Что может быть отчаянней, чем тщетно собирать разлетевшийся прах?
Он сходит с ума по своему однокласснику. Считает каждую божью секунду, вычленяя миллисекунды, с беспочвенным предвкушением и толикой вожделения ожидая мимолётных встреч взглядами в школьном коридоре. С трудом унимает бешеный стук сердца, вбирая в лёгкие больше кислорода, дабы попросту не задохнуться от его недостатка, казалось бы, в просторном классе. Старается заглушить звон в ушах в страхе пропустить нечто важное, связанное с ним. Смущённо отводит глаза, слегка хмурясь и якобы погружаясь в записи в тетради. Рвёт на себе волосы от нетерпения, в ту же секунду старательно приглаживая растрёпанные рыжие пряди обратно: вдруг он увидит? что о нём подумает? А вдруг презрительно скривится от непотребного вида… Много тлена. Слишком много. Каждый риторический вопрос равнялся часам бесцельных скитаний в прострации, которая именовалась «влюблённость». Чем глубже ты в неё погружаешься, тем бредовей и спутанней становятся мысли. Мир вокруг больше не занимает центральную позицию, а окружает одну персону, выделяя её, идеализируя и вознося в собственных глазах. Разум умеет шутить, однако его чувство юмора сродни издевательству над убогими. Нориаки Какёин не просил себе проблем на перегруженную голову. Он просто хотел забыться, утонув в своей безмятежной повседневности — теперь каждую ночь не может сомкнуть глаз, с сумасшедшей мантрой вскакивая и подавляя в себе непрошенный крик безысходности. Он не хотел никого подводить, навязываясь со своими глупыми эмоциями и чувствами. Судьба же его распорядилась крайне строго, отдавая диктаторские приказы, раскидываясь громкими фразами, в наказание, словно розгами, стуча по рукам, гаденько приговаривая: «Шоу только начинается». Шоу только начинается. Полноценная драма, антракта которой Нориаки ждёт уже несколько месяцев, в надежде к чёрту её забыть и просто начать учебный год, будто ничего не происходило. А затем смиренно сидит за партой, прилагая неимоверные усилия, дабы сдержать лихорадочную дрожь по всему телу от осознания того, что он сидит прямо за его спиной. Его исступленные и невероятно потешные самовнушения дошли до такой степени, что Какёин специально стал вставать на час раньше матери, чтобы незаметно воспользоваться её косметичкой. Зачем? Скрыть вскоре появляющийся румянец. Едва стоит ему зайти в класс, — как обычно исключительно со звонком, до сего момента он безнаказанно и бесцеремонно курит за углом, — щёки, уши, даже кончик носа — всё становится насыщенного вишнёвого цвета. Как парадоксально. Из-за этого Нориаки перестал носить серьги с вишней, заменив обычными гвоздиками, хотя даже не старается быть чем-то похожим на него. Всё по простой причине: юноше становится противно от самого себя. Чем сильней он ощущает неведомую привязанность, глупые чувства, взявшиеся из образов в голове, тем больше он хочет отстраниться от своей персоны, отбросив, как нелепость. Вздор, оставленный среди безграничных песков ушедшего потока несоизмеримого времени. То же время также обожает изощрённо поиздеваться, заставляя память проносить тебя по всем прожитым моментам, навязывая и нашёптывая бессвязные вещи, но своя же голова их опошляет, поднимая на испещрённый разноцветами и позолотой пьедестал с яркой гравировкой: «Идеал». Какая забавная комедия, строящаяся на внутренней трагедии, не так ли? Каждый день подобен эпизоду дешёвенького ситкома, бюджет которого скоро совсем исчерпает себя без возможности полной финансовой отдачи. А каждая ночь превращается в пытку, состоящую из бесконечного цикла: становится невыносимо жарко, душно, тесно, сухо, будто вновь в треклятой пустыне. Язык прилипает к нёбу, а мозг, не унимаясь, продолжает трактовать свою лепту. «Хватит», — проносится в изнурённой голове единственная мысль. И ведь её никто не слышит. Не понимает. Никогда не узнает о ней. Всё произошло настолько внезапно, насколько могло в целом. Нориаки