«—Да, мой капитан!»

Пальцы Мэн Яо до побеления сжали поручень фальшборта, челюсти тоже сжались в отчаянии. Вот значит как... Не успел он разобраться с вещами в своей каюте, как оказалось, что судно уже в открытом море. И когда последовал звонок от брата хозяина яхты, который сообщил что никто больше сюда не прибудет ввиду непредвиденных обстоятельств непреодолимой силы, то сбросив звонок, ему очень сильно захотелось запулить телефон в морские волны, возмущаемые ходом судна. Господи, великий Боже! Только ты знаешь, чего стоило Яо сдержаться, и спрятать гаджет в карман! Глаза, заслезившись, бегали взглядом по сверкающим под летним солнцем волнам с весёленькими мелкокудрявыми барашками, выискивая наличие хоть какого-то призрачного шанса на спасение, а мозг уже понимал, что спасения нет. Да что же это такое?! Эти три придурка сами предложили этот уикэнд провести на яхте брата Не Хуайсана, сами же и не явились, потому что Усяня неожиданно настигло похмелье-гигант (это вообще возможно у этого выпивохи?!), а Сичэнь с Ванцзи столь же неожиданно застряли то ли в пробке, то ли в семейном поместье, то ли вообще в офисе, Яо так и не понял, оборвалась связь. А ему теперь как дураку торчи вдвоём на яхте весь уикэнд на пару с этим натуралом! Он же ведь даже не посмотрит в его сторону! Разве что наградит раздражённым взглядом, и рявкнет что-нибудь злое и недовольное, как всегда это делает. А ему, Яо, ничего не останется делать, как только беспомощно молчать, краснеть, бледнеть, потеть, и проклинать прегрешную троицу всепьяных идиотов, плюс ещё двух примороженных братцев, которые всей толпой сманили его рвануть на уикэнд, «проветриться» на яхте «Бася», принадлежащей вот этому... прекрасному рослому мужчине, мотогонщику-любителю, а теперь как выясняется, ещё и яхтсмену, которому Яо и на фиг не сдался. И который упорно занимал все его мысли последние полтора года, и преследовал во снах, где они предавались жаркой страсти во всех её проявлениях. Эти дебилы, сами того не зная, словно толкнули Мэн Яо на горящие угли, заставляя танцевать на них, и делать вид, что это приятно! Да капец, как приятно, нечего сказать! Тоже ещё, нашли йога-самоучку, мастера огненных танцев... Он же не Вэнь Цюнлинь какой-нибудь, знаменитый танцор на горящих углях, выступающий под псевдонимом «Фэнхуань*»! Он всего лишь бедный несчастный маленький мальчик, которого угораздило безответно влюбиться в этого высокого накачанного красавца, которому до парней в качестве постельных партнёров и дела нет, потому что кроме девушек его никто не интересует. Яо сжал зубы до скрипа, проклиная всё на свете — и плохую связь, и Пекинские пробки, и срочные дела, и внезапную болезнь Вэй Усяня, подозрительно поразившую его так некстати. А теперь вместо толпы народа, где Яо мог бы чувствовать себя в относительной безопасности, он остался здесь один на один с тем, кого на самом деле любил и кому даже признаться не мог. Да, вот он такой — живёт с одним, при этом любя другого. Безнадёжно и напрасно, как школьник. И Минцзюэ ведь знает, что Яо гей, и что можно сказать, живёт с Лань Хуанем. И он теперь Яо с потрохами сожрёт за эти выходные, так как «эту публику безрукавную» терпеть не может, и никогда этого не скрывал. К нему ведь много кто из парней подкатывал, да только счастье их было, если он всего лишь буквально плюясь огнём, чихвостил незадачливых кавалеров и в хвост и в гриву, а то ведь некоторым особо настырным он и кости ломал. Не Минцзюэ в гневе себя не контролирует, и спуску за такие приставания никому не даёт. Эх, знал бы он о том, чем и кем его брат увлекается, и что его деловой партнёр Лань Ванцзи и брат Цзян Чэна Вэй Усянь не просто друзья... Но об этом ему знать необязательно. Довольно и того, что хозяин яхты точно знает, кто он такой, и поэтому на снисхождение надеяться не приходится. Длинные густые ресницы Яо затрепетали напуганными бабочками и поникли, а внутри всё сжалось, когда он начал представлять себя со сломанным носом. Его ведь и так уже по носу били, хоть и не ломали, и вспоминать это было... неприятно. Губы скорбно сжались, являя миру ямочки на щеках. Они всегда у него лезли наружу, эти ямочки, и когда он плакал, и когда смеялся. Это бывало так некстати, и всех это всегда раздражало, но такова была особенность мимики его лица, и он ничего не мог с этим поделать, разве только оставаться серьёзным, тогда они не появлялись. Как клоун, честное слово! Яо поспешно расслабил губы, чтобы ямки исчезли, и услышал за спиной: — Ты на воду вот так не смотри, а то голова закружится, упадёшь за борт, можешь под винт яхты попасть, и что потом делать? Яо вздрогнул от неожиданности и машинально буркнул: — Как что, хоронить то что останется, что же ещё? — и мысленно стукнул себя по лбу. Вот идиот! Кто же так разговаривает с директором «Цинхэ групп»? Он же бывший военный, дурной силушки немеряно, пальцем махнёт — мокрого места от Яо не оставит, а Яо получается его намеренно злит. Вот уж точно говорят, что глупость заразна, и это так и есть. Хотя, немного удивило, почему это грозный капитан этого плавсредства, тихой сапой подкравшийся сзади, не подскакивает к нему, и не бьёт по лицу за такой дерзкий ответ? Почему подошёл, встал рядом, аккуратно положив локти на фальшборт, чтобы не прищемить полы зачем-то надетого и расстёгнутого поверх одежды спасательного жилета, и как-то задумчиво посопев, буркнул, избегая взглядом встречаться с Яо: — Я же сказал, что даже если мы здесь будем одни, я не позволю случиться с тобой ничему плохо... э-э-э, то есть, не допущу никаких происшествий у себя на яхте, — внезапно поправил себя Минцзюэ, и