Все еще живой

Сколько дней прошло с тех пор, как он здесь оказался? Тридцать один, пятьдесят шесть, восемьдесят два, девяносто семь… — Сто двадцать четыре, — сам того не замечая, шепчет вслух Сережа, оборачиваясь через плечо на стену, где выцарапаны аккуратные пометки, а затем опускает взгляд на свои руки. Длинные ухоженные пальцы, когда-то рисовавшие прекрасные картины, сейчас подрагивают от волнения, лекарств, давящего чувства потерянности и пустоты, в котором Сережа окончательно запутался. Он впивается изломанными о стену ногтями в ладони, откидывается назад, прижимаясь к холодному бетону. Закусывает и без того истерзанные губы, пытаясь успокоиться и дышать ровно. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Ни черта не помогает. Сережа сжимает зубы сильнее, жмурится, дергая головой назад, несильно ударяясь затылком о холодную бетонную стену, и сдавленно стонет. Как долго это будет продолжаться? Разумовский не знает, что гложет его сильнее: беспричинная бесконечная тревога, ходящие по кругу мысли, кошмары, жуткие воспоминания — огромный список, к которому постоянно добавляется что-то новое. К боли душевной то и дело добавляется боль физическая — то от препаратов, когда все тело выгибает в адских конвульсиях, то от побоев, и ноющих после них синяков и ссадин. Это мерзко, от этого хочется спрятаться — но иногда именно боль помогает вернуться ему в мир реальный из мира кошмаров. Напоминает, что он все еще есть. Что он здесь и сейчас. Все еще живой. Что он не растворился окончательно в обволакивающей жуткой тьме, накрывающей после очередной инъекции. Отрезвляющий эффект, правда, кратковременный. Сережа вроде свыкся со всем этим, а вроде и нет. Когда только он здесь оказался, то Рубинштейну постоянно приходилось прибегать к помощи санитаров, чтобы ввести препараты. Выходило только больнее. Со временем Разумовский научился играть по местным правилам: где-то удавалось выплюнуть таблетки обратно, где-то он вел себя нарочито спокойно, стараясь избежать очередной дозы. Но все равно то и дело его вновь не хватало вести себя смирно: сдаться просто так казалось поражением — а проигрывать Сережа не привык. Поэтому раз от раза Разумовский вновь оказывался в застегнутой смирительной рубашке, прикованным к кровати или с очередным синяком на скуле. Даже если сопротивление было бесполезно, сдаваться без боя он не хотел. Просто не мог иначе. Сколько Сережа себя помнил, он всегда находил в себе силы идти дальше. Падал и вновь поднимался, врал себе, отрешался от мира и создавал свою правду, дающую силы жить. Лишь бы двигаться дальше. Лишь бы не застрять. «Сломался» он только после новостей о смерти Олега. Впрочем, были ли в действительности эти новости? Он, кажется, где-то узнал об этом, а потом Олег приехал к нему и все вернулось на свои места. Точнее, Сережа усиленно врал себе в этом, не замечая очевидного, пока действительно не поверил. Сережа наконец-таки разжимает ладони, на которых остались следы сточенных ногтей, чувствуя, как пальцы дрожат сильнее от напряжения, а затем нервно заламывает их, пытаясь хоть как-то отвлечься от хаоса в голове. Он не помнит, когда в последний раз чувствовал себя спокойно. Защищенно. Без лишней мишуры в голове, дерганий и… — Когда мы сидели с тобой на диване в моем офисе, — вдруг выдыхает он, с закрытыми глазами. — Это было за неделю до твоего отъезда в Сирию. Кажется, я выпил большую часть вина, помнишь ту бутылку Пино Гриджо, что ты привез? — Сережа вымученно улыбается все также с закрытыми глазами, чуть расслабляясь, вытягивая ноги на полу. — Ты тогда обнимал меня под пледом, говорил, что скоро вернешься и все будет хорошо, — Сережа внезапно обрывается, резко выдыхая, а затем хмурится, не открывая глаз, и тихо шепчет. — Я плохо помню, как именно и когда ты вернулся… А затем от стен палаты отражается эхом жуткий, отчаянный, горький смех. Сережа вздрагивает, боясь, что Птица вновь вернулся. Резко мотает головой по сторонам. А затем внезапно понимает, что это смеется он сам и зажимает себе ладонью рот, упираясь сильнее в стену, подтягивая к себе ноги, словно ребенок, пытаясь размеренно дышать. Вдох. Выдох. Сережу всего трясет, ему тошно и, кажется, реальность в очередной раз смешивается с видениями. Птица, не оставлявший его практически ни на минуту, стал появляться в последнее время реже, и Сережа без понятия, то ли это результат препаратов, которые поменял недавно Рубинштейн, то