Охота на Ягера

Тяжело опираясь на трость, Николай переступил порог комнаты Ягера. Вокруг царил нерусский порядок, но обстановка сводчатого помещения далеко не выглядела аскетичной. Ивушкин быстро окинул ее взглядом: пейзажи на стенах, куча разнокалиберных торшеров и настольных ламп, отбрасывающих круги желтого света, круглый стол, обставленный стульями с резными спинками. Картины, абажуры и посудный шкаф неожиданно навеяли мысль о доме. Здесь не было маминых кружевных салфеток и гипсового бюстика Ленина, только тяжелая бронзовая статуя застывшего в неудобной позе атлета. Но женская рука чувствовалась. Правда, запах трубочного табака, чернил, сапожной ваксы и алкоголя напоминал и о нынешнем постояльце. Ивушкин вдохнул эту, чего греха таить, вкусную смесь запахов и неприязненно взглянул на засуетившегося Ягера. Фриц был в распахнутом кителе и рубашке с расстегнутым воротом. Николай бы позавидовал ее белизне, если бы сам на правах выздоравливающего не носил под полосатой формой довольно свежую рубаху. Влиянию Ягера вообще можно было приписать множество положительных изменений в его жизни, каких он не видывал даже при штурмбанфюрере Ульмане… Ивушкин оборвал эту мысль и подошел ближе к столу. Тут же в глаза бросился небрежно раскрытый планшет и карта в нем. Карта! Николай отвел взгляд, не подавая виду, что сердце у него забилось чаще. Без сомнения, карту необходимо было заполучить любой ценой, даже если для этого придется терпеть беседу с фрицем. Выяснилось, что «терпеть» – громко сказано. Добрый коньяк, вид в кои-то веки спокойного, казавшегося еще более красивым лица Ани и возможность безнаказанно отпустить колкость в адрес Ягера – да это был чудесный вечер! Даже исчезновение карты в недрах письменного стола не слишком огорчило Колю. Вот только задачка становилась немного сложнее: предстояло добыть ключ из кармана ягеровских галифе. Тезка совсем расслабился, поминутно хихикал и возбужденно блестел глазами. После второго бокала Николай понял: пора. План того стоил – хотя бы чтоб посмотреть на то, как эта ебучая улыбка Щелкунчика сползет с востроносого лица Ягера и сменится каким-нибудь более чувственным выражением… Ивушкин радовался, что ему этого хочется. Хочется ощутить, какие на ощупь короткие каштановые волосы, провести губами по гладко выбритой челюсти, обхватить стройную талию Ягера и заставить выгнуться, что того бронзового парнягу в простенке. Он не сомневался, что тут не обойдется недолгим стоянием на коленях с хуем за щекой: Ягер был далеко не стар и не так уж пьян, а его бледные глаза горели огнем голодного желания. Такая же жажда тепла и ласки пробудилась в Николае не сегодня и не вчера. Когда его тело начало ощущать что-то, кроме боли, когда ему обрили завшивленные волосы и бороду, когда запах свежего кофе ударил в нос, а рот заполнил вкус шоколадного пирожного, перепавшего ему от щедрот Ягера, Ивушкин снова почувствовал себя по-настоящему живым. Конечно, насладиться некоторыми оставшимися аспектами настоящей жизни ему хотелось с Анной, но он знал, что пока не время. Он еще увидит Аню в светлом платье, со свободными от унылого платка пушистыми волосами и радостной улыбкой. Эта спокойная уверенность никак не мешала ему хищно наблюдать за каждым движением Ягера и различными просьбами прощупывать пределы терпения немца. Ни разу Ягер не отказал, а глаза его так же неотрывно следили за хромающими шагами Ивушкина. Николай словно видел бьющееся сердце в груди врага, сам оставаясь для него непроницаемым. И так было с того дня в карцере, когда, поднявшись из огненного моря боли, он понял, что нужен Ягеру. Действия Ульмана на первый взгляд были из той же оперы. Как и Ягер, он велел содержать узника отдельно и кормить его получше, иногда давал помыться, а пресловутый вопрос про имя и звание задал только пару раз и явно для проформы. На самом деле этого педераста интересовала только возможность удовлетворять порочные пристрастия, и безмолвие Николая ему совершенно не мешало. Пока другие эсэсовцы истязали жертв, заместитель коменданта Ульман приходил, чтобы безнаказанно потыкать в тело Ивушкина