Как он смотрел на меня!

Вы знаете, как он смотрел на меня? Потомки, знаете ли? Хотя, шутки прочь, это не для потомков, и, право слово, я сгорел бы со стыда, если бы эти строки кому-то попались на глаза, если бы их сохранила печатная машинка на память хоть кому-нибудь, кто умеет читать. Хотя теперь, в эпоху технологий и прогресса, в новую эру жизни земной и небесной едва ли найдется тот, кто не смог бы осилить это мое откровение. Подожгу от спички и отправлю вслед за луковыми очистками, с которыми Валя так беспощадно поступила, пока готовила ужин. Я ведь знал, что он думает обо мне и моих командировах, многочисленных вызовах в ЦК, закрытых совещаниях и собраниях, частота которых после той среды стала совсем уж легко объяснимой. Разум, который смог отравить в полет тонны металла, оторвать спутники и ракеты от земли, человека запустить в космос и – мировое достижение – вернуть обратно, этот разум с легкостью смог постичь происходящее. Постичь не взлет мой, а падение. Он смог разглядеть и разочароваться, сделать пометки, красным карандашем поверх наших с ним совместных расчетов. Чему удивляться, он никогда не ставил меня существенно выше других, хотя я тешился ощущением собственной исключительности и до той среды 12-го числа, и после. Когда он узнал обо мне и моей сторонней работе, он перестал разговаривать, ни слова больше положенного. С того момента, когда он понял, как обложили меня, загнали на флажки, он избегал меня. И я не был зол на Сергея Павловича. Признаться, не было времени на эти смутные страхи и чувство вины. Грязь земная – ничто по сравнению с космической пылью, как пошутил кто-то из верхушки, ставшей ко мне вдруг болезненно привязанной. Никита Сергеевич давал мне личные распоряжения, у него был чуть ли не список тех, кому я должен был «представить» себя. Представить. Не прямая цитата, такого в официальной почте никогда бы не прозвучало. Но я все понимал и делал, что они приказывали. Сергей Павлович не видел и не слышал, казалось, ничего из того, что порочило бы меня, а в лице моем – всю советскую космонавтику. Но знаете, как он смотрел на меня? Наш первый человеческий разговор состоялся только в июле, я тогда вернулся из очередной «командировки». Не вспомню, откуда. Это не играло роли, они все слились для меня в единое пятно: формы цвета хаки или черные, пестрящие металлом погоны, розовые чуть влажные ладони. Звук ремня из шлевок. Знаете, я слышал его едва ли не каждый вечер, лишь пара человек из тех, кому я «представлялся», говорили со мной, с огнем в глазах выспрашивая, что там было, наверху, в небе. Для других – было важно то, что находилось несоизмеримо, космически ниже. Я отвлекаюсь. Мысли давят. Одним словом, когда отступило его первоочередное отвращение, он подошел ко мне. Руки у него тряслись, и я заметил, как он сжимал зубы, прежде, чем разомкнуть рот в приветствии. Я доложился по форме. Мы были одни. Он назвал меня по имени – Юра. И знаете, что он сказал мне, даже подозревая, что его слушают и разберут потом на закрытом комитете каждое слово? «Человек мира» - вот как назвал он меня. Той же ночью я пришел к нему, зная, что он будет ночевать в своем кабинете. Никто из охранки не присматривал за нами, мне шепнул это знакомый мальчишка из тех, кто регулярно сопровождал меня в гражданском. Наверное, раз многое знал, был на хорошем счету. Надеюсь, что и после тоже. Главный сидел за столом. Чуткий слух его, еще с лагеря. Снова по имени, окликнул, не приветствуя, а обозначая. Я стушевался, признаться, думал, если не склеится, будем говорить о важном, рабочем. А тут – Сергей Павлович посмотрел на меня, и я подумал, как постарел он за эти несколько