Между лопаток.

Чем больнее, тем лучше. Боль – это хорошо. Чем сильнее бьешь, тем сильнее любишь. По нервам, по телу — до слез, до саднящих ран. Неважно. Блять. Неважно. Он сжимает зубы так сильно, что черты лица становятся острее. Только вместо типичной гримасы, выдающей весь спектр злости по тонам, появляется улыбка. Он дрожит, будто в самой улыбке пляшет тремор. А если без «будто», то и пальцы, спрятанные в кармане, дрожат. Не от злости или страха. От предвкушения, от какой-то чистой по порыву, почти детской радости. Он вдыхает очень едкий, но сладкий запах, внимательно наблюдая. Потом не отмоется, хотя захочет. Но передумает, ведь запах будет напоминать о том, как было близко. И весь этот коктейль в итоге взорвется где-то между диафрагмовой и костями, потому что вместо того, чтобы сказать «прости», он будет улыбаться. Но сейчас он смотрит перед собой, смотрит внимательно. Забавно, как высеченный образ на сетчатке невероятно трудно содрать. Айноске миллион раз пробовал, но она отдиралась, оставляя картинку нетронутой. Будто каллиграфический вензель, впиваясь в сосуды. Это больно. Больнее, чем удар, разбивающий все кости. — Каору. За спиной слышится противный скрежет, который тут же отрезвляет. Черри открывает рот, Адам закатывает глаза. — Не откликайся, — он заговаривает раньше, чем Сакураясики, делая еще одно движение вперед. Айноске кажется, что он не встречает сопротивления. Но ему только кажется, потому что он слышит, как Каору набирает в легкие воздух, чтобы ответить Джо. Одно резкое движение вперед. Всего одно, чтобы прижать чужое тело к себе, чтобы прижаться губами к его уху, но не коснутся. — Он действует мне на нервы. Он знает, что если бы Черри хотел, то даже переломанными конечностями, но отпинал бы его по всем органам. Или позвал бы Джо. После последнего, правда, Шиндо бы отдирали от пола лопаткой и влажной тряпкой. Он уверен, что его бы просто убили за то, что он сделал. Так же, как в этом уверен и Каору. Сильные руки с тонкими пальцами предупреждающе упираются ему в грудь. Если Черри захочет, то расслабленного Адама оттолкнет так сильно и быстро, что тот потеряет равновесие. Если Адам захочет, то обнимет его так сильно, что к черту треснут все ребра и разойдутся все раны. Но они этого не делают. — Отойди. — Нет. Он медленно проводит губами по чужому уху. Мягкие пряди щекочут щеку и цепляются за губы. Айноске с радостью бы собрал их в свою ладонь, намотал бы вокруг костяшек, чтобы запутались между пальцев, чтобы резко потянуть на себя. Чтобы было больно. Не только ему. В душе не ебет, как избавится от желания сломать другого человека. Но прекрасно помнит, как его ебет. Он медленно вытаскивает руки из карманов. Тянется ими, чуть ниже уровня, на котором руки Каору удерживают его. Цепляет Черри за талию, также медленно тянет на себя, чувствуя, как тот напрягается, пытаясь выдержать хоть какую-то дистанцию. Правильно все. Правильно. Ему больно все время. Зудящая мигрень с золотым отливом в глазах, так по-скотски напоминающая, каким глупым он был, каким слабым он был. Этот штырь с розовой копной, который сидит между лопаток. В самом противном месте, куда не достать. Сидит и с годами впивается все глубже. Потому что Адам растет, становится лучше, а чувства к Черри больно осаждают его, напоминая, что прячется в итоге под кожей. И он свято верит в то, что не собирался калечить Каору. Он лишь хотел выбить его из с е б я. Его испугало это всепоглощающее чувство восторга и искренности. Он от так от этого отвык, что нахуй бы оно летело, вместе с этим телом. И выдрать бы этот штырь, даже если с мясом. За то, что он все еще любит. За то, что Черри молчит, сохраняя его тело целым. За то, что все это мерзко и никуда не приводит в итоге. — Ты не любишь его, — тихо, но твердо говорит Адам и прижимается плотнее. Каору приходится поднять руки и позволить в конец себя обнять, потому что Айноске может и сломать их. Потому что они знают, что это горчащее чувство вины, страха, ненависти и неприязни пугают его ничуть не хуже, чем привязанность и нежность. На которые он вряд ли способен, но чувствовать еще может. Потому что Черри лучше всех знает, когда можно убрать барьер и позволить подойти ближе. Например, когда Шиндо сам себя препарирует перед ним, выставляя все прогнившее нутро, в котором из живого только штырь между лопаток. — Хватит врать. Айноске не умеет говорить «прости», он прижимается губами к шее Сакураясики и медленно ведет ими до плеча, отодвигая слои ткань. Айноске не умеет говорить «мне жаль», но его пальцы больно сжимаются именно на т е х болящих костях, которые он же переломал. Айноске не умеет говорить «будь осторожен». Потому что в его понимании это перевёрнутое понятие. И Каору причиняет ему столько же боли, сколько получает в ответ. Так что никто из них не в безопасности. Айноске не умеет говорить о том, что чувствует. Но он проводит ладонями по спине Черри, прижимает его к себе предельно сильно и говорит: — Не вставай больше у меня на пути, — целует в плечо, каясь остаточных и блеклых шрамов. — Иначе не выживешь. И отпускает.