своим братвурстом. Физически Коля от этого особенно не страдал: Ульман был осторожен, чтобы не оставлять компрометирующих следов. Что до боли душевной – на нее он предпочитал не размениваться, чтобы собрать как можно больше сил для очередного побега. И бежать у него все-таки получилось, правда, не совсем так, как он себе представлял. Сперва Ульман куда-то исчез, а потом комендант, по-видимому, обозленный тем, какой разврат учинил заместитель, решил сорваться на его «подстилке». Ивушкина зверски избили и выкинули к мертвецам. Если бы не рачительный подход Ульмана, стремившегося сохранить свою игрушку в мало-мальски пригодном для использования состоянии, Николай бы не выжил. После такого опыта он запросто мог отличить садистское сладострастие, как у коменданта Ордруфа, от желания, которое один мужчина испытывает к другому. Если до этого вечера в чувствах Николауса Ягера можно было сомневаться, то теперь их не заметил бы только полный чурбан. Ивушкин был уверен, что ему не составит труда затащить в постель своего пылкого немецкого воздыхателя, дождаться, когда тот заснет, утомленный алкоголем и любовью, и тихо спиздить карту. Главная сложность заключалась в том, чтобы ухитриться не заснуть самому… Для начала нужно было навести недогадливого Ягера на мысль о том, что Аня в их обществе лишняя. Даже если в других обстоятельствах лишним Николай назвал бы как раз фрица. Он, не спрашивая разрешения, взял графин и подлил коньяка себе и хозяину. Тот даже бровью не повел, только довольно улыбнулся и принял бокал из рук Ивушкина. Прежде Коля старался не дотрагиваться до пальцев Ягера, но сейчас намеренно коснулся тыльной стороны его ладони – жестом, который мог бы сойти и за дружеский, если бы Николай не позволил себе скользнуть алчным взглядом по твердо очерченным губам и чарующе беззащитной шее немца. В теплом неярком освещении комнаты сложно было судить с абсолютной точностью, однако зрачки Ягера определенно расширились. Пока Анна еще была здесь, стоило попробовать получить ответ на один вопрос. – Спроси у него, почему перешел из вермахта в СС, – обратился Николай к переводчице. Та заколебалась. – Только не перевирай вопрос, ничего нам за это не будет, – с железобетонной уверенностью добавил он. Услышав слово «вермахт», Ягер заинтересованно приподнял брови. Когда Анна закончила переводить и застыла с опасливо отведенным взглядом, он вздохнул и медленно заговорил, явно подбирая слова. – Das ist kompliziert. Ich möchte meiner Heimat so lange wie möglich dienen, und meine derzeitige Position ist der richtige Ort dafür. Aber wenn du denkst, ich wünsche mir deinen Tod, irren du dich sehr, – Ягер мельком взглянул на портрет Гитлера, висящий над письменным столом, и вдруг сжал пальцы в кулак. На его скулах заходили желваки. – Das Reich braucht dich lebendig ... Ich brauche dich lebendig. – Сложно сказать. Я намерен служить Родине до конца, и мое положение дает мне такую возможность. Но если ты думаешь, что я желаю твоей смерти, то глубоко заблуждаешься. Ты нужен живым Рейху… и мне. «Ты нужен мне живым». Болезненно искреннее выражение тоски в глазах Ягера не оставляло особого пространства для толкования этих слов. Может, он и не стал бы поносить фюрера в открытую, но человек с его наклонностями, к тому же испытывающий симпатию к представителю «низшей расы», никак не мог быть ярым приверженцем политики Рейха. Ягер слегка нервозно встряхнул бокал и сделал глоток, потом испытующе покосился на Ивушкина. Он явно не мог взять в толк, действительно ли то, чего он так желал, само плывет в руки. «Какой же ты думкопф, Клаус, – почти нежно подумал Ивушкин. – Это ведь ты ко мне в руки вот-вот поплывешь, хоть и стоишь пока на берегу, воду пробуешь. Ничего, сейчас подтолкнем». – Я смотрел досье танкистов. Там были люди, которые и на фронте пробыли дольше моего, и в плен попали при званиях посолиднее младшего лейтенанта. Почему я, Николаус? Только из-за того, что ты не смог забыть Нефедово? – Fragst du nach einem Kompliment, Ivushkin? – Ягер улыбнулся. Лицо у него было моложавое, но когда в уголках глаз вот так пролегали морщинки, Николай понимал, что немец старше, чем кажется. – Nun, ich kann verstehen, weil du mehr Anerkennung verdienst als jeder andere. 