дней. Недель? Месяцев? Стояло лето, и мне было так жарко в кителе, я стянул фуражку и снова поздоровался, скрипнул паркет. Затем стул под Королевым. Тяжелый, дубовый, с зеленой обивкой. Мигнула лампа на его столе, и покатился по полу карандаш. Думаете, я надеялся, что все у нас будет как прежде? Я улетал от него мальчишкой, который, конечно же, прошел специальную подготовку и знал едва ли не больше, чем любой советский гражданин, хотя теперь, печатая эти строки, я чувствую стыд и злобу, что не прочел самого главного в душе Сергея Павловича Королева. Я «представлялся» ему, как и многим другим, думая о простой солдатской субординации, кто не грешил этим в армии и после, сколько их таких в «структурах», на должностях. Я до полета думал, что он, как и все, неглубок. Ошибся, и лучше бы в среду 12-го, чем до или после нее. С ним. Но теперь, вспоминая, я думаю, что именно придя к нему после нашего сухого половинного примирения в кремлевском коридоре, я все сделал верно. Исправил, искупил. Поповское слово, конечно. Но это на моем родном языке, и в нем, исконном, чувственном, я не подберу лучшего слова. «Сергей Павлович, - сказал я ему, не доложившись, не дождавшись, что он спросит. – Простите меня». Знаете, как он посмотрел? Морщинки у глаз, у губ, рот серьезный и строгий. Пальцами уцепился за край стола. Я скинул китель и расстегнул ворот, потому что было сложно дышать. Тут же подумал, что он, быть может, сразу же подумает, как часто я заходил так к кому-то и с порога начинал раздеваться, и гордость моя почти подорвала мою решимость, я снова потерял былой запал, но он помог мне, точно почувствовав, и сделал шаг навстречу. То, как он держался со мной, давно выходило из обычных для нашего положения служебных рамок, и он спросил меня, почему у меня такие красные руки. Представляете? А я даже не думал о них, а как глянул, видимо, кровь отлила от лица. Значит, волновался? А он? Он был весь серый. А после мы стояли обнявшись посреди его кабинета, и он, в конце концов похлопав меня по спине, все теми же дрожащими руками достал ключ из кармана и запер дверь. Я сказал, что прошу меня простить, наверное, уже не во второй даже раз. А после его ладонь легла мне на шею и повлекла меня за собой, и рядом было его лицо – широкое и очень серьезное. «Юра, - сказал он, хотя я помню не дословно, но это же не главное! – Юра, так много всего!» Чего много? Планет, звезд? Пыли космической, деталей, чертежей на его столе и стружки карандашной – под столом? Чувств в этой груди под черным костюмом? Я его целовал, и ногти впивались в его одежду. Я зажмурился. Он говорил не про термодинамику. Его планов на меня – вот чего было много. Думаю, с женой или коллегами он не мог быть откровенным, как со мной, и он был откровенен. За него говорили его губы, его горячая кожа, его руки, которые больше не дрожали. В чувственной воли его не было укора мне за мои – грехи? Проступки. Мое послушание Никите Сергеевичу, министрам, журналистам зарубежных изданий, послам, инженерам более выдающимся по международным меркам. Мы оказались с ним на диване. Я не был возбужден, когда заходил в комнату, но стоило ему примкнуть ко мне так нетерпеливо и пылко, как огонь внутри меня запылал. Засиял, точно топливо двигательное. Я могу пошутить про ступени ракеты, но тогда придется разоткровенничаться и признать, что я сдался и нажал на красную кнопку катапультирования еще в первые минуты, до того, как Сергей Павлович начал обратный отсчет. Я оказался без одежды, на нем остались брюки и рубашка без галстука. Мне не пришлось раздевать его, или я не помню, в какой момент меня перестали слушаться руки, отказав в угоду страсти. Он