ли его второе я затаилось и вновь что-то от него скрывает. И последнее особенно пугало. — Ты меня окончательно с ума сведешь… — произносит Сережа в никуда, поднимаясь, решаясь пройти по комнате на шатающихся ногах, лишь бы просто не сойти с ума. Даже будучи загнанным в угол, он хватается за остатки разума и воспоминаний, ускользающие сквозь пальцы нити реальности, обещая себе, что выстоит и справится, как справлялся до этого. Сережа заламывает руки за спиной, принимаясь ходить и по палате, только чтобы не стоять на месте и вновь не потеряться во времени. Шаг за шагом. Из угла в угол. Один, два, пять, семнадцать, тридцать четыре — пусть голова будет занята бессмысленным счетом, лишь бы хоть на пару минут забыться и не думать о том, что случилось, и что происходит сейчас, потому что это невыносимо больно. Отъезд Олега в Сирию. Жуткая, долгая тишина. Виски. Какие-то таблетки. Слезы. Истерики. Кошмары. Внезапное и странное возвращение Олега. Мелькнувшая надежда. А затем вновь боль. Огонь. Страдания. Невыносимое, пожирающее изнутри чувство. Провалы в памяти. И невозможность сопротивляться. Сережа замирает у стены напротив двери, отчаянно впивается пальцами в волосы, сжимая виски, пытаясь прогнать эти навязчивые мысли и успокоиться, как эту какофонию прерывает звук поворачивающегося в двери ключа. Сережа замирает. Он медленно поворачивает голову, удивляясь, кто это может быть в такой час. Рубинштейн с очередным дурацким допросом? Санитары с иглами? Охранники с дубинками? Несколько секунд кажутся вечностью, а по спине пробегает россыпь холодных мурашек. Реальность оказывается хуже, чем любое из его предположений. Сердце начинает колотиться как бешеное. В открывшейся двери стоит Олег в медицинском халате, заставляя Сережу напрячься и выдохнуть полное ужаса: — Нет. Это не он. Он исчез почти год назад. И почти два года назад умер. Это вновь галлюцинация. Этого не может быть. Хватит. Невыносимо. Исчезни. — Стой… Не смей приближаться, — загнанно вжимается в стену Сережа, — Не смей подходить, — он вытягивает по-детски руки вперед, словно это может его защитить. Отводит взгляд в сторону, лишь бы вновь не сталкиваться со своим безумием. Это уже слишком. Это разрывает на части. Это самая жуткая, невыносимая пытка из всех, что он пережил. Олег мертв. Олега нет. Прекрати. А затем мягкий, родной голос заставляет мир вокруг замереть. — Я тоже рад тебя видеть. Сережа, так и стоящий с вытянутыми перед собой руками, вздрагивает. Медленно опускает руки, поднимая взгляд из-под упавшей челки на вошедшего. — Выглядишь ты не очень, — добродушно усмехается Олег, хотя его уголки губ растягиваются в грустной улыбке. Но даже не на нее обращает внимание Сережа. А на глаза. Живые, мягкие, светящиеся той невероятной добротой и искренностью, что и раньше. Не тот одержимый, холодный взгляд Олега, что он видел последний год. Сережа нервно сглатывает. Дверь беззвучно закрывается, а Олег медленными, мягкими шагами приближается, словно боясь спугнуть. — Сережа, — негромко произносит он. — Это я. Разумовский еще пару секунду сверлит его недоверчивым взглядом исподлобья, хаотично анализируя ситуацию. Он действительно слышит его шаги. Действительно чувствует сейчас легкое касание таких родных пальцев на его скуле. Чувствует чужое тепло. И родной, искренний взгляд. На секунду мир замирает. — Олег? Волков кивает, подходя вплотную. И в груди Сережи впервые за долгое время отзывается не тревожность, а призрачная надежда. В этот момент Сережа готов поверить во что угодно. После пучины отчаяния, боли, одиночества, которыми он захлебывался, он готов ухватиться за любую соломинку. Поэтому он аккуратно касается протянутой руки, позволяет себя мягко обнять. А затем осторожно обнимает в ответ, чувствуя запах привычного одеколона и ментоловых сигарет. Даже если это Птица, то Сережа сейчас готов отдаться этой мысли, раствориться в ней, лишь бы хоть на пару секунду оказаться приятно обманутым и спрятаться от пугающей реальности. Но что-то глубоко внутри подсказывает, что на этот раз все реально. Что это действительно Олег, вернувшийся, чтобы спасти и ответить на все вопросы. — Олег… но как? — шепчет Сережа в шею, впиваясь до боли пальцами в белый халат. — Я тебе все расскажу снаружи, — выдыхает Олег, чуть отстраняясь, берет Сережино лицо в ладони, заглядывая в обожаемые ярко-голубые глаза, под которыми залегли глубокие тени. — Идем. У нас мало времени.