Пожалуйста, не умирай

— Можешь валить, если я тебе так не нравлюсь! Проваливай! Думаешь, я не справлюсь без тебя? Мне больше не двенадцать, ясно? УХОДИ! Эти отвратительные слова были последним, что сказал ему Серёжа. Перед тем, как Олег ушёл на войну. Разумовский с тех пор не возвращался в их квартиру на Рубинштейна. Поселился в офисе — время экономит, продуктивнее будет, да и пол с подогревом, а еще автоматы с едой, произведения искусства в зале — явно лучше, чем их однокомнатная каморка с деревянными окнами, что они купили на свои первые деньги. Только обманывать себя с каждым разом становится всё сложнее. Этот ядовито чёрный день всплывает перед глазами Серёжи каждую ёбанную ночь. Напиться до беспамятства, да и перестать пить свои таблетки — так действительно проще, думает он, будто что-то нашёптывает ему: «Отпусти себя, лети на самый низ — не разобьёшься, обхвачу». Проще сдаться, пустить всё на самотёк, ведь нет больше того, кто удерживал. Теперь всё можно. В жизни всегда так — не бывает, чтобы что-то хорошее длилось вечно, чтобы у счастья не было другой стороны, уничтожающей, мерзко душащей, что-то всегда ломает его, оставляя лишь пепел потери. Серёжа всегда знал, что Олег — его. Поэтому когда однажды, сидя за партой в выпускном классе, он вдруг понял — это не дружба, он правда влюблён, — удивления не было. Он знал это, как и знал, что Волков не поймёт. Не сразу, может, позже, но точно не сейчас, да и не нужно знать ему, Серёжа всю жизнь прожил без любви, и так как-нибудь проживет, главное — Олег всегда будет рядом. Не важно как. Как чертовски сильно он ошибался. Разумовский смотрит на гранёный стакан, взбалтывая в нём дорогущий янтарный виски, подставляя его под свет настольной лампы. Жидкость сверкает мёдом, чуть темнее — было бы похоже на глаза Олега, когда он слушал Серёжу вечерами. Тому тут же хочется выбросить этот сраный стакан в окно, но он лишь вливает в себя горькие остатки и падает на диван, закрывая глаза, поддаваясь течению опьянения и жалких мыслей — время научило, что бороться с этим бесполезно. Сергей тогда правда терпеливо ждал. Ждал, когда Олег тоже поймёт, потому что видел, как тот на него смотрит, видел, как совершенно искренне Волков игнорирует вьющихся вокруг себя девушек и как грызётся на всех вокруг Серёжи, видел заботу и обращённые только на него самого улыбки; это был всего лишь вопрос времени, но, господи, сколько ещё ему ждать? На четвертый год ожидания он откровенно заебался. Это случилось в Москве, когда очередной семестр был завершён, и Серёжа так чертовски сильно устал бороться с бессонницей, устал грызть страницы учебников, не переставая смотреть в экран компьютера так, что моргать становилось больно. Он так сильно устал каждый день ждать Олега, который постоянно где-то пропадал, а потом возвращался весь грязный, в ссадинах, с разбитыми костяшками, а от его грубых мозолистых пальцев пахло порохом. «Я принёс вино, на которое ты смотрел», «Я купил те дорогущие запонки, что ты хотел», «Скоро мы сможем купить квартиру побольше, » — каждый раз говорил он, виновато улыбаясь, а Серёже ударить его хотелось, встряхнуть, чтобы тот понял — зачем Серёже запонки, если Олег однажды не вернётся? Волков всегда был таким. Если видел, как долго сидит Сергей за ноутбуком, расписывая новый код и прорабатывая идею «Вместе», тут же начинал ворчать, приносить кофе, пледы, оттаскивать его от компьютера: «Жопу отсидишь, совсем плоской станет», «Глаза высохнут», «Ты так к двадцати пяти, нет, к следующему году заработаешь себе сколиоз». И Серёжа сдавался, с боем, с криками, шёл ужинать, спать, гулять — что-угодно, когда Олег так ласково просил его. Но Олег никогда не позволял заботиться о себе. «Да всё нормально будет, мы же должны жить на что-то, пока ты не станешь миллиардером, » — говорил он и снова уходил, не раскрывая до конца, куда и зачем, но Сергею и не надо было спрашивать, глупым он не был точно. В тот день Олег принёс текилу с лимонами. «Помнишь, мы в кино видели, как её пьют и тоже хотели? Я нашёл самую лучшую». Протягивает, а на руках бинты, пальцы почерневшие — не отмывается, взгляд уставший, но такой радостный — вернулся, текилу купил, успел к празднику. Серёжа тогда посмотрел на него, всем телом ощущая больную от долгого сидения спину, песок в глазах, и подумал: «Хватит». Конечно, они напились, сильно и крепко, и у Серёжи совсем крышу снесло, он весь вечер слышал: «Возьми его, покажи; ты поможешь ему, если откроешь себя; он тоже в этом нуждается. Сделай это». И Серёжа сделал. Губы Олега были чертовски горячими и шершавыми, неумелыми, а глаза испуганными, зрачки широченными. Разумовскому показалось тогда, что он увидел это в них — вопрос, страх, осознание и, — господи, наконец-то! — желание. Они целовались так долго, и руки Волкова были такими нежными, несмотря на грубость кожи, и у Серёжи мурашки шли от этих касаний, от этого контраста, он так долго, так долго ждал этого, и вкус их любви был кислым — из-за лимонов, солёным — из-за текилы, головокружительным — не только из-за алкоголя, и Серёжа таял, расплывался под этими руками, ощущая тёплое дыхание на своей коже; он был так сильно счастлив, наконец-то заполучив