1942 kehrte ich an die Front zurück. Ich habe viele mutige Russen gesehen, aber du bist der Schlauste. Diese einzige Begegnung in Nefedovo war genug für mich, um zu erkennen: wenn es einen Mann gibt, der eine Tortur überleben kann, dann bist du es. – На комплимент напрашиваешься, Ивушкин? Могу понять, ты ведь больше заслуживаешь похвалы, чем кто бы то ни было другой. В 1942 году я вернулся на фронт. Видел многих отважных русских, но никого хитрее тебя. Мне хватило нашей встречи в Нефедово, чтобы осознать: ты человек, который переживет любое испытание. Клаус убежденно кивнул, наклонился вперед и сжал плечо Ивушкина. Жест этот в другое время мог бы показаться неуместным, но не в этом маленьком странном мирке, где они втроем с Анной тонули в уютном желтом свете. Только вот Аня, судя по несколько недоуменному взгляду, трезвость мыслей не теряла. Коля искренне надеялся, что в ближайшие пару минут Ягер отбросит свою надуманную осторожность. Не лезть же к нему на колени при свидетельнице, в самом-то деле! Он поднялся с места и подошел к статуе юноши. Не спортсменка с диском на станции метро «Площадь Революции», на аккуратную грудь и точеные ноги которой Ивушкин частенько украдкой поглядывал в прежней московской жизни, но здесь тоже было на что посмотреть. – А это ведь была не единственная наша встреча. И даже не первая. Помнишь грузовик с полевой кухней, на который ты три снаряда угрохал? Я-то твой танк, с единицей на борту, на всю жизнь запомнил, когда в метре от его кормы промчался! Николай горделиво откинул голову. Вызов сам собой появился в его позе: в отличие от того момента, когда он несся по снежной дороге за рулем машины, совершенно беззащитной перед бронированным немецким монстром, в их нынешней игре у Ягера того преимущества уже не было. – Verdammte Scheiße, das warst du? Ich hätte es wissen müssen, das erklärt alles! Du bist nicht nur ein Draufgänger, du bist ein Glückspilz. Das sind gute Nachrichten! – Ягер хлопнул ладонью по столу и совсем по-мальчишески засмеялся. – Черт побери, так это был ты? Стоило догадаться, ведь это все объясняет! Ты не просто смельчак, ты еще и счастливчик. Хорошая новость! – Красивая вещица… – напустив на себя задумчивый вид, Ивушкин неторопливо провел пальцами по напряженным мышцам на бронзовой руке атлета. Идеально выпуклая задница этой милой статуи так и просила прикосновения, но не хотелось смущать приличное общество. Николай вернулся к столу, занял стул по соседству с ягеровским и без всяких уже экивоков прижался коленом к бедру Клауса. Пожалел несчастного, не стал в глаза ему смотреть, да и незачем было. По сдавленному вздоху Ивушкин понял, что попал прямо в цель. – Fräulein Anna, möchten Sie uns allein lassen, bitte? (Фройляйн Анна, не могли бы вы нас оставить, пожалуйста?) Специально, чтобы Анна видела, Ивушкин вытащил из-под локтя Ягера исчерканный карандашом листок и изобразил интерес к диспозиции. Прошелестели мимо шаги, тихо закрылась дверь. Коля поднял голову, уставился прямо в полные осторожной надежды голубые глаза напротив, словно в душу Ягеру хотел вонзить его проклятую любовь. «Садок вишневый коло хаты, – запел вдруг кто-то, перекрывая шум крови в ушах. – Хрущи над вишнями гудуть, плугатари с плугами йдуть…» «Я никогда не забуду, – мысленно обратился Ивушкин к своей совести, которая зазвучала голосом давно покойного заряжающего, украинца Кобзаренко. – Но ты пойми, меня вечерять мама ждет. Живого». Он коснулся шрамов на щеке Клауса Ягера и сразу будто кончиками пальцев прикипел к горячей коже. Пути назад не было. Только вперед – нависнуть над немцем, обхватить его лицо ладонями и впиться злым поцелуем в податливо раскрывшиеся губы. Коля на мгновение задумался: что сказала бы мать, если бы увидела, как он жадно вылизывает рот фрица, наслаждаясь алкогольным привкусом и легкой горчинкой табака на его языке? Вряд ли бы она назвала его больным и без колебаний отреклась от сына из-за самого факта связи с мужчиной. Коля рос