Неугомонная

Азуми — одиночка и индивидуалистка. Ей гораздо проще работать соло, когда не нужно отвлекаться ни на что, а уж тем более — нерадивого напарника. Но слово дзёнина — закон, что тут попишешь? То-же придумал задание: сходи-ка, говорит, с новеньким за продуктами. Местность, говорит, покажешь ему, может, подружитесь. Ага, как же! Да его даже Сатоши разговорить не смог: он либо нем, как рыба либо язвит и ноет. Вот уж точно достойная партия для куноити, ничего не скажешь. Застряв посреди ничего, она, хромая, упорно шла вперёд, мечтая, чтобы этот глупый день поскорее закончился. Как вдруг напарник подал голос. — Дай сюда ногу, осмотрю. А то так недолго протянешь. Азуми фыркает не столько от боли, сколько от упрямости: доверить свой хлеб — ноги, да ещё и малознакомому юнцу — ни больше ни меньше, а оскорбление собственного достоинства. — Тебя, я смотрю, вообще манерам не учили, да? — Вот уж прости, госпожа. Злая ухмылка тронула его губы. Вот всё время так: что ни скажи, то худое молчание в ответ, то издёвки. Первое время Азуми ещё держалась. Дескать, что возьмешь с ребёнка? Нужно быть снисходительной. Всё-таки, статус куноити не позволяет. — Знать, не признал в тебе особу своего уровня Небрежно, но с нарочитой важностью добавляет он, и Азуми вдыхает сквозь зубы. Ну, должны же быть рамки дозволенного! Вот услышал бы его кто из старших, сразу бы нашёл крепкое слово в ответ. Ничего… Пусть измывается пока может. Невелика радость — раздражать ту, с кем придется тренироваться. Там то и посмотрят: кто кого. Нескладный и худощавый, он больше не говорит ни слова, и, что удивительно, очень аккуратно держит девичью стопу в руках. Ноги Азуми неприятно обдувает ветер. Особенно противно прилипает влажная от сидения на сырой земле одежда. Бедра ощущались ледяными, от того все мысли были только об одном. О бане. — Так болит? — его не по-детски шершавый голос прервал тишину, куноити лишь покосилась. — А так? Нерадивая пациентка молчит. Гордячка, думается ему, выделывается. Давит сильнее. Ни звука. Тут уж непонятно. Кичится выдержкой? Или из него лекарь никудышный? — Нормально. Жить буду. Наблюдать за тем, как возле неё суетится парень было весело. В самом деле, когда ещё кто-то будет так хлопотать над вывихом стопы? Капли дождя падали на её одежды. Она повернула голову. Там, за горой, начиналась совершенно иная жизнь. Полная бытовых мелочей, скота, воздуха, тканей, рабочих. Словом, обычный городишко с примитивными обитающими там. В деревне Азуми всё по другому. Бывало, на вылазках, она осматривала чужие убранства, дома, с неохотой признавая, что всё отдала, лишь бы попробовать пожить так. Хотя бы на пару дней. Бегать с соседскими детьми, помогать дома с стиркой, подметать двор, собираться вечерами за теплым ужином. Всё это, конечно, в той или иной степени было у неё, но ощущалось совсем по-другому. У неё был дом, в котором можно было разве что в прятки играть: соблюдалась тишина и безрадостность. Но родители, конечно, называли это другими словами. Раз за разом, возвращаясь в обитель, она думала: а у всех ли так? Неужели каждый в своём уголке находит что-то тоскливое, скучное, бессмысленное? И если так, то как они с этим справляются? Как Сатоши удается быть таким счастливым у себя дома? Азуми гостила у него не раз — те были хорошими друзьями, и на уроки захаживала, и за снаряжением для задания — словом, знала хату как собственную, но! Сатоши ощущался хозяином своего дома. Нет, не так. Скорее, стены, полы, мебель — всё это было от начало и до конца было пропитано им. Музыкальные инструменты, разложенные в комнате, с которых он пылинки сдувает, ящики с косметикой, разложенные точно по ему одному известному порядку, вышитый гобелен, что раньше висел на стене, а потом его место заняло зеркало. Музыкальная шкатулка, которую он доставал редкими вечерами после хорошей беседы. Резное дерево у входа в дом. Сатоши был счастлив и спокоен внутри, гостеприимен и радушен снаружи. Это было видно невооруженным глазом. По крайней мере, так считала Азуми. Он смеялся и травил байки по поводу и без, а то и вовсе ударялся в комедию при полном параде — за пару секунд творил на лице такое, что Азуми ни в жизнь не научиться, это талант, не иначе — и принимался гримасничать с видом чиновника. Никогда девушке не было так легко и весело, как у Сатоши в гостях. Он ко всем умел найти подход, наверное, за это его и любили. Каким бы заносчивым и грубым он не казался на первый взгляд. Азуми тоже пыталась краситься и веселиться дома: надевала шелковые кимоно, подбрасывая веер как ученицы-майко, которых та видела в городе — лукаво улыбалась, обнажая одни лишь глаза. Пела, упражнялась, даже пробовала рисовать — и ни что из этого не приносило ей счастья. Казалось, что она лишь тратит время впустую, подражая. Получалось фальшиво, неестественно, глупо. Почему городским куклам удавалось вызывать в ней трепет — искусно владея веером, словно мечом — а ей, куноити, нет? Что в ней было не так? Да, её руки на ощупь как утигумори* Сатоши, да, может, она смеётся беззастенчиво на всю округу и не выносит тяжелых причесок, но ведь главное не это — она упорная, выносливая и всегда добивается своего. Так почему же не получается? Почему одним можно — танцевать, смеяться, разливать алкоголь тщедушным мужикам, а другим светит только кости ломать, да надеяться на сохранность зубов к старости? За размышлениями Азуми сделалась совсем серьезной, отвернулась от гор и поморщилась. Позднее, после выполненного с блеском (как и всегда) задания, их часто отправляли парой. Да и что говорить вскоре они нашли общий язык. Она — давала команды и, как более опытная, объясняла как что устроено, он — слушался, внимательно наблюдая в оба глаза, что было его сильной стороной. Азуми сколько себя помнит — бегло поглощала информацию и предавалась эмоциям быстрее, чем успевала их обработать, проанализировать, поэтому учиться усидчивости, балансу, внимательности было тяжело. Приходилось подчинять свою природу. Наученная, она гораздо быстрее называла свои эмоции и контролировала их, однако всё когда нибудь выходит наружу. Парень же всегда казался собранным, с какой-то необъятной и необъяснимой силой внутри, которая её в свою очередь очень привлекала. Девушка не любила двояких ситуаций и «мутных» людей, и хоть напарник был пропитан этим насквозь, было в нём что-то такое, заставляющее её отказаться от собственных принципов. Так у неё появился интерес. И объект для изучения.