возможность трогать, трогать, трогать везде, целовать, говорить, стонать — отпустить себя, позволив вести только давно прятавшимся чувствам. Когда они лежали в темноте в пропахшей потом и алкоголем комнате, Серёжа был уверен — Олег тоже счастлив. Он засыпал, чувствуя, как Волков наматывает на свои вовсе не изящные пальцы его длинные рыжие волосы, и улыбался, пряча лицо во впадинке на его груди. Он тогда думал, может взмахнуть крыльями и полететь, получить себе всё, что угодно, стать правителем мира, только бы Олег был рядом и держал его за руку. А потом случилась злость, истерика, битая посуда и рваная рубашка. Олег сказал: «Прости, я не знаю о чём думал. Этого больше не повторится», — и у Серёжи будто отобрали воздух. «В смысле? Я думал, ты тоже хотел этого». Олег не смотрел ему в глаза. Олег никогда так не делал, даже в самые сильные Серёжины истерики, он всегда выдерживал этот бирюзовый взгляд, сияющий янтарным огнём, но сейчас он смотрел лишь в пол, сведя к переносице брови. «Нет». Одно слово. В него будто вселился другой человек. Он кричал, кричал так громко, что окна дрожали, он носился по комнате, царапая босые ноги о разбитые тарелки с остатками вчерашнего ужина, швырялся одеждой, вырывая пуговицы. Как мог Олег так поступить с ним? Как мог взять и отбросить его, просто воспользоваться и оставить, растоптав своими военными ботинками? Как, как, как? Почему.? «Можешь валить, если я тебе так не нравлюсь! Проваливай! Думаешь, я не справлюсь без тебя? Мне больше не двенадцать, ясно? УХОДИ!» Олег всё время стоял молча. Недвижимый маяк, среди шторма истерики. Как всегда — статный, гордый, непреклонный, только глаза теперь опущены в пол. Но после этого он посмотрел на него, и во взгляде его тёмном было столько всего, столько эмоций, неизвестно как умещающихся в этой холодной стене, что Серёжу будто током ударило, и он замер, как и стоял, с запрокинутой для пощечины рукой. — Ты прав, — тихо сказал Олег, и у Разумовского сердце в желудок провалилось, — Ты прав, Серый. Мне нужно проветрить мозги, прости, увидимся позже. И он ушёл. Просто взял и ушёл, аккуратно закрыв за собой дверь, пока Сергей остался стоять среди этого хаоса, с опущенными руками и высоко вздымающейся грудью. И так и не вернулся. «Я ушёл в армию, не знаю, когда вернусь, надеюсь, ты будешь счастлив». И всё. И остался Серёжа один, выбив на своей живой могиле крик «уходи». А потом он уже держал в руке не пыльное письмо Олега, написанное его корявым детским почерком, а извещение о смерти, и склизкие пальцы вины не переставая стискивали его горло. «Это всё ты, ты прогнал меня, ты послал меня на смерть. Ты убил меня, а ещё смеешь думать, что любишь! Смеешь жалеть, что не успел сказать? Чтоб твои мерзкие слова задушили тебя, разорвав глотку!». Никогда ещё кошмары Серёжи не были столь ужасными. Если постараться очень сильно напиться, то есть вероятность, что ночь пройдёт в блаженном беспамятстве. Сегодня Серёжа был чертовски сильно пьян. Пустой стакан давно разлетелся на осколки у противоположной стены. Здесь в офисе, на такой высоте никогда не было слышно шума города, лишь изредка до него доносились особенно громкие звуки мигалок, да и всё. В детдоме Серёжа мечтал о тишине, а сейчас она его уничтожает, давит железными тисками со всех сторон, не давая оглянуться вокруг. В комнате настолько тихо, что мир кажется нереальным, застывшим, одиноким. Будто кроме него ничего не существует. Разумовский аккуратно поднимается с дивана, налетев на пуфик, и сдерживая тошноту направляется, покачиваясь, в ванную. Он давно перестал пить таблетки, потому что давно никто ему о них не напоминал. Потому что смысла не было в них. Но сегодня, в этой тишине, он был благодарен себе за то, что оставил их. Потому что целая белая баночка стояла на полочке в ванной, и сейчас Серёжа шёл к ней, потому что он чертовски сильно устал, а ещё Олег мёртв и это его вина, и теперь ему придётся тоже. Когда он уже почти наступил на холодную плитку, раздался вежливый голос Марго: «К вам посетитель. Старый друг». Серёжа не знает, почему идёт к двери. Не знает, почему надеется на чудо, но что-то ведёт его туда, что-то тянет его к выходу, что-то большое и чёрное, и он просто повинуется. Он открывает дверь, будто в тумане, и мир перестаёт кружиться, останавливаясь на заросшем щетиной улыбающемся лице Олега. «Придурок, он мёртв! Это не он!» — кричит его подсознание, но знаете что? Сергею насрать. Ему плевать, потому что сейчас перед ним стоит его Олег, и Серёжа падает перед ним на колени, хватаясь за него, цепляясь, его голос дрожит в жалком: — Прости, прости меня, прости, только не уходи опять, Олег, не уходи… И Олег не уходит. Он заходит в комнату, прикрыв за собой дверь и помогает Серёже подняться. — Ты не справился без меня, — произносит он глубоким жёстким голосом, таким похожим на голос Олега, что Серёжа готов разрыдаться, и он просто кивает, ладонью стирая жгучие слёзы со своих щёк. — Теперь я никогда не уйду, — говорит Волков, и Разумовский радуется, словно ребёнок, он снова кивает и ведёт Олега к дивану, сворачиваясь в комочек под простынёй, наконец-то чувствуя рядом чьё-то присутствие. Наконец-то он не один. Только Олега здесь нет.