отчего-то его чёткие острые скулы ни с того ни с сего зарозовели, словно спелые плоды личи. Яо невольно пришло на ум такое сравнение, потому что они были покрыты волосками отросшей щетины, и он залип на них, соображая, насколько они колючие. Даже рука зазудела потянуться и потрогать, и Яо вцепился в поручень фальшборта ещё сильнее. Вот это он попал! До боли в паху, до остановки сердца... Глаза Не Минцзюэ упорно избегали пересекаться со взглядом Мэн Яо, и у него где-то в голове как-то подозрительно заскрежетало, проворачиваясь и сцепляясь колёсиками, рождая этими сцепками новые мысли. И первая была: — А у этой яхты есть какая-то команда? У руля сейчас кто-нибудь... рулит? Ответом ему был кивок, и выдавленное сквозь зубы слово: — Автопилот, — резкое движение кадыком и дальше: — Если что, то я здесь команда... ну, и капитан. Всё сразу, — и тут Яо заметил, как сжались кулаки директора Не. И, словно взрыв, внезапная встреча глазами. Чёрными. Безумными. Без дна. Яо перевернуло от того, что увидел. Он, едва сдержавшись, чтобы не отшатнуться, отступил, отпустив поручень, и попятившись, выдавил: — Ага. Понятно. Ладно, тогда я в каюту, не буду искушать судьбу и смотреть на волны, а то и правда... выпаду. И максимально быстро, развернувшись, юркнул в каюту, от греха подальше. А то ещё минута — и он бы гарантированно схлопотал по носу, а нос он свой трепетно любил, и травмировать его не желал бы никоим образом. В каюте же, захлопнув дверь, и привалившись к ней спиной, попытался унять дрожь в ногах и бешено колотящееся сердце. Закрыл глаза. Вдох-выдох. Так. Теперь подойти к чемодану, и найти спрей для защиты от ультрафиолета, а то ведь обгорит на раз-два на морском ветру. Ещё ему шелушащегося носа не хватало! Не малолетка уже, понимает что беречь своё здоровье, в том числе и кожу, надо смолоду, а то не дай Господь, будет как с мамой, которая умерла от рака, а ведь была ещё молодая. Он машинально перекрестился. Сохрани его Пресвятая дева, мама часто ей молилась, и его окрестила ещё маленьким, в католическом Соборе Непорочного Зачатия Пресвятой девы Марии. Жаль, что вот его так не удалось ей зачать. Его отец вполне материален, и весьма известен. Скандально известен. Преимущественно своими распутными похождениями и эпатажными выходками. Цзинь Гуаншань. Владелец оптико-ювелирной компании «Ланьлин инкорпорейтед». Распутник, каких мало, своими похождениями и многочисленными бастардами сведший жену в могилу, и теперь продолжавший вести жизнь светского льва, который впрочем, отличался в бизнесе сверхъестественным чутьём и абсолютно бульдожьей хваткой. Отец, так и не признавший этого своего сына официально, но поначалу хотя бы помогший ему с жильём и работой, и регулярно с ним общавшийся, хотя и бывало это не в людных местах. Тем не менее, кто такой Яо знали все. И директор «Цинхэ групп» тоже знал. Не мог не знать, ведь не в вакууме же он живёт! А ведь все знают, какой он отличается строгостью поведения и традиционными взглядами, и как им теперь сосуществовать на одном судёнышке все выходные? Яо же не может скомандовать повернуть назад, он здесь всего лишь гость, и не имеет права приказывать хозяину. Мысли спутались, дрожь в руках унять не получалось. Яо всхлипнул. Боже, какой позор! Он один, на яхте с мужчиной, а Сичэнь, что он подумает? Кстати, он так и не понял, почему не прибыли Лань Хуань со своим братом. Он после звонка Хуайсана позвонил Сичэню, но ему внезапно ответил Ванцзи, этот кусок ледника во плоти, и надменно, впрочем как и всегда, когда разговаривал с Яо, заявил, что Сичэнь сейчас в таком месте и в таком состоянии, что его не нужно беспокоить. И на встревоженный вопрос Яо, что с Сичэнем, то ли не успел ответить, то ли не захотел. В трубке что-то затрещало, и вызов прекратился, оставив Яо в полнейшем недоумении. В груди тоскливо сжалось, словно невидимой рукой. Сичэнь хороший, классный. Незлой. Вроде. Красивый до умопомрачения, но... нелюбимый. И это главный его недостаток, не считая некоторых других. В частности, абсолютно не принимающей Яо всей ланьской родни, и непомерного самомнения, которое и заставило в своё время бросить вызов всему светскому обществу, и сойтись со всеми презираемым побочным сыном известного бизнесмена. И это в то время, когда его собственный брат, Лань Ванцзи, сам глава крупной компании, и такая связь старшего брата для него позор. Для Ванцзи позор, и для всех Ланей тоже. А встречаться с тем, за кем ходит слава побочного сына главы «Юньмэн фармасьютикал» — не позор! Ну-ну... Яо достаёт наконец злополучный солнцезащитный спрей и обпшикивается им буквально с ног до головы. Ему как-то сказали, что такие активные обливания тоже могут вызвать рак, но это сильнее него, и он не может перестать. Это уже у него в голове. Хватит ли спрея на всё время, пока он здесь? Или ему и наружу днём лучше не выходить? Да он бы не прочь, только... Как это объяснить тому, кто только что постучался в его дверь, и теперь, не дождавшись ответа, открыл и вошёл? Яо стоит в одних джинсах, готовясь надеть футболку, и смотрит на вошедшего Минцзюэ загнанным взглядом, не зная как реагировать, и ежеминутно ожидая удара. И то что «ведь он же не пристаёт» не аргумент. Уж больно тяжёлый у Минцзюэ взгляд. Стоит, прожигает своими чёрными дырами, словно убить хочет. Яо от этого взгляда даже замутило, и захотелось исчезнуть, чтобы и следа не осталось. Как он вообще сюда попал? Зачем? Он взял себя в руки, и мгновенно натягивая золотисто-бежевую футболку-поло, одновременно натянул на лицо маску бесстрашного улыбчивого парня, и нашёл в себе силы спросить: — Я зачем-то понадобился? Не Минцзюэ стоял, по-прежнему молча разглядывая его, потом отмерев, сморгнул, и процедив странно одеревеневшим голосом: — Надень жилет, на палубе ветрено, — торопливо покинул каюту. Яо так и остался стоять в ступоре. Фальшивая улыбка медленно сползла с его лица, и опустившись на койку, он провёл ладонью по внезапно вспотевшему лицу. Не убили, и ладно. Уже хорошо. Вот только жилета у него с собой нет. Это единственное, чего он не взял, оставил в квартире Сичэня, взяв с него обещание захватить его с собой, когда приедет. Да, они ещё не совсем съехались, у Яо была своя жилплощадь, подарок отца, но многие вещи находились в квартире Сичэня, где он фактически поселился. Причём, поселился непонятно на каких правах. Сичэнь вроде и хотел быть с ним вместе, но в то же время как-то странно ускользал в зыбкую неопределённость, отчего в душе было очень неуютно. И ведь Сичэнь с Минцзюэ были почти одного роста, похожей комплекции, только директор Не был покрепче, более накачан, но без той мерзкой перекачанности, которая Яо так не нравилась. Яо и сам часто посещал и спортзал, и балетный класс, где занимался с детства, и у него была неплохая мускулатура, но из-за небольшого роста его никак нельзя было ощущать, как Минцзюэ, защитной стеной. И Сичэню, и Минцзюэ он был чуть выше груди, и рядом с ними казался хрупким и маленьким, этакой статуэткой древнего фарфора, особенно когда был в деловом костюме. А костюмов у него было не так уж мало, и все они перекочевали к Сичэню. А вот тёплые жилеты, шорты, майки и уютные толстовки с тонкой богатой вышивкой, преимущественно красных и чёрных тонов, остались в его собственной квартире. Лань Сичэню не нравились цвета. Они слишком напоминали о Цюнлине, бывшем любовнике Мэн Яо, с которым он сошёлся на почве любви к танцам, и расстался, закрутив роман с Лань Хуанем. Что примечательно, с Вэнь Нином им удалось сохранить дружеские отношения, равно как и со всем семейством Вэнь, что Цзинь Гуаншаню очень нравилось, так как это было выгодно для его бизнеса. Яо так и не терял надежды на то, что отец признáет его своим родным сыном, достойным завязывать и сохранять деловые контакты, и наконец объявит об этом официально, и для этого Яо готов был заводить эти контакты любыми способами. Яо вздохнул. Минцзюэ отлично вписывается в отцовскую модель приобретения удачных деловых связей через личные симпатии, но в этом были две проблемы. Во-первых, Яо был влюблён в директора Не, а во-вторых, директор Не ненавидел Мэн Яо, ненавидя в его лице всех геев мира, и Пекина в частности. И вторая проблема, пожалуй, была хуже чем первая, и более неразрешима. И вот эти его взгляды, настолько убийственные, что хотелось нырнуть в сияющую бликами воду за бортом, и бесследно раствориться в ней, всё больше его пугали. Он ещё раз вздохнул, закрыл и открыл глаза, и бесстрашно шагнул за дверь каюты, и чудом не упал, запнувшись о высокий порог. Его поймали, не дав упасть, и крепко удержав за запястья, буркнули: — Осторожно через комингс**! — и торжественно вручили ярко-оранжевый спасательный жилет, такой же, как и у капитана, присовокупив: — Оденься, мне простывшие в команде не нужны! Яо на автомате принял предложенное, и надевая, поинтересовался: — Прошу простить мне моё невежество, но с чем мне тут надо осторожничать? Я не понял слово. Скулы директора Не опять вспыхнули, тонкий, слегка хрящеватый нос как-то странно дёрнулся, а из глаз опять хлынула чёрная бездна. Он молча наклонился, похлопал по ребру порога каюты, окантованному неширокой полосой алюминия, и метнув взгляд исподлобья на Яо, процедил: — Вот с этим. Можно ноги переломать. Яо изобразил подобие вежливого кивка и выдавил полуулыбку, зная, что опять вылезут эти самые ямочки на щеках, а в голове крутанулось: «Ну да, обидно будет, если ты мне их не переломаешь первым!» Но вслух не сказал ничего, только про себя удивился, что этот гомофоб к нему прикоснулся. А разве ему не должно быть противно? Да и вообще, подозрительно всё это как-то — солнце, море, яхта, они одни. Было бы на романтическую прогулку похоже, если бы не одно большое но — между ним и этим бывшим солдафоном с топорными манерами ничего такого быть не может. Он любит исключительно дам, а на таких как Яо смотрит как на кучку собачьего дерьма. А упасть не дал, потому что не хочет лишней мороки на прогулке. И жилет дал потому же. Хотя Яо, конечно же, захотелось другого — чтобы его затащили обратно в каюту, бросили на постель, и там бы, сорвав всю одежду, проявили свою грубость и солдафонство в полной мере. Яо был бы не то что не против, ему именно этого и не хватало в их сексе с Сичэнем. То есть, Лань Хуань мог заниматься сексом и более страстно, когда Яо просил, но... в его исполнении это смотрелось как-то неуместно, словно спародированным у какого-то порногероя из низкопробной порнушки. Словно он на себя чужую одежду надевал. Мысленно Яо называл это слюнтяйством, хотя и понимал, что Хуань не мог по-другому, не такой он был человек. А ему хотелось необузданной страсти, полнейшего растворения в партнёре, чтобы после чувствовать себя измотанным, выпитым, но счастливым, вот о чём он мечтал. С Цюнлинем он вообще был сверху, и это ему не нравилось. Он больше любил принадлежать и подчиняться, чем брать, эта роль была не для него. Он подавил рвущийся наружу вздох, и спросил: — А мне обязательно быть снаружи? Я же в воду могу упасть, и превратиться в корм для рыбы под винтом этой яхты... Он понимал, что его понесло, и что он дёргает тигра за усы, но ничего не мог с собой поделать. Он впервые был так близко от Не Минцзюэ, и обнаружил, что находиться рядом с объектом своих нескромных желаний