в «интеллигентском» доме на улице Восьмого марта и кое-что знал о вольных нравах артистической среды до появления уголовной статьи. Мама тоже ханжой не была, но головой наверняка покачала бы укоризненно, затаив в сердце надежду, что ее любимый Коленька просто оступился. «Вовсе нет… На пути к свободе невозможно оступиться», – подумал Ивушкин и запустил руки под китель Ягера, комкая рубашку у него на спине. Клаус, должно быть, потерял терпение, встал и попытался привлечь Колю к себе, но тот отшатнулся и зашипел от боли. Между лопаток, куда неловко легла ладонь Ягера, сходились глубокие, толком еще не затянувшиеся рубцы от плети коменданта. – Шмерц… Больно, – ломано пояснил он. Ягер скривил губы сочувственно, сказал что-то извиняющееся («энтшульдиге» – различил Ивушкин) и принялся снимать с него засаленный пиджак. Полосатую рубашку заключенного Николай с большим удовольствием стянул с себя сам и тут же поймал Ягера за вторую пуговицу – первая и так уже была фривольно расстегнута. Он выпростал полы рубашки из-за пояса и хотел было стащить ее с Клауса вместе с кителем, но немец остановил его руки. Снял сначала китель, потом рубашку и педантично повесил на спинку стула. Аккуратист хренов. Коля беззлобно усмехнулся и откровенно изучающим взглядом окинул торс Ягера. Стройный, но до изможденности далеко, ребра не выпирают, а гладкую светлую кожу совсем не портят метки, оставленные войной. Будь Николай более мстительным человеком, мог бы подумать, что сама судьба сберегла Ягеру жизнь, чтобы снова столкнуть их двоих и дать Коле шанс взять свое. Но жажда мести была затратным чувством. К тому же, стоя против солнца, в клубах жирного дыма, он при всем желании не смог бы разглядеть лицо врага, который по нему стрелял. А потом тот безликий фриц на танке под номером «1», казалось, навсегда ушел в прошлое, чтобы снова появиться – шансом уже не на месть, а на спасение. Коля накрыл ладонями ключицы Ягера, провел по соскам шершавыми подушечками пальцев, спустился ниже. От щекотки живот Клауса напрягся, в потемневших глазах читалось уже явное возбуждение. Он ухватил Ивушкина за пояс полосатых порток и рывком притянул к себе, опять ловя его губы своими. Коля просунул руку между их телами, сквозь ткань сжал твердеющий член Ягера и приник носом к его шее, вдыхая запах мужского тела. Не такой сладкий, как у женщины, но тоже чистый, теплый и манящий. Клаус вторил уверенным движениям его пальцев едва слышными вибрирующими стонами. Он догадался, куда можно пристроить руки, не потревожив раны, и принялся лапать зад Коли. Тот был не против: от натиска хорошо забытых ощущений он и сам начал возбуждаться. Видать, организму пошло впрок улучшенное питание из вполне сытной похлебки, каши и двойной пайки хлеба. Не то, что раньше, когда картошку в супе видели только повара, капо и находящиеся при них прилипалы. Его тело словно ожило, и Николай с головой потерялся в жару страсти. Он знал, что рядом с Ягером будет выглядеть заморышем, а повязка, которой была опоясана грудь, прижаться к немцу толком не даст. Но спина начала жестоко зудеть, и дико хотелось избавиться хотя бы от последней рубахи. Правда, высоко поднимать руки Ивушкину было тяжело, а пуговицы на его нательной рубахе отсутствовали, поэтому быстро обнажиться он не мог. Пожалуй, от повязки даже была какая-то польза, а то при виде последствий экзекуции Ягер мог и напрочь лишиться любовного пыла. Да и тонкий лекарственный запах от бинтов мало походил на сладострастный аромат. Пришлось отказаться от затеи с раздеванием, к тому же Ягер начал недвусмысленно подталкивать его к кровати, которую украшала горка из подушек. Выглядело это довольно нелепо для комнаты военного, мещанством отдавало. Должно быть, фрау комендантша сочла, что единственная подушка будет слишком сиротливо смотреться на кровати с таким высоким резным изголовьем, а Ягер просто не пожелал открыто показывать неприязнь к этой милой бюргерской чрезмерности. Подушки придавали идеально заправленной постели штандартенфюрера несколько более приветливый вид. Уж точно получше колючего мешка с соломой, на котором приходилось