не помнит, с чего всё началось, но прекрасно знает, что на протяжении уже как четырёх месяцев совершенно точно сходил с ума по своему другу, видя в нём единственный смысл своего существования, отрекаясь от логичных установок всего мира. Нет, даже не сходил с ума — был одержим. Видел в друге лишь всё положительное, тактично — зачастую усиленно — закрывая глаза на всевозможные недостатки. Куджо Джотаро стал буквально его вторым дыханием. В какой момент его подсознание упало, со смачным чваканьем разлетаясь, как расчетвертованное тело, Какёин тоже не знает. Парню показалось, что произошедшее стало всего лишь странной и забавной игрой, пока не понял: тревогу нужно было бить сразу, пытаться вернуть растерянное в край самообладание. Однако, спустя какое-то время, он всё же смог состроить из себя всё того же остроумного напарника Джотаро, искусно и незаметно совершенствуя своё актёрское мастерство, создавая прочнейшую маску невинности и непринуждённости, втайне каждый раз стараясь не закричать от переизбытка чувств после мимолётного взгляда, направленного в эти синие глаза. Словно морская вода. Которую Нориаки льёт себе на открытые ранки по всему телу, прикрывая веки и томно придыхая, внушая себе мысль о своей адекватности. Честно, ему уже смешно от этой адекватности. До тошноты и головокружения. Все мысли ограничивались именем и фамилией, идеально соединяющихся в лаконичное «ДжоДжо». Даже поля тетрадей были изрисованы его глазами, руками, а иногда — в основном, когда Джотаро нет в классе — и вовсе набросками небольшой до боли знакомой чёрной кепочки с покрашенными в золотой нашивками. Раздумия абсолютно не давали покоя, встряхивая и каждый раз поднимая Нориаки за грудки, выбивая выдохи, наполненные болью и тихими хрипами. Поэтому он, «гордый школьник», позволяет себе небольшую поблажку, которая, что удивительно, очень даже помогает абстрагироваться от суетящихся воспоминаний. Курение. Причём так называемые «женские» сигареты. В виде тонких, до безумия приятно пахнущих палочек с вишнёвым привкусом. Для Какёина именно никотиновые стики представляют наибольшее удовольствие и вероятность отвлечься, побыть прежним собой хотя бы на пять минут, холодными лавандовыми глазами испепеляя окружающий мир, выходя из пучины омута бесконечного скитания по лабиринтам эмоций, тесно переплётшихся с разумом. Невесомый запах вишни витает в воздухе, приятно обволакивая своим слегка приторными сладкими нотками, — но тем не менее уже ставшими давно привычным, — просачиваясь всё глубже и глубже. Порой кажется, что он попадает даже не в лёгкие, а просто медленно распространяется по всему телу, каждой венке и миллилитру крови, пропитывая всё этим кисло-сладким послевкусием вперемешку с клишированным ароматом. Жгучая смесь. Будет ли удивителен тот факт, что Нориаки однажды специально порезал себе палец, чтобы попробовать собственную кровь после сигарет на вкус? Он не мог отдать себе точно отчёта, на какой стадии его сумасшествие сейчас. Как он со своими психопатическими наклонностями сосуществует с остальными, продолжая при этом вредить, видимо, исключительно себе? Вопросов много, а ответов на них никто и в помине не даст. Каждый разговор с каким-либо человеком ограничивался любезностями и одним постоянно слетающим с языка ответом: «Ах, да, всё в полном порядке. Просто переутомился, наверное». Сколько однотипной потешной лжи, в которую люди с охотой или неохотой верят, дабы попросту отделаться очередной любезностью от Какёина. Так он думает и по сей день, исключая любые логичные доводы, выстраивающиеся ровным рядом, как на подбор. Когда он в последний раз «был в порядке»? Когда он был переутомлён именно от усердной исследовательской работы? Нет, как же. Шоу ведь должно продолжаться. Сейчас, — точно отсчитывая шесть минут до звонка, — Нориаки подрывается с места, нервным и быстрым движением доставая небольшую знакомую пачку и фирменную зажигалку, пулей