наедине, как оказалось, было опасно для его здравого смысла, и ещё обнаружил, что не в состоянии сохранять хладнокровие. Мысли уносило в одну определённую сторону, в крови пузырилось желание, а инстинкт самосохранения, махнув рукой, скончался, не выдержав сокращения расстояния между ними. Минцзюэ выпрямился, и встал напротив него. Яо никак не мог себя заставить оторваться от его глаз, не мог выровнять дыхание, так же как и не мог заставить себя заткнуться и не нести чушь, но это было выше его сил. Он почувствовал, что во рту пересохло, и произнёс: — А мне можно воды? И облизнул губы. В следующий момент он подумал, что на него обрушился тайфун, внезапно прижавший его к двери, благо она открывалась наружу, так что провалиться в каюту ему не грозило. Зато грозило остаться с синяками на плечах и опасностью задохнуться от напора сильного тела, придавившего его к двери так, что не вдохнуть, не выдохнуть. А ещё была опасность сойти с ума от запаха чистой загорелой чужой кожи с ноткой какого-то хвойного парфюма. Парфюм был явно из хороших, но запах был слишком слабым, чтобы разобрать, что это за марка, и тем более, название. И от черноты той бездны, которая смотрела на Яо из глубины глаз, вероятно горящих предвкушением наказания. Наказания за то, что посмел своими гейскими ногами топтать эту пресвятую супергетеросексуальную палубу, которой и касаться-то был недостоин. И ведь даже взгляда не отведёшь, сил нет. Когда ударит, так увидишь! Боже! Да за что?! Сами сманили, а потом кинули! Его же раздавят сейчас, и фамилии не спросят, а он даже воды не попил... — Я... Так нельзя, да? Воды, — Яо решил пойти ва-банк. Помирать, так с музыкой, чего мелочиться! — Просто пить оч-чень... Договорить ему не дали, сминая его губы своими на середине слова, кусая за губу обалдевшего от неожиданности парня, чтобы заставить его открыть рот и впустить туда распалённого обнаглевшего агрессора, который был твёрдо намерен исследовать его рот своим языком, и не выпускать до конца исследования. Ну и ещё кое-какое намерение директора Не было весьма твёрдым, и это очень ощущалось, даже через одежду, поскольку свои жилеты ни один ни другой не застегнули. Яо очень захотелось узнать, действительно ли это «намерение» настолько непреклонно, и имеет такие реальные размеры, как ему кажется через одежду, или это с перепугу у него уже начались галлюцинации? Он должен срочно для себя выяснить и это, и где он находится, и что это вообще происходит! Он всё же высвободил губы из плена, сделал вдох-выдох, и слегка сощурив красивые глаза, произнёс, тяжело дыша в лицо Минцзюэ после сумасшедшего поцелуя: — А как же гомофобия? Директор Не ведь не любит парней, только женщин. Тот до боли сжал пальцами плечи Мэн Яо, так что тот не сдержавшись охнул, и Минцзюэ, поняв свою ошибку, ослабил хватку, и нервно сглотнув, произнёс: — Не называй меня директором Не... — Нет? — в голосе Яо добавилось мёда. — А как мне тогда называть Вас? — Тебя... — как-то обречённо выдохнул Минцзюэ, — не надо выкать, и не надо официоза. Я для тебя Ли, не Минцзюэ. Это моё личное имя. Чужие руки с плеч Яо поднялись вверх, к его голове, проведя ладонями вниз по идеально остриженным волосам. Глаза в глаза, губы в губы. Кровь стучит в висках, заглушая плеск волн и крики чаек, а в глазах пылает неукротимый чёрный водоворот, словно Звезда Смерти, всё втягивающая в себя, но ничего не отпускающая обратно, заслоняющая Солнце. Яо, из последних сил дёрнувшись, сделал попытку сопротивления, пока они ещё на грани, не внутри, не втянуты, не всосаны чёрной всепоглощающей воронкой. Это не может быть правдой. Это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Это какая-то подстава, не иначе. Где-то здесь должны быть камеры, ну, или что-то вроде того, иначе во всём происходящем нет никакого смысла, кроме... Да только этого НЕ МОЖЕТ БЫТЬ! Ну не может! С кем угодно, только не с ним. Он уже привык, смирился, что он по жизни человек второго сорта, бастард, сын ночной бабочки, и его НЕЛЬЗЯ... любить. Ему нельзя верить в то, что ему пытаются навязать. — Скажи... те тогда, господин Не Ли, почему здесь... вот всё это? Я гей, для таких как Вы... ты... меня даже трогать должно быть противно! Нас снимают для порно? Для компромата? Минцзюэ втянул воздух судорожно расширившимися ноздрями на резко побледневшем лице и заиграл желваками. Вот! Вот сейчас наступил момент истины! И он должен будет либо прибить Яо на месте, либо развернуть яхту обратно к берегу. Кстати, а где они, и почему перестало чувствоваться движение судна, которое Яо уже начал ощущать по дрожанию корпуса, когда работает мотор? Они что, не двигаются? В смысле, яхта? Минцзюэ не сделал ни одного ни второго. Он сделал третье — обхватив спину Яо под лопатками, резко отодвинул его, второй рукой открывая дверь в каюту, а затем, отпустив ручку двери, подхватил Яо под колени, не отпуская спины, и с ним на руках перешагнул через высокий комингс, внося его в обратно, в каюту, откуда парень только что вышел. Он опустил Яо на койку, и наклонившись так, что почти касался лица, прорычал: — Если боишься камер со спутников наблюдения, то здесь они точно нас не достанут! Не хочу, чтобы ты стеснялся! Хочу... Тут уже и сам Яо не дал докончить фразу, поскольку прекрасно понимал, чего тот хочет. Он это видел и чувствовал. Бёдрами, пока они целовались снаружи под дверью. И на силу и величину этого желания не повлияли даже слова Яо. Наоборот, это желание, вроде стало даже крепче. Он сам обвил его за шею, и притянул к себе в поцелуй, заставив прильнуть так, что мужчина оказался между ногами парня, навалившись всем телом на него. Яо