спать Ивушкину за пределами лазарета. Он, почти повиснув на плече Клауса, дохромал до ложа, с облегчением присел на него и принялся разуваться. Ягер брякнул не то дверцей, не то ящиком, и Коля вскинул голову. В руках фриц держал баночку явно косметического назначения. По крайней мере, он точно знал, что делает. Николай поневоле испытал облегчение: он был твердо уверен, что извращенное действо, которым они с Ягером собрались заняться, доставляет удовольствие только тому, кто исполняет мужскую роль. Но со смазкой был шанс попытаться забыть о случившемся уже на следующий день. Сильные руки осторожно обняли его со спины, потянули, приглашая прилечь. Николай с готовностью повалился набок и прильнул наконец щекой к вожделенной подушке. Как он и ожидал, было божественно мягко, и он откровенно наслаждался, пока Ягер стягивал с него штаны. Даже прижавшийся к заду горячий крепкий член не мешал этому ощущению счастья. Ягер не торопился: целовал шею Коли, терся об него, гладил живот пониже повязки, бедро, пах. Стоило ему мельком коснуться почти поднявшегося члена Ивушкина, как тело прострелило острым, полузабытым удовольствием. «Играется со мной, будто с девкой», – раздраженно подумал Николай и отстранился, насколько позволяла узкая кровать. – Еби уже, – процедил он сквозь зубы. Вспомнил, что с такими оборотами великого и могучего немец не знаком, и добавил, смягчившись: – Давай, Клаус. Форвертс! – Wie du sagst… Ich möchte nur, dass du dich gut fühlst, – в голосе Ягера прозвучало что–то, напоминающее обиду. (Как скажешь… Я хотел, чтобы тебе было хорошо.) «Гут? Он хочет сделать мне хорошо? Какое там, когда тебя дерут в жопу! Вот если бы сам попробовал…» Ивушкин замер. Почему он был так уверен, что Ягер не пробовал? Пожалуй, это можно было даже проверить. Прямо сегодня. Если Ягер столкнет его с себя, это будет чуть ли не первый его отказ Николаю. Вряд ли все зайдет дальше оскорбленной гримасы и без перевода понятного приказа выметаться. Если же согласится… Такой эксперимент стоил того, чтобы подставить задницу. Воодушевленный своей смелой идеей, Коля слушал, как фриц возится за спиной. Он ожидал, что сейчас ему вставят на всю длину, но начал Ягер с пальцев. Елозил внутри одним, потом двумя, неприятно растягивал и щупал. Это больше напоминало какие-то медицинские манипуляции и вызывало скорее гадливость, чем удовольствие. Но когда Клаус вошел в него, Николай понял, что значит «как по маслу». Больно не было совсем, только знакомое ощущение распирания. Ягер имел его без спешки, плавно двигал бедрами, всем телом прижавшись сзади. Становилось жарко от этой близости, странной нежности, с которой руки Ягера обвивали его, от прикосновений его губ. Сопротивляться больше не хотелось. Алкогольное марево отступило, в низу живота поселилось сладко ноющее томление. Коля сам не мог этому поверить, но он желал большего. – Wenn du nur wüsstest, wie sehr ich das wollte… Das würde ich dir niemals sagen, wenn du nicht zuerst zu mir gekommen warst. Ich bin so froh, dass du es getan hast, Nikolai… (Если бы ты только знал, как я этого хотел… Но я бы никогда не признался, если бы ты не пришел ко мне первым. Как же я рад, что ты это сделал, Николай…) Вполуха слушая сбивчивые непонятные признания Клауса, Ивушкин сам не заметил, как тихий стон сорвался с его губ. Как только Ягер ухитрялся что-то еще балаболить? Хорошо, «их либе дих» не сказал. Эти слова Коля точно бы узнал. Какая любовь у тюремщика к узнику? Вот если бы Ягер всерьез рискнул ради него своим положением и самой жизнью… Он отмел от себя эту мысль и, словно в наказание за то, что она вообще возникла, грубо схватил фрица за поджарое бедро. Авось синяки останутся. Ягер вскинулся, въехал в него по самые яйца – чуть искры из глаз не посыпались – и начал ебать уже от души, в том лихорадочном темпе, в который всегда поневоле сваливаешься на финишной прямой. Еще и к члену опять потянулся, не хотел оставлять Колю неудовлетворенным. Но тот уже решил, что позволит себе кончить только после полного триумфа над противником, и руку отстранил. Он представил, как сам вот так всаживается