amigo mío

Разумовский думает. На самом деле, это единственное его развлечение – в палате со стенами, обитыми войлоком, без стола и стульев, с одной-единственной кроватью, шибко не разгуляешься. У него отобрали даже инструменты для арт-терапии, что когда-то посоветовал местный психиатр – невысокий, худощавый, но с такой длинной, лебединой шеей. Куда Разумовский и целился огрызком зеленого карандаша. Карандаши забрали, психиатра тоже – но, как полагает Сергей, ненадолго. Рано или поздно придет кто-то другой. Для них всех он – подопытная мышь, лакомый кусочек с ярко выраженным клеймом на лбу «психически нестабилен». Для всех на свете, кроме Него. Друг мой, про себя поет Разумовский, я очень и очень болен. Только, в отличие от есенинского черного человека, он прекрасно знает, откуда взялась его боль. Она смотрит на Сергея глазами-дырами из-за угла, смеется мерзопакостно, окрашивает стены войлочно-белые слизью и кровью. Это отражение, отражение в зеркале. (Но кто бы поставил зеркало тебе в палату, Сережа?) Разумовский думает о том, что бы сказал сейчас Олег, окажись здесь, рядом. Наверняка вздохнул бы, как старик столетний, да посмотрел бы на Сережу укоризненно-ласково – это особенный, волчий взгляд. Так никто не умел. - Что ты с собой сделал, Серый? – наверняка бы услышал миллионер и филантроп; пристыженно умолк бы, подобно ребенку, которого отчитывает взрослый. А что он, в самом деле, сделал? Жил. Жил за двоих с момента, как увидел проклятое свидетельство о смерти. В нескольких сухих строчках – его приговор. Олег Волков, Сирия. Погиб при исполнении. Разумовский вспоминает, как сжимал этот несчастный листок, как разгромил кабинет – бил стекла, опрокинул плазму, разорвал подвернувшиеся под руку контракты на миллионы долларов. Легче, разумеется, не стало. - Ты первым бросил меня, – звучит обиженно. Олег смеется тихо, выдыхает, тянет руку к рыжим, спутавшимся в гнездо волосам – Разумовский подается вперед, тычется головой в ладонь, подталкивает, направляет. Никому другому он бы подобного не позволил, но это Олег, глупый Волк, его Волче. Гладь, Олежа, бери, видишь – я весь в твоих руках. - Ты убиваешь себя, Сереж. - А мне жизни без тебя не надо, - полузадушено шепчет, опустив голову; ползет ближе – вперед, лишь бы тепло чужого тела ощутить, собственный холод прогнать. Волков всегда был горячим, как печка. Словно специально для того, чтобы греть мерзляка-Разумовского, – Я только с тобой могу. Жить, спать, дышать – с тобой, Волче. Пусть мир дотла сгорит, мне только ты, слышишь? Всегда только ты, – хрипит, задыхается, под чужими руками плавится. В голове набатом – олеголеголег, не оставляй, не уходи. Разумовский засыпает, убаюканный голосом Волкова и его прикосновениями – на щеках высохшие дорожки слез, а руки даже во сне сжимают ткань больничной робы. Там, в его сновидениях, нет огня, рубиновых всплесков, криков и собственного безумия. Олег улыбается ему, протягивает руку – как в детстве, Сереж, помнишь? Если бросаться в омут, то только вместе. И уходить – тоже. Разумовский крепче сжимает чужую ладонь и жмурится от яркого-яркого солнца, от переполняющего душу счастья, призрачно-ощутимой эйфории. Он наконец не один, Олег здесь, Олег больше не уйдет – обещает это взглядом своим, особенным. «Пойдем, Сережа. Пора». Мир, кажется, сгорает дотла. Но Сергею уже нет до этого дела. … В книге много прекраснейших Мыслей и планов. Этот человек Проживал в стране Самых отвратительных Громил и шарлатанов.