Со временем затыкать тебя становилось всё сложнее, вот и всё, — бесстрастно пожала плечами высокая девушка. — Тебе бы хватило и одного поцелуя, но почему-то это длилось около получаса, Танигучи-семпай, — вновь ухмылка нашла на лицо младшей. Шатенка вздохнула и скрестила руки на груди — этакий жест самозащиты. — Сейчас будет звонок. Нам обеим стоит больше времени уделить учёбе, Мацури. А эту тему закроем, — говоря, она продвигалась к выходу, где остановилась, чтобы сказать тише, не глядя на кохай: — Раз и навсегда. — ...Постой! — чуть повысила голос светловолосая, преодолев образовавшееся расстояние до семпай и взяв её за руку в страхе, что та может уйти, — Почему тебе надоело? Слишком однообразно? Мы правда можем придумать что-то новое, что захочешь. Говорить, не смотря в глаза, было намного проще, но тяжесть полностью не уходила. Танигучи с огромным трудом повернула голову и позволила их взглядам встретиться, а потом с её уст глухо сорвалось: — Мне надоела ты.