Молох

Кавалар никогда не любил столицу. Ему был ближе родной Гаш-шаку, безыскусный и простой, беспокойно журчащий фонтанами и тихо смеющийся ветром в ветвях деревьев. Весной город резко пах цветением, молодыми клейкими почками, старыми камнями, трещинки в которых еще таили хладное дыхание зимы и талую влагу. Осенью сладко благоухал спелыми яблоками, пряно — пожухлой опадающей листвой и заморской корицей. Но по-настоящему Кавалара пленяла Альсгара. Шумная, вечно молодая, как задорная девушка. Примыкающая мягким боком к Устричному морю, омываемая его солеными волнами, дышащая горьковатой свежестью бризов и непривычно звенящая певучими переливами иных языков. Она неуловимо менялась. Разрасталась новыми изгибами улиц, образовывавших запутанные узлы и ловушки неожиданных тупиков, дерзко закручивалась меандром стен. Её проектировал не один гений или безумец, но многие. И Кавалару казалось, что в этой асимметрии — насмешке над любыми стандартами — воплощалась кипучая энергия самой жизни. Альсгара была городом контрастов, и она жила, независимо от чьей-либо воли. Коррун же казался ему богато украшенным некрополем. Городом, что был создан не для жизни, но для сохранения и возвеличивания былого, как роскошный памятник. Расположение домов в нем подчинялось выверенному порядку. Улицы стелились широкими прямыми линиями, надламывались правильными углами поворотов. Кавалару нравилась пышность, изящество и блеск, от которых захватывало бы дух. Но столица неловко балансировала на грани с вульгарным излишеством. Она могла поразить при первом беглом взгляде, ослепив, как солнечное пятно, отраженное от зеркальной поверхности. Однако яркие отсветы позолоты, изысканная лепнина, искусно вырезанные спирали орнаментов, холодное сверканье камней и снежное сияние мрамора давили своей избыточностью, кичливыми криками о богатстве. Кавалар даровал Гаш-шаку кольчугу — бережно окружил город оборонительными укреплениями. Вручил непокорной Альсгаре щит — три круга стен, таящих в невидимых стыках камней столько силы, что простоять им суждено дольше отведенной ему вечности. Корруну же достался меч. Оружие под стать самой столице — обломок страшных войн Силы, расколовших некогда континент, как хрупкий глиняный сосуд. Из одного из черепков выросла вся Империя. Из древних же знаний о разрушении родился Колос, напитавшись могуществом Кавалара. Златой идол, обещающий абсолютную защиту. Но, как истинное порождение распада, он подчинялся лишь языку силы и требовал крови. Кавалар видел, что пред Колосом преклонялись, не замечая разницы между совершенным щитом и совершенным оружием. Так же, как сам Колос, не ведал бы различий между узким ручейком крови, добровольно пролитым с тонко взрезанной ладони, и густой лужицей, собравшейся под расколотой у его основания головой какого-нибудь младенца, отмеченного серебром рода Сокола в волосах. Он был за пределами добра и зла, человеческих страстей и верности единому хозяину. Воплощал чистое разрушение, заключенное в оболочку, вписывавшуюся в общую чрезмерность столицы. Нес в своем бездонном нутре глухой рокот дремлющего пламени и голод, вечный, неутолимый, безжалостный. Смерть звучала даже в лживой безмятежности его сна. Кавалар чувствовал её опаляющий жар — тоскливым дуновением с давно выжженных полей, безжизненным хрустом иссушенной земли, ихорозным запахом мертвых и обреченных на смерть. Глухими обещаниями новых огненных бедствий. Колос был гарантией того, что ни одна вражеская армия не выстоит у стен столицы. Но он же хранил в себе часть древней силы, уже разверзнувшей единожды ужас, достойный Бездны. В руках властолюбивого безумца — может быть, не нынешнего императора, но одного из будущих — и перо могло нести на кончике своем тысячи смертей. Колос же зазвучал бы, отведав крови Сокола, гимном хаоса, сложенным из многочисленных предсмертных криков. Любая междоусобица внутри рода Сокола могла и в самом деле обратить столицу в прах. Даже не в вычурный некрополь, но в жаркий кратер огромного погребального костра. И Кавалар возвел ограждение из правил, оставив лазейку для самого себя. Рассыпал щедро зерна слов, что пустили корни иллюзорной уверенности в умах и сердцах. Запечатлел их на множестве бумажных свидетельств, ибо человеческая память краткосрочна и ловко играет с фактами, как шулер вынимает карты из рукава в трактире. Переиначить можно было всё: истина претерпевает метаморфозы всякий раз, когда её пересказывает кто-то новый. А после окончательно умирает с последним из очевидцев. У бумаги и чернил было больше шансов сохранить хоть что-то. В конце концов путь превращения самого Кавалара из упрямого юнца с тремя ошибками в простейшем плетении в того, кого почтительно зовут Скульптором, начался с нескольких слов-семян и старой тетради. В ярком свете солнца золотые изгибы Колоса пылали слепяще и угрожающе. Кавалар прикоснулся к нему раскрытой ладонью, и тьма внутри него самого тревожно завихрилась, вступила в резонанс с отзвуками сонного рычания погибели, опасливо свернулась дрожащим клубочком. Он рассчитывал, что успеет построить мир, где в жутком идоле жестокого прошлого не будет нужды. И Колос станет тем, чем и должен быть — сияющим монументом, надгробием для умерщвленных заблуждений, вызвавших Раскол. Кавалар надеялся, что разрушение никогда не проснется.