Сила уязвимости

      — П-папс?...       Этот тихий и робкий полушепот уже снится ему по ночам. Папайрус на секунду дергает плечом с непривычки, — от такого голоса становится не по себе, но почему-то он всегда радуется, когда слышит его именно таким.       Папайрус тихо сглатывает, выключает телевизор, и абсолютная тишина наполняет комнату.       — Снова? — он опускает глаза на брата и видит его неуверенность на лице. Санс заторможенно кивает, и Папс ловит собственный предвкушающий выдох, в груди теплится что-то легкое и оттого настораживающее. Санс хмурится, улыбается неловко, поднимает преданный и виноватый взгляд, будто жалея, что вообще начал этот разговор.       — Прости, — он трет шею, смотря в сторону, и его низкий голос становится еще тише. Во всех его движениях наблюдается нежный трепет и уязвимость, которая откровенно смущает, которая всегда воспринимается как слабость, но Санс все еще нервно улыбается и стоит перед братом совершенно открыто. Папайрусу вдруг отчего-то становится стыдно, и жар облизывает его щеки, и он чувствует страх. Принимать уязвимость в самых разных ее проявлениях он не учился никогда: ни в своих гневе и ярости, ни в своей нежности. Страшно ощутить себя тем, кого могут ранить чувства, страшно быть искренним, беспомощным перед своими чувствами.       Держать мысли под контролем не удается, и он лишь успокаивает себя, находя в открытости брата чувство защищенности. Чувство абсолютного доверия.       — Подойди ко мне, — голос звучит сипло, он смачивает горло и смягчает интонацию, когда Санс снова смотрит на него преданно, — пожалуйста.       Санс выполняет просьбу и оказывается совсем близко. Он замирает, когда брат наклоняется к нему, когда длинные руки невесомо касаются его плеч непривычно робко, спускаются к лопаткам и стискивают в кольце неумелых объятий. Тактильный голод не так давно стал его новой слабостью, но прикосновений от частых ударов почему-то становилось недостаточно. Санс сильно кусает губу и хмурится сильнее, его плечи вздрагивают будто от сильной боли, а в носу почему-то странно колет, и что-то тяжелое давит ему на грудь, не дает спокойно выдохнуть.       — Расслабься, — просит Папс негромко, прижимая брата к груди и кладет голову ему на плечо. Но от этих слов старший лишь напрягается сильнее, отстраненно шмыгает и жмурится, сосредотачиваясь на прикосновениях. Он обнажает собственную душу и почти не боится, и чувствует, как душа брата откликается на его безмолвный зов. Прохладные пальцы брата осторожно проводят по ежику волос, и Санс чувствует приятные мурашки. Скованная рука немного дрожит, но он поднимает ее, отвечая на объятия неловко, поддается желанию, и совсем отчаянно прижимается к брату, ложится небритой колючей щекой ему на плечо. Он думает, что со стороны выглядит, наверное, нелепо, но мысль эта растворяется в чувствах и становится ничем, по сравнению с тем, что он ощущает. С громким выдохом Санс опускает плечи, чувствуя себя вдруг открыто и расслабленно.       Папайрус не тот, кто принимает слабости, но если твоя слабость — твой брат, с этим приходится мириться. Потому что он единственный, на кого Санс смотрит так доверчиво, единственный, кто просит его о таких вещах. Единственный, кому он доверяет свою чертову жизнь.       Сансу хочется, чтобы брат полностью накрыл его собой, чтобы он ощущал родное тепло каждую чертову секунду. Чтобы был рядом так, как сейчас, но боится это признать, — боится признать собственную зависимость, пусть и знает о ней очень давно. Он утыкается носом в домашнюю растянутую футболку, сжимая руки крепче и прикрывает глаза, чувствуя себя совершенно защищенным и уязвимым одновременно. Потому что он знает, что Папайрус перед ним такой же уязвимый и открытый.