в тело Клауса, раскинувшего ноги, будто доступная девка, и невольно сжался. Ягер издал жалобный стон, почти скулеж, уткнулся лбом в плечо Николая и вдруг вытащил член. Судя по звукам, рукой решил поработать. По ягодице Ивушкина потекли теплые капли, шумное дыхание Ягера разбилось о затылок. Придя в себя, фриц заботливо обтер его зад простыней. Бросив последний взгляд на тумбу стола, где пряталась вожделенная карта, Коля перекатился на другой бок. Ягер тут же ласково улыбнулся. Глаза у него были еще немного мутноватые, но ни разу не сонные. Наоборот, он продолжал совершенно блядским образом лениво наглаживать свой болт, не сильно-то и потерявший энтузиазм. «Вот немчура проклятая, так и знал, что мало будет. Ничего, сейчас выебу тебя, как в сорок первом не ебал», – Ивушкин ухватил Ягера за плечо, опрокинул на спину и лег сверху. У него была мысль попытаться поставить Клауса раком, но такое беспардонное заявление о намерениях могло спугнуть немца. Коля развалился на нем и оперся подбородком о сложенные руки. Было бы вполне удобно, если бы член, прижатый животом к бедру Ягера, не напоминал о себе. Задница тоже приятно ныла, и Коля вынужден был признать, что начал немного лучше понимать извращенцев, готовых ради этих ощущений идти под статью. Оставалось проверить, относился ли Клаус к их числу. – Fräulein Anna… Gefällt sie dir? (Фройляйн Анна… Она тебе нравится?) «Что? Причем тут Анна?», – Ивушкин тупо уставился на Ягера. Тот вздохнул и попытался показать жестами. – Hast du Gefühle für Anna? Interessiert sie dich? – он положил руку на сердце, актерским жестом воздел ее вверх и вопросительно приподнял брови. (Ты что-то чувствуешь к Анне? Она тебе интересна?) Сложно было придумать более неуместный вопрос, лежа в койке с человеком, которого ты только что отымел, но Ягеру удалось. Коля закусил губу, чтобы не засмеяться прямо в серьезное лицо Клауса. А ведь он был неплох в постели, значит, дамы с ним все же спали. Должно быть, какие-то вертихвостки, которые отлично знали, что им нужно от мужчины и чем Ягера не скупясь наградила природа. Ивушкин сразу так подумал, когда нащупал в штанах это… достояние Рейха. Герой, опаленный дыханием войны, с наградами на бравой груди, да еще и холостой – тут и не слишком деликатные вопросы не охладят пыл девицы, вознамерившейся покинуть офицерское собрание с трофеем. – Ну… Я руссе, Анна тоже руссе, – неуклюже объяснил Николай. – Мы советские люди, конечно, нам нужно держаться вместе, чтобы вам, врагам нашим заклятым, противостоять. Не все же такие любители унтерменшей, как ты, – Ягер возмущенно мотнул головой на слове «унтерменш», порываясь что-то сказать, но Коля приложил палец к его губам. Он почему-то был уверен, что Клаус не делал Ане зла с тех пор, как наставил на нее пистолет. Очень уж спокойно она вела себя в его присутствии, голову в плечи больше не втягивала и взгляд не отводила. Значит, ревнует Ягер, но его, Колю, а не наоборот. Хотелось посоветовать бедолаге найти женщину, только не тыловую фифочку, а какую-нибудь телефонистку или медсестру, которая знала бы о войне не понаслышке. Но вот как об этом сказать-то? «Frau – ja, Herr – nein»? Да уж, какое тут «херу – нет», когда сам попробовал этого хера и еще собираешься. – Мы с Анной просто друзья, фройнде. Ферштейн? И давай не будем об этом, – Ивушкин поцеловал шрам, рассекший подбородок Ягера, и другой, на верхней губе, и тот, что в уголке глаза, и на лбу. Хочет фриц ласки – будет ласка. Губы Клауса снова жарко раскрылись навстречу его языку, и так же вдруг раздвинулись бедра, чтобы Коле удобнее было тереться изнывающим членом. Головка почти случайно скользнула в ложбинку между ягодиц. Ивушкин отстранился, но не сразу, позволил Ягеру прочувствовать намек. Он посмотрел в прозрачные спокойные глаза Клауса. Тот улыбнулся, как там, возле танка, когда разрешил похоронить экипаж у полигона, запустил руку под подушку и сунул банку с кремом Николаю в ладонь. Яснее некуда, и от этого безмолвного согласия его словно кипятком обдало с головы до ног. Коля сорвал крышку, щедро намазал хуй и снова прижался к Ягеру – грудью