у тебя самые красивые глаза

«двенадцатая жертва маньяка сегодня была найдена за городом. как и в прошлый раз, убийство поражает своей жестокостью» — пьетро, ты опять домой не придёшь? — прости, ванда, много работы парень кладёт телефон на стол и потирает глаза. он слишком молод ещё, чтобы вот так просто судить о жизни, но ему кажется это всё каким-то неправильным. на часах уже двенадцать ночи. он заваривает себе кофе покрепче и принимается за незаконченные отчёты. работы много, времени крайне мало, поэтому приходится отгонять от себя всё, что мешает сконцентрироваться на задании, но получается из рук вон плохо. — добрый день. я майор клинт бартон, ваш непосредственный начальник пьетро двадцать один, и он только что с отличием закончил юрфак, вопреки всем ожиданиям отказался от перспективной должности в столице и уехал в небольшой городок неподалёку от своего места рождения. хотелось ему поработать в настоящем отделе полиции, а не бумажки перебирать. ну вот и нарвался он на проблемы. — очень приятно, надеюсь, что мы сработаемся улыбка бартона тогда показалась странной. и черезчур красивой. в конце концов парень плюёт на это дело и откладывает еле начатую стопку в сторону в надежде, что разберётся с ней завтра. или послезавтра. в его жизни давно уже хоть что-то перестало зависеть от него самого. кажется, года три точно. от одной стены до другой десять шагов, в другую сторону тридцать семь. ходьба из стороны в сторону в узком кабинете утомляет больше, чем сидение на одном месте, но что угодно лучше, чем непрерывное тикание часов. поэтому пьетро упорно не поднимает голову наверх на настенный циферблат. знает, какую цифру точно там увидит, считает секунды, минуты, часы. не сошёл с ума, просто слишком ждёт определённого положения стрелок. и его же боится. его первое раскрытое преступление в жизни. начальник улыбается, поздравляет, жмёт руку и, потрепав по плечу, говорит: — у тебя большое будущее в правоохранительных органах, а сам так смотрит странно своими глазами светло зелёными, и максимофф понять не может, почему вдруг голова кружиться стала. всё-таки лучше ещё кофе и отчёты. в этот раз дело идёт быстрее, стопка уменьшается раз за разом, а тревога внутри всё нарастает с неимоверной скоростью, будто небольшой снежок сбросили с горы, и теперь он становится на глазах огромным комом, способным поглотить целый город. один листок, второй, третий. руки немного подрагивают, потому что скоро, совсем скоро… отчёты даются тяжело, приходится исправлять глупейшие ошибки, сделанные от волнения, но чем-то же явно себя занять надо кроме бессмысленного самокопания и разъедания своей личности изнутри. потому что по-другому никак, потому что иначе нельзя. и всё же… что-то из механизма работает не так как надо. проверить бы конечно двигатель, да времени не хватает, и сил в общем-то тоже. — бартон, подождите что в тот момент нужно было сказать этому человеку? об очередном отчёте? задержании? телефонном звонке по горячей линии? всё оказалось таким неважным после четырёх слов, разрушивших мир. — для тебя просто клинт пьетро так тогда и застыл от ужаса нахлынувших чувств и не мог пошевелиться ещё очень долго. ох, сколько бы он сейчас отдал за то, чтобы всё было по-другому. он слышит шаги в коридоре. уверен, что слышит их отчётливо. эти шаги он может узнать через миллиарды глухих стен и звукоизоляционных панелей. сердце отбивает совершенно ненормальный ритм, страх сковывает движения. и чувство вины наваливается огромным грузом. не доглядел, не усмотрел, не догадался сразу. он не может больше молчать, не может скрываться. он всё знает, он всё скажет. шаги приближаются, тиканье часов действует на нервы. ещё пара минут, и всё закончится чем-то очень плохим. ещё пара минут, и они снова… вот уже он у двери поворачивает ручку. до конца осталась секунда, за которую пьетро успевает сделать глубокий вдох. знаки внимания, походы все те в кино. бартону сорок, а пьетро ещё совсем молод, чтобы понимать мир вокруг. он просто ощущает счастье рядом с этим человеком, просто… рядом с ним безопасно. спокойно. и даже в тот день, когда они стали ближе друг к другу настолько, что между ними не оставалось воздуха, даже тогда. клинт поджёг этот костёр, а пьетро будто нырнул в это пламя, сгорая в нём изнутри и чувствуя, что так нужно, так правильно. и ничего не имело значения кроме него одного, его губ, его тела. он был готов умереть за них. был. где же он теперь? ожидает, боится того человека, которому доверился. с губ слетает его имя, едва клинт становится различим в полутемноте кабинета. — ты снова ждал меня? тяжёлое дыхание, этот странный огонёк в глазах. теперь всему этому было объяснение, теперь он всё понимает. но почему-то даёт к себе