Ненавижу

             Если небеса даровали мне право на исполнение хотя бы одного желания за мою грешную жизнь, полную страданий, я попрошу только об одном: пусть то, что здесь написано, никто никогда и нигде не увидит.       Но если вы всё это читаете — значит, мои грехи, моя тайна скоро перестанут оставаться таковыми.       И не только мои — грехи тех, кто породил мой грех, тоже.       Роккенджима проклята. Каждый её уголок, каждый из шести домов несёт семя греха тех, кто был здесь до меня и тех, кто когда-нибудь окажется после. Это врата в ад, где бесчисленные души никогда не найдут покоя, и будут манить новых жертв в свои ласковые объятия смерти.       И, как золотая ведьма, хозяйка этого чёртова острова, я тоже проклята. Я ношу на себе печать величайшего греха, который только возможно представить: кровосмешение.       Оглядываясь назад, я задумываюсь: какая сила могла бы сложить мою жизнь? И кого — кого, кроме этого проклятого острова, винить в том, что она стала чередой горьких дней, наполненных даже не надеждой — миражом, за которым я бежала сломя голову?       Я плохо помню жизнь в приюте — когда я напрягаю память, вороша те события, мне вспоминается только то холодное чувство одиночества, которое преследовало меня с самых первых дней. Тогда мне хотелось, чтобы у меня тоже были мама и папа — как и всем приютским детям. Иногда, когда к нам приходили взрослые, я с какой-то затаённой надеждой смотрела на лицо каждого из них, надеясь (зная), что девочек берут чаще в семью.       Но каждый раз это заканчивалось разочарованием, которое укрепляло во мне мысль, что я никому не была нужна. Не только в приюте — но в принципе, на этом белом свете. Если я была нужна, то почему вы, папа и мама, оставили меня одну в этом мире?..       Я ненавижу его, это чувство брошенности и оставленности. Я ненавижу её, эту слабость. Я ненавижу вас, мои родители, что вы не дали мне того, что было у других. Я ненавижу приют, я ненавижу злых детей, которые там были. Я ненавижу воспитателей, эти стены, свою комнату, себя. Я ненавижу — но я поняла это позже.       Тогда же, кажется, я впервые придумала своего первого воображаемого друга. Мне тяжело давалось общаться с другими детьми — они считали меня странной и какой-то «не такой». Мне правда сложно судить, почему. Помню, они даже долго не могли понять, я мальчик или девочка. Казалось бы, такая простая деталь, но никто никогда мне не уточнял, а кто же я. Помню, выбор сделали за меня. Какая-то девочка, местная заводила, постановила, что раз у меня длинные волосы и тонкие ресницы, я — девочка.       Она же стала прототипом моего первого воображаемого друга. Ведьмы — мне всегда нравилась магия и колдовство. Я не помню, как это началось, возможно, я посмотрела какое-то аниме по телевизору — нам иногда, в определённые часы, разрешали. Мне никогда не удавалось завладеть пультом, даже если я пыталась — синяки потом болели долго.       И я уже не помню, о чём, почему, какой сюжет, но что я чётко осознала тогда — я хочу быть ведьмой. Оглядываясь назад, я задумываюсь, а не была ли в этом какая-то горькая ирония моей жизни?       Попасть на Роккенджиму из приюта считалось честью для самых одарённых и старательных. И поэтому, когда меня взяли, я долго не могла поверить своим ушам. Многие ребята мне завидовали, особенно из тех, что постарше. Я хорошо помню, как в приют тогда явился он — Генджи. И как он, осмотрев всех приютских, долго и пристально разглядывал меня — я тогда испугалась, что он хочет меня съесть, как какой-то ёкай. Но потом меня выбрали — и знаете, я была счастлива. Я рисовала в своей голове Роккенджиму эдакой страной, где сбудутся все мои мечты. Я даже не смогла уснуть в ту ночь, и долго-долго говорила со своей воображаемой подругой-ведьмой — я её нарисовала однажды в альбоме карандашами и фломастерами. Я вообще много рисовала, сколько я себя помню — мне это нравилось больше, чем активные игры, которые заканчивались падениями, синяками или поражениями — мне никогда не удавалось выиграть в те же догонялки.       