целовал меня в шею и шептал «Юра мой, Юра». Я верил ему, потому что человек с таким прошлым не мог предать. Сергей Павлович держал меня крепко, так крепко, что никакая сила, ни гравитация, ни мощнейшие перегрузки не могли сравниться по своей обстоятельности. Он легко нащупал меня, было тесно, но мы уместились рядом. И он смотрел, долго и пристально, будто искал во мне что-то, что боялся потерять за те месяцы? недели наших с ним недомолвок. Смотрел и ласкал меня, а я, испепеляемый его темным испытующим взглядом, извивался под ним и горячо дышал. Сильный и страстный, он давил сверху, и это заставляло вспомнить: я тогда сам пришел к нему, и теперь тоже. И приду после, и не раз, сколько бы лет и зим нам с ним не было уготовано. В рассказах фантастов о космосе и внеземных системах встречаются перекликающиеся идеи о планетах и галактиках, на которых время идет не так, как у нас, в Союзе. Быстрее, предположим, в тысячи раз. И десятки лет, за которые на Земле могут вырасти целые города, а младенцы станут стариками, для исследователей тех планет оказываются считанными минутами. Вот и мне казалось, когда я подавался навстречу моему Главному, уже впуская его в себя – вначале жесткие пальцы, а затем и более внушительные детали конструкции, – что я живу исключительно на другой земле. И время для меня замедлилось. Или для него вместе со мной, и мы, наконец, совместно исследуем новую звездную систему, сливаясь, сплавляясь в одну живую галактику вместо двух обособленных. Мне казалось, он понимает меня, и ему сложнее, потому что он ведь не космонавт, он теоретик по большей степени. И точно слыша мои мысли, он толкался резче и сильнее, и я, почти раздираемый изнутри тягостным болезненным предчувствием, давал ему право выразить себя. Доказать, как сильно я ошибаюсь. Как сильно. Как сильно. Как же сильно. Он никогда не был со мной таким. Будто это был его первый и последний полет. Будто он чувствовал, что я хочу вместе с ним. Навсегда. И когда я об этом подумал, а он обнял меня еще крепче, я тоже взлетел. Я допечатаю это и подожгу, Валентина уже заходила, заспанная и такая тихая, просила, чтобы я, наконец, ложился. Мой рассказ прерван, мысль ушла, воспоминания тлеют и гаснут, если не дуть на них, рассыпая жгучие искры. Мы с ним сидели рядом, он опустил на пол ноги и подтянул брюки, я – голый и, наверное, совсем по-мальчишески растрепанный – обнимал его за плечи. «Юра, - сказал Сергей Павлович, когда к нему вернулись слова. – Ты офицер, ты советский гражданин, ты герой». «Я не герой» - поспешил я перебить, и это вышло как-то плаксиво, мне еще было сложно собраться с духом, чтобы достойно ответить ему. «Он самый!» – осадил меня Сергей Павлович. Он был жесток и непреклонен, хоть его рука и лежала у меня вдоль позвоночника, и пальцы гладили кожу, и царапали по спине. «Как вы скажете» - выдохнул я, мальчишка мальчишкой. «Скажу …» - и он выругался, должно быть, по-лагерному крепко, и эти словеса были обращены к тем, кто уже прислал мне телеграмму со следующим адресом. Я засмеялся. «Так и сказать им?» «Да!» «Любому? Даже генсеку?» Я почувствовал, что он ухмыльнулся, очень-очень мрачно, даже зловеще. Но обнадеживающе. Он один так мог. Я крепче его обнял, и мы долго-долго сидели посреди его высоченного, как башня, кабинета, освещенного тусклой лампой, а к окну снаружи прилипла кромешная черная ночь. Я все пытался разглядеть звезды, но разве заметны они в Москве, где с каждой кремлевской башни светит свое алое око, не оставляющее космическим сестрам ни единого шанса на пересвет? Я все смотрел и смотрел, а потом тихо задремал. А куда смотрел Сергей Павлович? Знаете, куда он смотрел? Куда.