целовал его, покусывая солоноватые обветренные губы, обнимая за шею и закинув свои ноги Минцзюэ на поясницу, потирался пахом об то, чего пока ещё не видел, но очень хотел увидеть, ощутить и попробовать на вкус и запах. Судя по тому, что выпирало бугром под камуфляжкой, это очень сильно заслуживало внимания, и от одного только представления о том, что там спрятано, в этих армейских штанах, жар волнами расходился по телу. Они оба были обуты и одеты, но это стало их проблемой не надолго. Минцзюэ оторвался от жадных горьковатых губ Яо, чтобы прильнуть с поцелуями к шее, затем, торопливо содрав с него, торопливо задравшего руки, футболку, спуститься вниз, к отвердевшим коричневым соскам, быстро пройтись губами, сцеловывая какую-то горечь с мышц живота, прикусить край пупочной впадинки, выслушав при этом прерывистый выдох, и увидеть как выгнулось тело, когда наконец дотронулся до того, что было ниже. Того, что полностью не пряталось под тканью белья и брюк Яо, гордо показывая из-за пояса свою блестевшую смазкой головку. Минцзюэ расстегнул брюки парня, рывком содрал их вместе с бельём, но когда полез к ремню собственных стареньких, ещё армейских камуфляжек, его руки мягко, но настойчиво отвели, занявшись тем, чем хотел было заняться Минцзюэ. Яо расстегнул пряжку, затем ширинку, желая поскорее высвободить из-под слоёв одежды то, чей внешний вид его настолько занимал, что он не мог и не хотел терпеть, хотел поскорее увидеть. Он сделал это, и замер округлив глаза. Вот это...! Член был как раз таким, каким Яо его представлял в своих влажных мечтах, таким какого он и хотел, ему нравились члены такой формы — удлинённый, слегка изогнутый конус с аккуратной небольшой головкой, но размер... Он, честно говоря, представлял себе его немного поменьше. И потоньше. Или это у страха глаза велики? И ведь назад уже не переиграешь. Да и зачем? Хорошо хоть смазку взял. Вот презики нет — их должен был взять Сичэнь. Куда же он пропал, чёрт его дери, что не приехал? Да, собственно, и пофиг. Пускай ездит где хочет и сколько ему влезет, Яо не будет думать о нём, не тот момент! И он бы поставил Богоматери и своему святому покровителю самую толстую свечу, если бы ему и после не пришлось больше думать о Сичэне. После всего, что с ними сейчас происходит, Яо уже не сможет с ним жить, встречаться. Да ничего не сможет! И не захочет. И все Лани этому только обрадуются. Яо очень хотелось бы, чтобы потом всё случилось так, чтобы главным в его жизни стал не Сичэнь, а вот этот человек, который сейчас сделает всё, чтобы с полным правом называться его любовником. Очевидно же, что он не остановится. И Яо совершенно не против. Если Господь существует, то он не может сделать так, чтобы абсолютно все мечты не сбывались. Пусть даже эти мечты и настолько грешные. Хотя, что грешного в истинной любви, Яо искренне не понимал. Разве лучше жить с тем, кого не любишь, ежедневно его обманывая? Вот только что к нему чувствует Минцзюэ, это был вопрос, который нельзя было задавать сейчас, и ждать ответа тоже было нельзя. Да и не до вопросов было. Какие вопросы могут быть, когда твоё тело жадно и нежно ласкает тот, о ком ты мечтал, да так, что тебя всего выгибает до хруста и ты мычишь, и стонешь, и кусаешь и без того распухшие от укусов губы, но тебе так мало этого всего, что ты не хочешь слишком быстро переходить от ласк к тому главному, после которого уже может совсем ничего больше не быть! Одежды были сброшены, и теперь естественный запах Минцзюэ, запах лета и солнца, запах солёного морского ветра, стал отчётливее, и совсем ушли отголоски следов парфюма, ещё сохранённые на одежде. И Яо бы, наверное, пах как-то по-своему, если бы не опшикался до этого спреем от солнца. Вот знал бы, душ бы принял! Как же неловко вышло... Ну, может... А-Ли, да, именно А-Ли, не поймёт, а поймёт, так не скажет. И в этот момент до него вдруг неожиданно донёсся сбивчивый и нежный шёпот: — Маленький мой, какой же ты у меня горький! Это отчего у тебя? И Яо вспыхивает, словно воришка яблок, застуканный в чужом саду, и неожиданно для себя выпаливает: — Спрей от солнца, чтобы не обгореть... Очень горько? Я... может, в душ?.. Ты только не глотай, отравишься же! В ответ только короткий смешок: — Ты меня давно уже собой отравил. Не помру, — и отчего-то задрожавшим пальцем слегка, как-то нерешительно, надавил на колечко мышц, обрамляющих отверстие между ягодиц. — Подожди! Возьми вот! — Яо протянул смазку, и увидел, как крупный налитый кровью член тяжело колышется в каменном напряжении, изнывая от ожидания, и опять мысленно изругал себя за словесный понос, который у него бывает от волнения, и вот сейчас приключился так некстати. — Для нас обоих... Ты большой, вот так сразу не войдёшь, обоим больно будет. Тот хмыкает, скулы опять красные, и Яо не удержавшись пробует наконец рукой щетину на них. Мягкая! Он целует её на обеих скулах, пока А-Ли готовит его, готовится сам, Яо молчит, видя что тот не нуждается в подсказках, и даётся диву, как такой, бешеный поначалу напор, сменился этой терпеливой нежностью. Почему с ним так? Но это отчего-то не выглядит слюнтяйством. Ладно, придётся перетерпеть то, что без презика, но с этим Яо справится, а вот... Но когда подготовка закончена, и член Минцзюэ входит в него, распирая до слёз, словно Яо ещё девственник, у Минцзюэ словно срывает тормоза. Он коротко взрыкивает, и внезапно начинает вбиваться с такой силой и скоростью, при этом каждый раз попадая по простате, и вызывая у Яо настолько сильное, перекрывающее неприятные ощущения удовольствие, что у парня моментально сносит крышу, и он уже не контролирует кто, что, как и