вылетая из класса и прямиком направляясь к выходу на задний двор, игнорируя любые попытки его окликнуть или — уж подавно — остановить. Именно в данный момент ему просто необходимо почувствовать на корне языка синтезированный из самых что ни на есть ядовитых веществ вкус искусственной, приторной, словно дешёвая конфета, вишни. Ноги, как ватные, сами сократили нужное расстояние, пригвоздив к знакомому месту, откуда открывался обзор на большую часть территории за главным кампусом. Выуживая неловким движением палочку, парень подносит его к губам, аккуратно зажимая и щёлкая колёсиком зажигалки, наслаждаясь долгожданным покоем, стоя оперевшись о стену и приобнимая себя одной рукой. Ведь так прекрасно ощущать поминутное забытие от тех совершенно ненормальных идей, взбредших в голову по той простой причине, что он и его тень предвиделась везде, куда бы ни решил направиться юноша. В глазах проплывает этот мужественный силуэт, при созерцании которого, честно, хочется и упасть на колени, и оплевать всё кровью одновременно. Сколь же прекрасно ощущение одиночества. Полной пустоты, не нарушаемой ничем, а уж в особенности очередной глупой фантазией, воплощающей любой из недавних кошмаров, тянущих в пропасть и… — Не дашь огоньку? Нориаки готов поклясться, что даже не слышал его шагов. На мгновение его словно парализует, и юноша дрожащими руками протягивает зажигалку, вновь повторяя движение по колёсику. Сбоку моментально начал рассеиваться душащий табачный дым, полностью перебивающий ягодное амбре. Какёин, продолжая непоколебимо стоять в неизменной позе, бегло осматривает человека слева. И чёрт, как же он испугался, увидев пронзающий взгляд темнеющих сине-бирюзовых глаз, на дне которых теперь уже пряталась и расплёскивалась подлинная, настоящая и ничем не прикрытая животная дикость, отчего Нориаки слегка хмурится, приоткрывая рот. А на пухлых губах появилась торжествующая усмешка. — Твои привычки не меняются, Какёин, — Куджо медленно, растягивая моменты наклоняется к чужому лицу, демонстративно выдыхая в него дым. Чрезмерно нахальный, дерзкий и интимный жест. Юноша, не заметив, как сигарета истлела до фильтра, выуживает из кармана зелёного гакурана ещё одну, решив пойти в наступление. Резко схватив Джотаро за грубую цепь, тянет его вниз, перехватив руку и поджигая свой фитиль чужой сигаретой, исподлобья наблюдая за реакцией, помутнёнными дымкой глазами едва ли впиваясь — даже вгрызаясь — в лицо брюнета, холодно и изучающе осматривая давно знакомые черты, ставшие настолько ненавистными от их постоянного мельтешения где-то на корке подсознания, что уже без их созерцания сложно представить начало нового дня. — Знал бы ты, как мне хочется, чтобы ты меня ударил, — Нориаки буквально выплёвывает это, ненамеренно, но весьма к месту, преподнося максимально едким тоном. Джотаро же хмыкает и глубоко затягивается, вновь усмехаясь и вызывая этим недоумение и негодование Какёина, туша остаток никотиновой палочки о кирпичную стену, подходя вплотную, наклоняясь прямо к лицу, легко поддевая подбородок парня. Чуть нажимает пальцем, вынуждая Нориаки приоткрыть рот сильнее, и совсем немного касается губ, даруя эту глубокую затяжку ему, заставляя залиться сухим кашлем и смехом. Таким неестественным и вымученным. — Ударить я бы тебя мог. Но мы и так друг друга прекрасно уничтожаем. Какёин согласно хмыкает, слезящимися глазами следя за отдаляющейся фигурой, и, старательно держась на ногах, запускает пятерню в волосы, вознося голову к небу. Из глаз градом потекли слёзы, крупными каплями оставаясь отпечатками на тёмно-зелёном гакуране. Мир вокруг теперь остановился, стремительно обращаясь в пепел от тлеющих сигарет, дым которых столь отвратительно сочетался. Но в этом определённо была своя изюминка. Ибо в мире нет ничего совершенно ошибочного: даже сломанные часы дважды в сутки показывают точное время.Что может быть отчаянней, чем тщетно собирать разлетевшийся прах?