И вот, полная надежд, я приплыла на Роккенджиму в возрасте шести лет.       Вы не можете себе и представить, насколько я ошибалась. Роккенджима стала не островом счастья — она стала тюрьмой, которую я не смогла бы покинуть, даже если бы очень сильно захотела. Но я поняла это позже.       А тогда — я попала в новый жестокий мир. Со своими правилами, устоями, распорядком. Издёвками — потому что я была самой младшей. И… кажется, тогда я впервые смогла почувствовать что-то, похожее на любовь — тот самый Генджи и Кумасава, которые стали для меня почти что мамой и папой. Я очень полюбила их, каждого по-своему. Генджи — за его выдержку, мужественность и стать. Почему-то, глядя на него, я представляла своего мужа каким-то таким — надёжным, молчаливым и верным. Или Кумасаву, которая часто играла со мной, учила читать, давала из библиотеки тайком разные книги. Рассказывала много-много историй. Иногда смешных, иногда страшных. И Нанджо-сенсей — этот добрый лысеющий дядя, который меня баловал сладостями, когда приезжал на Роккенджиму.       И я сделала себе новых воображаемых друзей — ведьму Беатриче и её нахальную подружку, которая часто издевалась надо мной и прятала от меня мои вещи. Сейчас я понимаю, что это я, а не кто-нибудь, была слишком рассеянной и мечтательной, это я была виновата в своих неприятностях — но тогда мне хотелось обвинить хоть кого-нибудь — например, ту же подружку Беато.       А потом появился Батлер.       Вы, те кто читаете эти строки, вы никогда не сможете представить, чем стал для меня этот смешной мальчик с красными волосами и громким голосом. Кажется, тогда я впервые поняла, что влюбилась. Мы проводили с ним каждый божий день, читая детективы, обмениваясь идеями, играя, придумывая загадки сами.       Если в моей жизни и было что-то, хотя бы один день, одно мгновение, похожее на счастье — это было оно. Эти дни, наполненные общением, играми и смехом. Дни, когда я поняла, что хочу создать свою семью.       Даже сейчас, пока я пишу эти строки, я искренне, всем сердцем, до слёз, хочу создать свою семью. Мне не нужно много — я всего лишь хочу родить, выйти замуж, быть верной супругой. По вечерам встречать возлюбленного. Заботиться о нём, растить детей, слушать его рассказы о работе — много ли я хотела, на самом деле?       Я ведь всего лишь хотела простого женского счастья. Любить и быть любимой.       И я ненавижу это. Я ненавижу, потому что понимаю, что никогда, никогда, никогда не получу этого. Я проклята, проклята стигмой греха, от рождения, которая никогда меня не оставит.       Батлер, мой милый Батлер. Мой милый глупый Батлер. Мой громкий, мой нежный Батлер. Который пообещал, что вернётся на белом коне и заберёт меня отсюда далеко-далеко.       Я была ребёнком — глупым и наивным ребёнком, который верил в чудеса и магию — как я могла не поверить в такое романтичное обещание?..       Мне кажется, после этого моё сердце навсегда принадлежало ему.       Как-то раз он мне признался, что ему нравятся блондинки с пышной грудью — я не понимала тогда, почему это так важно, но после этого я поставила своей задачей стать именно такой. Мне хотелось максимально близко соответствовать образу идеала своего любимого.       Но время шло. Батлер разругался с семьёй и не вернулся год спустя. Но я ждала. Верила.       И даже в этой наивной вере, я всё равно продолжала гнаться за своей мечтой — стать той женщиной, которую он полюбит. И я возненавидела его, своё тело, которое, точно бы в насмешку, не желало меняться. Я становилась больше, выше. Но…       У меня даже не было месячных — а ведь это важно, чтобы зачать ребёнка, верно?       