приблизиться, почему-то обнимает в ответ, почему-то… отвечает на поцелуй. — боже, как я скучал, — шепчет бартон, губами едва касаясь кожи около уха. это дыхание обжигает, а у максимофф мир из-под ног уходит снова, в который грёбаный раз. он чувствует запах чужого тела такой знакомый, и будто крышу сносит опять. клинт целует куда-то за ухо, потом в шею, оставляя на ней слабые метки. ничего, это к утру всё пройдёт. сейчас главное заставить шестерёнки в голове работать, логично подойти к вопросу, выйти из ситуации… куда уж там. пьетро влюблён. несмотря на то, что он знает о своём начальнике страшную правду, все его секреты, все скелеты, запрятанные глубоко в шкафу. максимофф готов снова оказаться здесь. как в тот первый раз, когда был прижат к стене прямо в этом самом кабинете. сколько ночей они здесь провели, сколько всего тут было… — пьетро? этот шёпот вырывает из мыслей. пьетро что-то вопросительно мычит, потому что разговаривать ему сейчас не удаётся, на что в ответ клинт, едва дыша, произносит: — я люблю тебя. и… хочу. чёрт, чёрт, чёрт. — и я тебя. слышится щелчок. дверь заперта изнутри, выхода нет. клинт трясущимися руками, едва сдерживая себя, расстёгивает пуговицы на рубашке, всё ещё продолжая целовать пьетро, и от этих поцелуев тот сходит с ума окончательно. и в мыслях только желание, только сладкий привкус на губах, только касания, только… клинт. он один сейчас в голове в полурасстёгнутой белой рубашке, с взъерошенными волосами, и совершенно не собирается выходить оттуда. рубашка летит куда-то на пол, а следом и пиджак, которые в спешке стянуты с клинта. они опять куда-то опаздывают, торопятся, будто им двоим осталось слишком мало времени. а им и правда осталось мало. — твою мать… вы уверены? сомнений и быть не может. криминалисты лишь пожимают плечами, убирая улику в специальный контейнер. для них это всего лишь пуговица, обнаруженная в сжатом кулаке очередного трупа, а для пьетро это та самая пуговица, которую он видел каждый день. и каждую ночь. он не мог поверить в это, он долго корил себя за то, что это произошло. за то, что он — самый никудышный следователь из всех, потому что допустил такое у себя под носом. за то, что выбрал не того, за то, что опять заболело сердце. за то, что снова будет переживать сестрёнка. — могу я забрать её на экспертизу? мысль одна есть. ему без колебаний отдают важнейшую улику, которую он прячет в карман клетчатой рубашки. страшно, больно, обидно. мир рушится на куски, это нужно ещё принять. и он решает поговорить сам, решает обсудить всё, сам поставить точку, потому что чувствует, что так надо. сейчас его это, правда, почему-то совсем не беспокоит. сейчас он закусывает губы, чтобы не издать ни звука раньше времени, потому что от вида клинта, опускаюшегося перед ним на колени, его ведёт будто в первый раз. рубашка лежит на полу, футболка кинута куда-то в угол. влажные поцелуи спускаются ниже, и от этих губ хочется задыхаться здесь снова и снова. пьетро сходит с ума, он это знает, но безропотно позволяет делать с собой всё что угодно. именно этому человеку было можно это всегда. максимофф чувствует поцелуи у бедра, запрокидывает голову назад и тяжело выдыхает, опираясь на стол. секунды растягиваются в часы, потом сжимаются обратно. бартон как всегда куда-то торопится, двигается резко, не боится причинить боль. к этому можно привыкнуть, это можно принять за страсть, за то самое желание. вроде бы уже понятно, вроде ответы на все вопросы найдены, понятно «почему», только опять темнеет в глазах и с губ слетает тихий стон и одно единственное имя. — клинт… майор поднимается с колен, перехватывает запястья, заводит руки парня за спину. а дальше ничего и всё вместе одновременно, дальше слишком много чувств и звенящая пустота, дальше океан эмоций, боль и восторг, и снова боль, и так по кругу. и кричать хочется о том, как он любит, любит, любит и ненавидит до смерти. «пощади меня, товарищ майор. отпусти, прошу». не отпустит никуда пока не наиграется. и пьетро слишком хорошо это понимает, но в который раз выгибается под ним, спину царапает, за плечи хватается и ближе прижимается, чтобы тепло чужое чувствовать, и ведётся как в первый раз на его «люблю». он обещает себе поговорить с клинтом в следующий раз, обещает показать пуговицу, высказать всё. и этот следующий раз всё не наступает и не наступает. максимофф ненавидит себя за это, ненавидит бартона за его глаза прекрасные, за его пальцы, касания, поцелуи, за всё на свете. он ненавидит. он боится. он любит.

я соврал тебе, соврал тебе,

соврал самому себе, но так и не поверил.

у тебя самые красивые глаза,

и твой ебучий красный шарф совсем не ебучий.

твоя не очень-то глубокая душа,

наверное, была самой лучшей.