сколько с ним делает. Он не понимает, где он и с кем. Удовольствие ослепляет и оглушает, и он не видит, что глаза у его любовника полуприкрыты от захлестнувшей его страсти, и словно сквозь вату слышит, как Минцзюэ выстанывает с каждым толчком одно лишь слово: «Мой!» Весь мир пропадает для Яо, когда он спустя невероятно сладкую бесконечность, содрогается, зависая на пике долгого, кажущегося таким же бесконечным, удовольствия, и он не осознаёт, что царапает плечи Минцзюэ и от наслаждения орёт так, что вспугивает окрестных чаек, которые с воплями шарахаются прочь, когда этот крик вылетает из-за незакрытой двери. Да и от кого закрываться-то? На пару кабельтовых*** вокруг ни души, только фауна. И уж тем более, не видит, как Минцзюэ, успев выйти из него, кончает на живот парня, и падает рядом. Понимает это только несколько минут спустя, когда в глазах и голове успокоилось мельтешение, и Яо мысленно возносит благодарность своему А-Ли за это. Хоть Яо и не предупредил, но тот поступил правильно. Видимо, по въевшейся привычке, как с женщиной, чтобы не понесла ребёнка. Яо не женщина, не забеременеет, но живот бы потом болел. Всё же, кишечник не место для спермы, и находиться ей там нельзя, пусть даже и недолго. Спустя какое-то время, обтерев Яо и себя, Минцзюэ ложится рядом и спрашивает: — Ты есть не хочешь? И тот, уже открывший рот, удивлённо замолкает, прислушиваясь к себе, и обнаруживает, что хочет. Не то слово, как хочет. И, проведя пальцем по груди и прессу Минцзюэ, спрашивает: — А что у тебя за еда есть, А-Ли? Тот с явным удовольствием залипает на губы Яо, произносящие это имя, а потом удовлетворённо хмыкает, и произносит: — Да у меня тут... Ну, в моей каюте есть кое-что. Пойдём, покажу... Я... Короче, пошли. Яо легко смеётся и легко соглашается. Он ощущает себя лёгким, словно шар, наполненный пузырящейся внутри радостью, которая отпускает все заботы, расслабляет и окрыляет одновременно. Он, выходит, всё себе понапридумывал, накрутил себя, а теперь вышло, что ничего из этого неправда, кроме... — А я думал, ты меня теперь выгонишь, — выдаёт он сквозь смех, — отправишь вплавь до берега, и вещи вслед выбросишь! Минцзюэ тут же оказывается рядом, хватает, прижимает, смотрит. В глазах опять дикарская чёрная бездна. — Кто с тобой делал так? Кто? Скажи, и они об этом пожалеют! Яо уже не смеётся. Смотрит серьёзно, опять проводит подушечками пальцев по скуле, пробуя щетину, по полоске усов, не отводя взгляда. Глаза в глаза. И от этих переглядок опять в паху тяжело. Это всё ещё не может быть правдой, потому что таким как он не может настолько везти. Таким не дают леденцы в красивой обёртке, разве только камешки вместо конфеты. Или кусочек льда в обёртке из павлиньих перьев. И когда закончится этот сон, ведь придётся просыпаться. Он уже два года так просыпается, но каждый раз рядом не он, не А-Ли. Но пока длится сон, не надо хотеть пробуждения. Надо сцеловывать каждый момент, каждую миллисекунду отпущенного счастья, пока не разбудили. И когда возбуждённый этими прикосновениями и поцелуями Минцзюэ падает на койку и берёт его во второй раз, насадив на себя и глядя снизу вверх на зарозовевшие скулы Яо, который двигается на его члене в том темпе, который они оба выбирают не сговариваясь, Яо даже не думает о том, чтобы вовремя соскочить, и Минцзюэ кончает в него. Пусть. Во сне больно не будет. Будет больно просыпаться. Они, наконец, добираются до каюты капитана, но Минцзюэ перед этим просит немного подождать, потому что он должен для Яо кое-что приготовить. И Яо послушно кивает. В сказках не положено спорить, иначе разрушится атмосфера, пропадёт очарование. Да и притом, это время можно провести с пользой, сходить в душ и принять меры для того, чтобы всё же послевкусие этого сна не было болезненным. И в очередной раз подумать, что надо было самому презики брать, но кто ж знал! Он входит в капитанскую каюту уже полностью одетым и вымытым, и по дороге замечает, что солнце уже склоняется к вечеру. Не удивительно, что он проголодался. Его взгляд встречается с изумлённым взглядом так и не одевшегося Минцзюэ, гордо сверкающего наготой мускулистого смуглого тела, освещённого многочисленными свечками, расставленными везде, где только можно. Яо не менее изумлён. Этот сон даже более прекрасен, чем настоящие, которые снились ему всё то время, пока он не оказался здесь. Хотя, что теперь можно считать явью, а что сном? И какой из этих снов настоящий?.. Но это всё-таки слишком хорошо, чтобы быть правдой. За попадание в сказки надо платить, Яо усвоил это с детства. И он смотрит на накрытый стол с вином и закусками, на мерцание колеблющихся огоньков, на длинные сильные ноги и красивые подтянутые ягодицы Минцзюэ, на руку с огоньком зажигалки, на его глаза в полумраке каюты, ещё более затягивающие. Минцзюэ в свою очередь смотрит на него, спрашивает: — А ты что оделся? Ты... тебе не хочется показывать своё тело? Так тебе нечего стесняться! Яо мотает головой. — Нет. Мне просто зябко. Как только ты не мёрзнешь совсем голым? На лице Минцзюэ появляется что-то вроде облегчения. — Нет, я не мёрзну, мне жарко всегда. Поэтому на ветре застудить мышцы могу и не почувствовать. Бывало, — он смущённо прочищает горло, и продолжает: — А я вот тут, — обводит руками интерьер, — романтику хотел, свечи, то-сё, мне А-Сан сказал, что надо, атмосфера и всё такое, блин... И опять краснеют скулы — понимает, что проболтался, и когда до Яо это доходит, его накрывает. Он начинает истерически смеяться ото всей этой ситуации, внезапно понимая, что вот он, искомый подвох, и что самым бóльшим дураком опять оказался он сам. Ему подстроили