ему не больно, только слишком

      Обожжённые тела, заваленные обломками и глыбами, угловатыми, огромных камней, присыпанные пеплом, серым и грязным, холодеющие и бледнеющие, теряющие последнее дыхание и тепло жизни. Стонущие раненые, истекающие кровью и слезами чистейшей боли, с которой они не в силах справиться. Их, еще дергающими в предсмертных агониях, фигурами усыпан тротуар, разбомбленных в крошку и мелкую песчаную пыль, охваченный мелкими очагами летучих искр.       Дома осыпаются и падают под гул взрывов, озаряющих город во всех его уголках и окраинах, горят яркими, жаркими огнями, разрушающими ночь и перебарывающими звезды, светлые и чистые. Пахнет горелым мясом, прожженным, обугленным до костей и металлом, едко и кисло, совсем немного солено, а руки, уставшие после сотен боев и отнятых жизней, трясутся и не слушаются. А венец охватившего ужаса, возвышающийся над всем пятнадцатиметровым монстром — Пак Чимин.       Чимин необычайно серьезный, слишком много повидавший на своем пути, для ребенка, которому в пору книжки читать и за девочками только начинать ухаживать, цветочки нежные им дарить, а вечерами отпрашиваться у родителей погулять на ярмарки, шумные и веселые. В пору улыбаться и смеяться весело, выпивая первый в жизни алкоголь и закуривая в компании таких же ребят, тоже впервые.       Юнги бьет ногой в тяжелом ботинке наотмашь, пока парнишка перед ним не выплевывает зубы, вместе с багровой, густой слюной, на каменный пол зала суда. Снова впечатывает сапог в лицо, и синяки разливаются под кожей кровавыми мелкими озерами, окрашивающими скулы и щеки в синий. Чимин захлебывается слезами, лицом встречаясь с плитой и задыхаясь. Но не издает ни звука боли. Терпит, потому что привык.       Ударами Юнги ничего не ломает в нем, потому что просто нечего. До этого хрупкая душа разрушена смертью матери и друзей, товарищей по оружию, страхом за жизнь, даже не собственную, уничтожено и втоптано в грязную землю.       Чимин ревет громогласно, а на другой стороне узких улиц раздается оглашающий взрыв, выбивающий воздух из легких, сжигающий пламенеющий кислород. Капитан рубит с плеча, время отмеряет мысленно, с ужасом в широко распахнутых и сухих глазах наблюдает, как титан беснуется, кровь чужую глотая шумно под звуки автоматных очередей, впивающихся в плоть его сослуживцев.       Крылья свободы на спине Чимину идут. Потому что он сам — олицетворение, живое и дышащее, этой самой, бьющейся птицей в каменной клетке, свободы. Он хочет дышать свободно, двигаться и видеть то, что скрыто сотню лет за стенами, пока солнце блики света создает в изумрудных радужках, а медовую кожу ласкают его лучи. Он стремится к этому, разбивая в щепки каждого, кто встает на пути.       Юнги восхищен и в глубине себя, спокоен. Вот только, у парня руки дрожат и пальцы не справляются с тонкими веревками завязок. — Как ты одолеешь всех титанов, если не можешь справиться с обычным плащом? — спрашивает тихо, чеканя шаг военный по пустому коридору замка, гул удара ботинок эхом играет в пространстве, пустующем, кожа ремней скрипит о чистую и накрахмаленную ткань рубашки. Взгляд Чимина, обращенный на него, горит тысячами светил, незатухающих и не способных угаснуть, кажется, никогда. — Я только получил его, не знаю, достоин ли, — а парнишка, оказывается, еще умеет улыбаться.       Достоин. Больше, чем кто-либо, из всех людей мира: военных, полицейских и разведчиков, торговцев, родителей и детей, королей, знати, он достоин этого жалкого клочка зеленой ткани и выбитой на нем эмблемы корпуса. Сражающийся яростнее всех них вместе взятых и теряющий больше остальных себя, близких. Чимин достоин получить плащ, а потом дойти до конца.       Юнги просто кивает и бледными ледяными пальцами сам завязывает первый узел.       Но взгляд Чимина горел, а сейчас последнее, что Юнги видит, потухшее и лишенное эмоций лицо, отросшие грязные волосы, путающиеся и сальные. Капитан убивает военного в белом мундире, с двухстволкой наперевес, до того момента, когда он нажмет, с щелчком, на курок, пустив пулю в несущий смерть путь. Он вгоняет в мягкое тело клинок, и багровая, соленая жидкость брызжет на лицо, окропляя кожу вонючими, мерзкими каплями.       Юнги почти не больно отпускать образ круглощекого ребенка, вместо него наблюдая его безликое подобие, которое и любить теперь не способен, а до этого обожал своего Чимина, верящего в светлое завтра.       Капитан, снявший военный костюм, освободивший болящие и скрипящие мышцы от ремней, перевивающих их постоянно, тихо скулит, задыхаясь в утробном стоне, пока повзрослевший, окрепший во всех смыслах Чимин движется в нем, горячем и открытом, пот с ресниц смаргивая. В комнате горит свеча, пламя вздрагивает, будто от их смешанного тяжелого дыхания, которое они урывками вырывают из, приоткрытых для доступа слабых доз воздуха, ртов.       Чимин ловит его поцелуй губами, а Юнги только и может, что цепляться за плечи, ногтями короткими в них впиваясь, и любоваться переплетениями вен на ладонях, сжимающих светлые, молочные бедра плотно. Зеленоватая, цвет едва различим в тусклом свете, накидка с шуршанием скользит на простыни, а мокрая спина капитана к ним липнет и краснеет от трения о грубую ткань. — Показал мне море, а узелок завязать все еще не можешь, — тихо, утробно посмеивается Юнги и голову назад запрокидывает, по подушке затылком скользя и черные пряди путая. В глазах Чимина — его отражение, раскрасневшееся и возбужденное, со слезами на необычно розовых щеках и слюной вязкой, текущей по подбородку. Зрелище почти жалкое для сильнейшего бойца человечества, но красивое до теплого жгута напряженных нервов, развязывающегося уже, внизу живота. — Хочу показать еще больше, — целует Чимин его протянутую, охваченную судорогой неги предоргазменной, ладонь, по пальцам языком чертит, — а ты, прошу, всегда надевай на меня этот плащ.       Юнги давно не завязывает две веревочки, облачая юношу в форму разведки, давно не целует пухлые губы, а еще, ужаснее во сто крат, улыбку много лет не видит. Ее залили чужие слезы, затопили реки крови и навсегда погребли под собой горы трупов, устлавших дороги к надежде. Юнги теряет все в эти минуты, с головой уходя в бесконечное разочарование. Ему почти не больно отпускать, просто невыносимо, но, глядя на Чимина, испивающего до последней капли Молотоборца, он выпускает из ослабевших рук воспоминания.       Пусть так и навсегда, Пак Чимина, которого он знает, будет бережно хранить где-то в глубине себя, чтобы в самое отчаянное мгновение вспомнить и не опустить клинки, не существует.