Я ненавижу его, своё тело. Оно ни капли не женственное и не красивое: худая тощая фигурка, на которой едва-едва задерживаются жир и мясо. Эти короткие чёрные волосы, редкие, точно солома. Этот голос — который всё также пищит, как и в приюте. Но больше всего я ненавижу и ненавидела то, что это — я. И зеркала, которые я тоже ненавижу, потому что в них я не могу увидеть моих лучших друзей. Ведь зеркала всегда отражали мне ту же унылую и опостылую картину: меня.       Я ведь не дура, Батлер. И хотя мне больно это признавать, я знаю: ты ведь сказал эту глупую, идиотскую, дурацкую фразу лишь потому, что услышал её в каком-то аниме или прочитал в книге? Да-а, да-а, откуда иначе в тебе могла взяться эта фраза, наполненная лживым пафосом и признанием?..       В которое я, как наивная дура, верила. И хочу верить до сих пор.       Батлер, у меня нет груди. У меня нет тех золотых волос, которые тебя так нравятся. Но Батлер. Прошу, забери меня отсюда, забери меня куда-нибудь, не оставляй на Роккенджиму одну, Батлер!..       Кажется, у меня началась депрессия. Дни, наполненные работой в особняке, сменяли друг друга чередой. Мне было тошно есть. Мне было тошно жить. Мне было тошно от себя, от своего тела, от ожидания, от всего.       Где-то в те времена я придумала Канона. Он был удобный, этот Канон — мрачный мальчик-слуга, который неприступен и холоден, всегда зол и профессионален. Я ведь не забрасывала общение со своими воображаемыми друзьями, и, кажется… именно поэтому в какой-то момент я поняла, что могу изобразить или притвориться другим человеком. А Кумасава даже дала мне пару уроков актёрского мастерства — вот уж от кого не ожидала таких познаний.       Так появился Канон, в котором я могла тихо ненавидеть свою жизнь, чтобы Шаннон — я, которая я, могла продолжать улыбаться.       Даже несмотря на то, как я ненавидела себя, свою жизнь и мир вокруг.       Канон вобрал в себя всё то худшее, что я не могла показать как Шаннон — презрение к окружающим, холодный взгляд, полный ненависти, и вечно хмурое лицо, которое, казалось, не знало и дня улыбки.       Это было удобно, иметь двух себя. Как Шаннон — день и Солнце, так и Канон — ночь и Луна.       Генджи и Кумасава, внезапно, поддержали мою игру. Они дали мне возможность побыть и мальчиком, и девочкой. И никто даже не догадывался, что эти брат и сестра на самом деле один и тот же человек. А мои актёрские способности только закрепили этот успех.       Но больше всего я возненавидела день, когда я поняла, почему у меня не растёт грудь, почему у меня нет месячных и почему я такая, какая я есть.       Я всего лишь спросила доктора Нанджо, почему у меня нет месячных.       Тогда я не поняла, почему он так испугался, когда я ему задала такой простой вопрос. А он отвёл меня в сторону, в дальнюю комнату, где никто не бывал, кроме слуг, после чего, шёпотом, постоянно оглядываясь, поведал мне, что у меня в принципе не может и не могло быть месячных. Из-за какой-то травмы, от которой у меня чуть ниже живота остался шов. Он почему-то жутко потел, Нанджо-сенсей, запинался, а под конец вообще просил никому не говорить.       Тогда, после этого разговора, сидя в кресле, и смотря на себя в зеркале, я прокляла всё. Кажется, с горя я даже вмазала кулаком по своему изображению и оставила на нём множество трещин — Генджи меня потом долго отчитывал, когда обнаружил.       Но тогда мне было плевать. Я ненавидела себя, ненавидела эту травму, это тело. Я ненавидела сам факт того, что как бы я ни старалась, я никогда не смогу приблизиться к идеалу. К его идеалу — того человека, которого я люблю.       