к груди, щекой к щеке. Рассматривать во всех подробностях, что там и куда входит, было выше его сил. Тут бы сразу не кончить с непривычки. Он рукой направил себя, поводил головкой по сжатой дырке и толкнулся вперед, преодолевая сопротивление. Клаус зашипел над его ухом и стиснул зубы. Он наверняка отдавался мужчине, но до войны или где-то на фронте, когда еще был мало кому интересным офицером вермахта. Коле не верилось, что Ягер мог спать со своим темноглазым адъютантом, преданно ловившим каждый кивок командира, или кем-то еще. Слишком уж было туго, до боли. Но тут Клаус заставил себя дышать ровнее, мышцы расслабились. Ивушкин понял, что какое-то время продержится и, схватившись за плечи Ягера, начал двигаться в нем. Влажная кожа под пальцами, слабый запах пота и алкоголя, соленый привкус на губах и колени, крепко стиснувшие его бока – Ивушкину казалось, что он вот-вот сойдет с ума и превратится в животное на случке. Должно быть, изголодавшемуся телу Ягера тоже этого не хватало: его член начал понемногу твердеть, бедра нетерпеливо вскидывались навстречу. Коле даже стыдно немного стало, что сам он, будучи в том же положении, лежал бревном и только принимал ласки. С Анной вряд ли так сходу получится, подумалось ему. Даже если не девственница – за двумя яростно сцепившимися, как на поле боя, мужчинами ей не угнаться, да и чувства Коли к ней были куда проще и понятнее. Он приподнялся на руках и заглянул в лицо Ягера. Тот зажмурился, губы растянулись в блаженной ухмылке, которая становилась шире, когда он выгибал спину, насаживаясь на член. Ивушкин положил ладони ему на шею, провел большими пальцами к взмокшей ямочке между ключиц. – Николяус… – позвал он, нарочно потянув мягкое «ля». Ягер приоткрыл бессмысленные глаза, приподнял голову и недоверчиво посмотрел туда, где их тела соединялись. Коля уже несколько мгновений как замер, и взгляд Клауса стал ясным и злым. – Warum hast du aufgehört? Härter, du faule Schlampe! – приказным тоном процедил он. Хоть Ивушкин и не понял ничего, но прозвучало обидно. (Чего остановился? Сильнее, сучка ты ленивая!) – Узнаю брата Колю, – радостно откликнулся Ивушкин. Сейчас Ягер напоминал ему какого-то болотного демона, который приманивает путников голубыми огоньками глаз, а потом с хищным оскалом бросается на них. Эта жутковатая фантазия почему-то возбуждала еще сильнее. Упирающиеся в постель руки затряслись, как у старого деда, и Николай охотно утонул в объятиях немецкого черта. Дикое удовольствие продирало по хребту и заставляло сжиматься основательно раздолбанную перед этим задницу, а яйца – чуть ли не звенеть от напряжения. Он бездумно толкался в горячее и влажное, даже на стоны не хотелось тратить силы, а Ягер, должно быть, во что-то вцепился зубами и только сдавленно всхлипывал. Он лихорадочно елозил кулаком по члену, то и дело касаясь головкой втянутого живота Ивушкина. Коля на мгновение задумался о том, чтобы кончить не вынимая, заставить фрица помаяться с мерзким ощущением вытекающего семени, но сам Ягер все же избавил его от этой участи. Было бы нечестно не ответить тем же. Ивушкин через силу расстался с теплом чужого тела. Он уже и забыл, когда брал хуй в руку не для того, чтобы справить нужду. Когда смотрел на Аню, казалось, что организм ниже пояса вот-вот подаст признаки жизни, но случилось все иначе. То ли шуточка судьбы, то ли плата такая за удачу… Член нетерпеливо дернулся в ладони, и Коля застонал сквозь зубы, вжимаясь лбом в сбившуюся подушку. Жевать ее впору, чтобы не выдать себя, а то мало ли кто по коридору шастает. Еще и Ягер свободной рукой обхватил его загривок и начал нашептывать что-то без сомнения похабное. – Hast du vergessen, wie es geht? Wenn du willst, kann ich dir die Hand bieten… Wir haben uns gegenseitig mit Feuer markiert, du gehörst mir, wie ich dir gehöre. Komm schon, zeig mir das mal, Ivushkin… (Забыл, как это делается? А то хочешь, руку помощи протяну… Мы пометили друг друга огнем, ты мой, как и я твой. Давай, покажи мне это, Ивушкин…) На этом хрипловатом, срывающемся, умоляющем «Ивушькин» Колю наконец скрутило так, что по жилам