ловушку, а он тупо попался. Какой неожиданный сон, и какое неожиданное жестокое пробуждение! Так вот почему они здесь одни! И уже становились частично понятными и причины приглашения, и причины отсутствия здесь всех остальных. Кроме, разве что, Сичэня. Но тут тоже нет, пожалуй, никакой загадки. Его просто использовали. Эти Лани. Использовали и выбросили, как шарик жевательной резинки. Только резинку не всегда выбрасывают, частенько лепят куда угодно — на стулья, столы, стены, деревья, столбы, да куда угодно, чтобы не приставала к подошве. Вот и Яо решили... прилепить к директору Не, чтобы не приставал. Лань Ванцзи никогда не любил Яо, и Цижэню Яо тоже не нравился. Они, каждый по-своему, вечно изображали осуждение на лицах при виде него, и оба были бы рады, если бы Сичэнь и Яо расстались. Яо постоянно давали почувствовать это, и он понимал, что Сичэнь не сможет сопротивляться этому давлению бесконечно. Поэтому и не спешил с окончательным переездом к Лань Хуаню и сдачей внаём своей квартиры. Но то, что он услышал и понял сейчас... — Так значит, А-Сан, он главный автор, — зубы стискиваются, кулаки сжимаются, в глазах закипают злые слёзы, а внутри словно туго скрученная пружина, закипает обида, пополам с разочарованием, — но зачем, господин Не? Зачем, для чего вся эта... — он разжимает кулаки, обводит руками, подбирая определение, — пьеса? В глазах директора Не непонимание, но Яо уже несёт: — Для чего? Испробовать, каков я в постели? Ну, и как Вам? Понравилось?! Будет о чём рассказать Сичэню, он же Ваш лучший друг, вот и расскажете, какой я подлый изменщик, и шлюха, да ещё и красок добавите! Вам от этого ничего, а меня эти Лани наконец-то выгонят, и ладошки отрясут. То-то старый пенёк Цижэнь обрадуется! А Вы хороший артист, господин Не! Как убедительно сыграли страсть к мужчине, даже я проникся! Позвольте Вас поблагодарить! Яо демонстративно кланяется, лицо его пылает. Боже! Как же больно! Он смотрит на лицо Не Минцзюэ, на котором сейчас обида и... страх? Ну, конечно, никто не ожидал, что их совместную афёру так быстро раскроют. А теперь он боится, как бы Яо не стал прыгать за борт? Да не дождётесь, господин Не! Яо плюхается на койку рядом с накрытым столиком, тянется к вину, и мысленно радуется, что его уже не нужно открывать. Игнорируя бокалы, присасывается к горлышку, ничего что на пустой желудок! Он успевает опустошить бутылку где-то на треть, пока шокированный Минцзюэ обнажённой статуей застыл по другую сторону столика. Потом он отмирает, и пытается отобрать посудину, но Яо не намерен отдавать бутылку. Чёрт возьми, он честно «отработал» и это вино, и сегодняшний ужин, и не намерен уходить голодным, пусть даже его и выгонят пинком, но бутылку ото рта он всё же отнимает. Слёзы катятся по лицу, но он их не замечает. Ему не до этого! Ему смертельно больно. Пусть бы лучше в лицо плюнули, чем всё вот это! Но в него не плюют, а всё-таки выкручивают бутылку и ставят на стол. А его хватают за плечи, смотрят яростно, с каким-то надрывом во взгляде, и говорят, стараясь чтобы тон был максимально спокойным: — С чего ты решил, что это игра? Я с тобой вообще не играл! И, да, я не люблю мужиков, но и бабы это не то. Я тебя только... — Минцзюэ внезапно запинается и сглатывает, — ну, короче, я давно тебя заметил, и ничего я не играл. А вот, Сичэня своего ты точно не любишь, это я тоже увидел. А-Яо, я ведь предложить тебе хотел — может бросишь его ко всем чертям? Актёрство до добра не доведёт, хорош уже притворяться, и ты совсем не шлюха. А я... Он замолчал и отвёл взгляд, одновременно прижимая уже начинающего пьянеть Яо к себе. Тот влипает носом в голую грудь, уплывающим взглядом смотрит на бледно-коричневую ареолу вокруг соска прямо около своего носа. Этот сосок слегка потемнее ареолы, он так соблазнительно выпячивается от того, что на него из носа Яо попадает выдыхаемый воздух, и его так и хочется вобрать в рот. Но Яо не может пошевелить головой, и поэтому только высунул язык, чтобы лизнуть солоноватую горошину. Минцзюэ вздрогнул. Он поднял лицо Яо за скулы, заставляя сфокусировать взгляд на себе, и коротко нежно поцеловал его в уголок губ. Спросил: — Так это «да»? Ты уйдёшь от него? Яо пьяно ухмыльнулся, сощурил глаза, взмахнул ресницами: — М-да? А что взамен? Если я не шлюха для тебя, то кто? Зачем я тебе нужен? А, директор Не? — Затем, чтобы предложить тебе вот это. Минцзюэ отнимает руку, протягивает к столику. Там незаметно для глаза стоит, прячась под ободком тарелки, небольшая тёмно-зелёная коробочка. Ну надо же! А вот Яо её и не увидел! Не до того как-то было. Минцзюэ берёт её, и открыв, показывает Яо то, что внутри. Мэн Яо, пытаясь сфокусировать уже поплывшее зрение, тупо смотрит на блеск кольца, словно сплетённого из какого-то белого металла, лежащего внутри на бледно-красном бархате. Потом переводит взгляд на Минцзюэ. — Это что значит? Тот опять краснеет. Да что ж это такое? Взрослый мужик, старше Яо, военный в отставке, директор крупной компании, и на тебе — скулы полыхают огнём, а глаза не знают куда деваться, будто у юной девчонки. Чего это с ним? Неужели и правда не играл? Директор Не, наконец, разлепливает губы и говорит: — Примерь, хочу знать, угадал я или нет с размером... И смущённо вздыхает. Яо пьяно-удивлённо приподнимает брови. — И куда одеть? На то, что между ног, так точно тебе скажу, маловато, а вот если ещё куда... Минцзюэ, наконец, понял, что это шутовство просто так не прекратится, и решил прекратить его сам, взяв кольцо и надев его на безымянный палец левой руки Яо. Оно село как влитое, и оба залюбовались переплетением металлических полосок кольца на