Кажется, бабуся Кумасава что-то поняла, когда увидела мой понурый вид, и точно бы невзначай упомянула о том, что некоторые девушки увеличивают себе грудь искусственно, покладывая что-нибудь в лифчик.       Так в один день у меня появилась моя собственная грудь. Жалкая подделка, даже не заслуживающая того, чтобы называться грудью — но в одежде она смотрелась достаточно настоящей и большой. На ощупь, конечно, легко было бы понять, что это обман, но меня никто не пытался облапать. Единственный мужчина, которому это могло бы быть интересно (Джордж), был слишком воспитан для такой вульгарности.       Я до сих пор ненавижу. Себя, что поддалась своей слабости. Джорджа, потому что он был таким чертовски милым и хорошим. Своё тело, потому что оно было пустышкой — от начала и до конца. В конце концов, то время — потому что именно тогда и начались мои отношения с Джорджем.       Я не могу сказать, что любила его, особенно в начале ухаживаний. Он был всего лишь средством — моим способом сбежать от пустоты и депрессии. Ровно также, как была и Джессика, Миледи.       Я всё больше увязала в паутине новых отношений. Я, Джессика, Джордж, даже та грустная девочка Мария, которая так сильно напоминала мне меня в молодости. Я помогала им, так, как могла, как считала нужным. Я утешала Миледи, когда та устраивала очередную истерику из-за строгой матери. Я выслушивала Джорджа, который искал подход к моему сердцу — я это видела, понимала, но… мне было приятно, что он, такой воспитанный и взрослый, интересуется жалкой мной. Я рисовала с Марией, я познакомила её со своими воображаемыми друзьями, и мы создали мир-фантазию только для нас двоих.       Я никогда не забуду, как сверкали глаза этой девочки.       Я никогда не забуду, как Миледи, краснея и стесняясь, играла для меня на гитаре свою первую песню.       И я никогда не забуду, как Джордж, весь красный и заикающийся (как мальчишка!) впервые сказал мне, что любит меня и хочет быть со мной остаток всех моих дней.       Это тоже было похоже на счастье — горькое, с привкусом полыни, но счастье. Я, с моим разбитым сердцем, с моим телом, которое я ненавидела больше, чем что-либо другое, начала ощущать, что я наконец-то улыбаюсь искренне, а не просто потому, что Шаннон играет роль идеальной улыбчивой девочки.       И я хочу умереть, но не переживать заново тот день, когда я узнала истину.       Тот день, когда я разгадала эпитафию.       Тот день, когда я узнала, результатом какого греха я рождена.       Тот день, когда я поняла, что те, кого я люблю, те, с кем я хочу быть больше всего на свете — моя кровная родня.       Тот день, когда Нанджо рассказал мне про моё тело всё.       Тот день, когда я возненавидела Киндзо, его кровь в себе и себя, как продолжение его греха.       Тот день, когда я стала золотой ведьмой.       Тот день, когда я приняла на себя проклятие острова Роккен.       Я ненавижу каждое мгновение себя в этот момент. Я ненавижу свою кровь, свои волосы, своё тело, свой пол — да, очень смешно, Нанджо-сенсей!..       И я ненавижу своё настоящее имя — Уширомия Лион, кто вообще это придумал?..       Мне кажется, если и можно умереть, оставшись в живых, я пережила что-то подобное. Мне было больно, больше чем физически больно осознавать, что вся моя жизнь, вся моя любовь, даже я сама — всего лишь жалкая подделка.       Кажется, я тогда много кричала. Кажется, я наговорила много гадостей тем людям, которые столько сделали, чтобы заменить мне хоть какое-то подобие семьи.       Но как же. Это. Было. Невыносимо.       Я не хотела осознавать, что всё это время у меня был и отец, и даже какая-то мать, и даже приёмная мать (Нацухи, я ненавижу тебя за своё тело…) — и что просто потому, что мне немного не повезло (немного, да), меня лишили всего этого.       …а что мне дали взамен?..       Гору золота, которая мне не нужна?       Разбитые мечты, которые больше ничто не вернёт?       Понимание, что ты — плод чужой ошибки и греха?       Ужас, что ты любишь тех, кто твоя самая близкая кровь?..       Киндзо, отец мой. За что, скажи, ты породил меня? За что, скажи, ты породил это чудовище? За что, скажи, ты не дал мне даже частички нормального детства?..       Но больше всего я ненавижу себя и свою слабость. Мне стоило умереть тогда, в тот же день. Просто пойти и сброситься со скалы, как когда-то — моя настоящая мать. Просто пойти и умереть, и освободиться, и забыть навсегда этот проклятый остров и это проклятое существование.       Но я была слаба. Я плакала, вопила, я орала на своих друзей — на моих единственных друзей, в моём воображении.       И тогда… появилась она.       Золотая Ведьма Беатриче. Она всегда была со мной, моя шаловливая ведьма Беато. Но в тот день… её характер окрасился в чёрный.       Если Канон воплощал мою мрачность и нелюдимость, Шаннон — мою готовность слушать и доброту…       Беатриче воплощала моё отчаяние и безумие. Я слышала её голос с тех пор, каждый день, в моём каждом действии. Она была моим личным дьяволом, который постоянно нашёптывал мне самые грязные мысли.       Она говорила, что Джорджу во мне нужна лишь моя пизда и сиськи — иначе почему он так часто говорит о том, что хочет завести семью и детей? Ну что, моя Ясу, признаешься ему, что в твоём теле, так сказать, нужной комплектации не предусмотрено?       Она смеялась над моими попытками помочь Миледи, или когда я отказала ей в форме Канона. Ну конечно, говорила она, тебе же приятно, что вокруг тебя вертится эта золотая девочка, у которой от природы есть всё, чем тебя обделили. Приятно, да, чувствовать, насколько она от тебя зависима?       Она смеялась над моими страданиями по Батлеру, и говорила, что «выеби его, и всё пройдёт!»       Как знать, какие из её слов стали началом моего безумия?       Как знать, в какой день я решила, что хочу мести?       Как знать, когда я поняла, что хочу, чтобы весь этот остров со всеми его обитателями отправился в ад?       Вернее, в Золотую Землю. Мне кажется, я ни капли не изменилась с тех пор, когда была ребёнком — меня всё также манит страна, где я могу быть счастлива, где меня будут любить. И где…       Я смогу быть сама собой.       Близится срок нового собрания на острове Роккен. Говорят, Батлер тоже должен приехать, какая ирония, да. Мои руки черны от чернил, а вокруг меня разбросано множество бумаг, на которых я раз за разом, снова и снова, снова и снова, как и советовала мне Золотая Ведьма, убивала тех, из-за кого моя жизнь стала кошмаром.       Это забавно, правда. Я ведь знаю их, всех и каждого, как облупленного. Я настолько их знаю, что могу воочию представить, как они орут в моём воображении, будучи запертыми в аду, который я им написала.       Близится полночь. Мне нужно закончить это послание, запечатать его в бутылке, а потом сбросить ту в море.       Недавно в моём разуме появилась новая сущность — некая Лямбдадельта, тоже ведьма. Она утверждает, что, чокнувшись в своём безумии, я перешагнула тот предел, который отделяет обычного смертного от ведьм.       Возможно, она и права.       Возможно, я просто схожу с ума.       Но пока Роккенджима не стала кошмаром, запертым в самом себе, я повторю:       Кто-нибудь, пожалуйста, остановите меня       Подписано:       Вечная Золотая Ведьма Беатриче,       Единственная достойная хозяйка Роккена,       Слуга — Канон и Шаннон, единая во всех лицах,       И просто женщина,       Которая хотела любить       И которой осталось только сказать:       Ненавижу              Добро пожаловать на остров кошмаров, дорогой гость