будто побежал огонь. Стон застрял в горле, и все вокруг перестало существовать с той же неотвратимостью, с какой снаряд вылетает из ствола. …Дрожа, Николай пришел в себя. Надо же, вырубился он, что ли? Еще немного, и начал бы Ягеру плечо слюнями заливать. Когда в голове достаточно прояснилось, он понял, что ему повезло не свалиться прямо на фрица: результат их совместных усилий, белесыми брызгами растекшийся по животу Ягера, впечатлял. Коля и не подозревал в себе такое количество нерастраченной любви. Глаза Клауса приобрели оттенок щемящей, тягучей синевы, какая бывает у весеннего неба. Заметив, что Ивушкин очнулся, немец одарил его сытой, благодарной улыбкой. Еще бы, мечта сбылась. Но вот сам Коля его чувств не разделял. Задним умом все крепки, и теперь он не понимал, на что вообще рассчитывал. Ну стащил бы карту – так Ягер полез бы за ней и сразу догадался. Сохранилось бы тогда его расположение к русскому? Да и нужно ли оно, это расположение? Нужно, словно намекала ему приятная усталость, которой было все равно, мужик ли, баба, свой или враг. Больше ни за что, кричал рассудок Николая. Он же с припиздью, этот Ягер, и фамилия у него говорящая, доигрался ты, Коля… Ивушкин, не оглядываясь, подобрал портки и натянул на худые ноги. Почувствовал, как прогнулся матрац – Ягер так же молча поднялся с кровати. Послышался плеск воды. Ясное дело, фриц решил освежиться в тазу для бритья. Ему это ой как не помешало бы. Не то чтобы Ивушкину было страшно, просто перспективы открывались очень уж нехорошие. Если с побегом сложится, разочарованный, чувствующий себя обманутым Ягер бросится в погоню с удвоенным энтузиазмом, и плевать, что вообще-то он Колю на смерть послал. Вон как верит, прямо-таки религиозно, что Ивушкин выживет и с ним останется, служить Рейху вместе будут. А случись все наоборот, сломался бы Клаус в советском плену? Ответ на этот занимательный вопрос Коля обдумать не успел. – Geht es dir gut? (С тобой все нормально?) Ягер приподнял его лицо за подбородок. Он привел себя в порядок, надел галифе и сапоги и теперь возвышался над Ивушкиным, глядя на того с искренним беспокойством. Но встал он так близко, что еще немного, и мог бы ткнуть Колю носом себе в пах. Нет бы за плечо тронуть или на корточки присесть, а таким сочувствием пусть подавится! Коля вскипел раньше, чем сообразил, что дров и так уже достаточно наломал, надо хотя бы вид смиренный сделать. Резко отдернул голову, сунул ступни в разношенные ботинки и доковылял до стола без поддержки – настолько зол был. В искрящей напряжением тишине они с Ягером закончили одеваться, и Николай схватился за трость. Давай, мол, конвоира веди, я пойду. Клаус посмотрел на него с брезгливым недоумением и с обычной своей стремительностью направился к двери. «Згарэв сарай – гары и хата», – сказал бы на такое Василенок. Смачная поговорка нравилась Ивушкину, и в полном соответствии с ее духом он опрокинул сначала свой недопитый бокал, потом ягеровский. Хоть спаться будет лучше. …Развезло его на славу. Мысли на обратном пути продолжали панически скакать, но где-то очень далеко. Ночная прохлада ласкала онемевшие щеки. Что там думает и делает Ягер, Колю совершенно не волновало. Хотя нет: он опасался, как бы при свете дня, глядя на фрица в полном обмундировании, не вспомнить его другим – голым, разгоряченным и отчаянно подающимся навстречу. А если стрелять в него придется в упор или собственными руками кончать вражину? «Убью. Конечно же, убью, если встанет на пути», – твердо подумал Николай. Василенок не спал, караулил. К троим младшим членам экипажа Степан Савельич относился по-отечески. Пассажиры все-таки, и как хороший мехвод он считал себя в ответе за них. Но Ивушкин хоть и доверял белорусу, а рассказать ему, кто такой немецкий командир и откуда шрамы у него, словно горящими ивовыми ветками хлестнуло поперек лица, так и не смог. А теперь и другая тайна появилась, которую экипажу знать не следовало. Это и самому себе не объяснишь толком… Голова кружилась беспощадно, и под боком у Степана Коля мгновенно провалился в сон – без мыслей о дне грядущем, без сновидений.