руке у парня. Яо молчал. В голове изрядно шумело и от выпитого, и от увиденного и услышанного. Опять заговорил Минцзюэ. — Я в прошлом служил в армии, пока не вышел в отставку, и потому не привык в разговорах ходить вокруг да около. Я пожениться тебе хотел предложить. Не у нас, понятное дело, за границей. Я давно к тебе приглядывался, и думал о тебе, да ты всё с Сичэнем крутил, так я и молчал. А-Сану раз по пьяни ляпнул, а он всё вот это и придумал. Ну, и рассказал мне о том, что ты Сичэня не любишь. Не изменяешь ему, но и не любишь. Не знаю, с чего он взял, но сказал, что ты не будешь против. А в голове Яо словно вспыхивает молния, и он вспоминает о том, как буквально на прошлой неделе, и тоже по пьяной лавочке, жаловался Хуайсану на то, что его не любит тот, кого любит он, и что его не любят Лани. И что брат у Хуайсана шикарный мужчина, такой, что лучше него никого не бывает, вот только жалко — гетеросексуал. А Хуайсан кивал, и улыбался своей странноватой хитрющей улыбкой. — Не против переспать с тобой? — блеснул глазами Яо уже гораздо трезвее. — И не только, — отведя глаза кивнул Минцзюэ, — но я не знаю насколько он прав. Я и про Сичэня, и... про кольцо, — договорив, Минцзюэ тяжело сглотнул, словно камни ворочал во рту перед этим. Яо помолчал, отставив руку с кольцом, разглядывал его, словно оценивая, а потом спросил: — Это что вообще за металл? Просто интересно, — он поднял голову, посмотрев в настороженные глаза-омуты, из которых опять выливалась тревожная космическая тьма. Он предупреждающе выставил руку: — Не то чтобы мне была интересна его коммерческая стоимость, но хочу знать, как будут расставлены приоритеты. Меня покупают надолго или задорого? Из груди Минцзюэ вырвался облегчённый вздох. Он присел рядом. Его голос слегка хрипел, когда он спрашивал: — А если и так, и так, то что тогда? — Тогда-а... Ответ Яо прервал внезапно раздавшийся звонок. Звонил Сичэнь, и Яо, немного поколебавшись, включил звонок на громкую связь. — А-Яо, ты где? Ради всего святого, прости меня! Я ещё утром стал собирать вещи в поездку, когда ко мне пришли Ванцзи вместе с Усянем, и мы сели передохнуть и выпить чаю, а потом я отчего-то заснул, и проснулся буквально пять минут назад! Яо едко усмехнулся. Он был абсолютно не удивлён тем, что на самом деле похмелье Усяня оказалось мифом. Но не думал, что масштаб заговора окажется больше, и протянется дальше, чем он думал! Значит, вот как дело обстоит! И Усянь с ними! Ай да братцы-кролики! Всё продумали, и шансов не оставили. А Сичэнь такая же жертва, как и Яо. Хотя, это кто ещё из них жертва! Ну, ладно, как говорится — хотите войны? Вы её получите! И фиг вы в ней победите! Голый Минцзюэ, даже не подумав прикрыться, напрягся, слушая разговор, и Яо невольно залип, залюбовавшись бликами свечей на мускулистой фигуре. Фигуре своего любимого мужчины, который неожиданно оказался взаимно влюблённым. А Сичэнь вещал дальше: — Прости, о прости! Я не знаю как это вышло, но ты просто мне поверь! Я так люблю тебя, я очень хотел этой поездки, я хотел сделать тебе... В общем, хотел предложить серьёзные отношения в подходящей обстановке, а тут вот такое! Раньше со мной никогда такого не было, может я заболел? Яо перебил его: — Хуань-гэ, а ты пил что-нибудь кроме чая? Или может у чая был какой-то странный привкус? — Да что ты! Конечно нет! — возмутилась трубка. — Только ещё конфеты ел, они их с собой принесли, меня угостить. Очень вкусные. Яо опять усмехнулся, Минцзюэ напрягся ещё больше. — Ну понятно, а потом ты заснул и вот только-только проснулся. Ты хоть знаешь, который час? Уже полседьмого вечера. Голова не кружится? Минцзюэ нервно сглотнул. Яо впился в него взглядом. Ну-ну, давай, попереживай, заговорщик хренов! — Да! И во рту страшная сухость. А конфеты... постой, вот фантик! Я сейчас посмотрю! — из трубки донеслось шуршание, и через какое-то время сильно потускневший голос: — Ты представляешь, там внутри был алкоголь. А я и не посмотрел, подумал, раз их Ванцзи принёс, значит можно. — Ванцзи не один их принёс, у него помощник был, мой дражайший босс,— Яо издал короткий смешок, — ну что ж, господин Сичэнь, ввиду вашей семейной особенности, Вы шикарно набухались и вырубились. С чем Вас и поздравляю! Ладно, счастливого тебе похмелья, и спасибо за предложение, но оно несколько запоздало. — В смысле запоздало? — Сичэнь был сильно озадачен, но Яо решил проигнорировать его вопрос. — Да, и передай своему брату и моему креативному боссу, что их затея полностью удалась, и их план сработал, даже более чем. А этому... Хуайсану передай, что... Нет, я сам с ним поговорю. Я теперь просто обязан это сделать. Ладно, я пойду, прости, но я сейчас немного занят. Вернусь в Пекин и всё объясню. Ты только этих конфет больше не ешь, хорошо? А то так и всю жизнь проспишь. Ну, всё, пока-пока! На этих словах Яо завершил вызов. Минцзюэ напряжённо вглядывался в его глаза, уже немного прояснившиеся. Они с Яо молча смотрели друг на друга примерно с четверть часа, потом Яо спросил: — Ну, и куда жениться поедем? Минцзюэ какое-то время, застыв, недоверчиво смотрел на него, потом отмер: — Как насчёт Парижа? Я закажу ближайший рейс... Ресницы Яо опустились, скрывая глаза, словно за шторками, потом приподнялись: — А ты уверен, что мы доплывём до берега и успеем на ближайший рейс? Минцзюэ торопливо кивнул, жадно пожирая Яо глазами: — Должны! «Бася» дойдёт! Во что бы то ни стало. Так ты согласен? Яо в ответ соблазнительно, по-кошачьи, потянулся, блеснул глазами и чётко, с осознанием своего абсолютного и неделимого права на этого человека, удовлетворённым голосом произнёс: — Да, мой капитан!