Учить других — потребен гений, Потребна сильная душа, А мы с своей душой ленивой, Самолюбивой и пугливой, Не стоим медного гроша.
— Николай Некрасов
Трина бросила в камин полено и взглянула на Цицерона. Этот человек казался ей многослойным и запутанным. Это даже сложнее, чем репчатый лук — Цицерон был чем-то вроде клубка, в котором сплелось несколько ниток и немного мусора. Но сердцевина этого клубка казалась загадкой. Там могла быть прекрасная бабочка, опасная змея и даже холодный камень — всë, что угодно. Знает ли он сам ответы на вопросы, которыми задается Трина? Возможно, он загадка даже для себя самого. — Цицерон, у нас есть задание от Матери, — начала Трина, постепенно задумываясь о том, как же по-мягче донести до имперца то, что она услышала в обители мумии. — Конечно, Слышащая постоянно получает от Матушки задания. Никак иначе — все задания только от Нее, нашей доброй госпожи! — Шут продолжал говорить, собирая домик из игральных карт. Трина отказывалась играть с ним, и теперь имперец занимался лишь тем, что крутил колодой перед чужим носом, словно соблазняя девушку на азартную игру. Все это происходило, пока Слышащая вспоминала слова Матери Ночи: «Не хочу больше слышать эти молитвы возле себя. Если ближайшие два дня Цицерон снова ко мне явится — я тебя прокляну», — так наказала Мать Ночи, но как сказать что-то подобное Шуту? Он не выдержит озвученной гиперболы от Нечестивой Матроны. Его мозги плавились от малейших упреков, превращаясь в паникующую попытку исправить положение. Как это было со следами на руках и попыткой заморить себя голодом в самоорганизованном склепе. Стоило донести все как можно мягче, иначе фляга Цицерона свиснет так, что последствия угадать будет просто нереально. — Мы пойдем вместе, Цуцик, — парируя шокированное лицо и попытку что-то ответить, Слышащая добавила, — Мать приказала. Последняя фраза всегда обезоруживала его. Она волшебной палочкой превращала Шута в безвольную куклу, даже если прозвучавшее ранее ему не нравилось, он никогда не смел уличать Слышащую во вранье, или же иным образом усомниться в том, что ее слова — прямая воля Нечестивой Матроны. — Мать? — он замер, точно речь шла о женщине, которая в самом деле вырастила его. — Цицерон повинуется воле Матери, какой бы та не была. Наша прекрасная Госпожа, — он практически плакал, прижимая руки к себе так, словно хотел обнять бесплодный дух, — неужели Цицерон посмеет ослушаться ее? Никогда. Если мамочка сама хочет, чтобы Хранитель ушел со Слышащей, Цицерон повинуется ее воле! Говоря с самим собой он хмурился и улыбался, смотря куда-то в сторону, будто всматривался там в лицо невидимого собеседника. Закончив разговор с пустым местом, Шут вновь повернул голову в сторону девушки. Он улыбнулся в попытке прогнать то пугающее выражение, с каким на него смотрела Трина. Похоже, что он чувствовал как та боится его состояния, однако его долгом было показать, что опасности нет — вот он, все такой же безобидный дурак, что в комнате Слышащей никогда не достанет нож. Пока она его сестра, пока она член Братства, пока она продолжает слышать — она в полной безопасности. Однако… ее пугала сама мысль, что существует вероятность оказаться по ту сторону лагеря. Отвернуться от Братства и стать врагом Цицерона — в сущности, это одно и то же. А ему трудно контролировать себя с «чужими». Темное Братство хоть каким-то образом сужало для Цицерона круг его профессиональных жертв Ситису. Хоть кто-то, кого он мог назвать «своими». По правде говоря, даже среди этих «своих» его мало, кто любил. Вернее сказать «терпел»! Разве что Бабетта, но ее холодная голова была полна соображений, что Цицерона проще не злить. К тому же Шут всего лишь был борцом правил и традиций — держать его в безопасной зоне не составляло труда. Кровавые глаза вампира не видели в Хранителе особой угрозы, поэтому она оставалась спокойна как удав, делящий соседство с громко пищащей мышью. Новые члены братства пытались ужиться с экспрессивным Хранителем и всего-то. Им не было дела до того, что это за человек, до его советов и слов вообще. Кто-то от него отмахивался, а кто-то попросту боялся, ведь никогда не знаешь, что творится в голове у безумца. И ведь Цицерон не был поделкой Шеогората — бога безумия. Он служил Ситису — Отцу Ужаса. Первородному хаосу. И временами в его глазах блестело начало его покровителя — там сплелись с хаосом боль и кровожадность, это просвечивало каждый раз, когда Шут оказывался в бою. Трина хорошо запомнила как сверкает в глазах радость предвкушения победы, как брызжет во все стороны кровь, когда Цицерон вонзает холодное лезвие в сокращающиеся жилы. И бурые пятна сливаются вместе, заливая лицо имперца настолько, что на нем остаются практически одни горящие глаза. Черные глаза на фоне остывающей крови. Лицо Цицерона — это лицо истинного убийцы. Трина не могла себя представить такой. Однако, судьба все же завела ее в проклятое судьбой Братство. И от чего-то все местные обитатели казались ей куда живее горожан вне убежища. Никто не идет в ассасины от хорошей жизни. Назир не рассказывает о своем прошлом, но в глубине души он все же прячет темную историю своего взросления. Тогда, по его словам, Темное Братство смогло его спасти, во многом даже от самого себя. И больше он не оглядывался, но все же привычка не подпускать к себе окружающих у него осталась. И он жалел Трину — та была глупой и слабой, слишком хрупкой для главы Братства, основанного на убийствах. Даже Рун была более крепкой, в ней был азарт охотницы, из девчонки мог выйти ассасин. Она была смуглой, но не была похожа на редгардку. Скорее, на помесь редгардской и нордской крови с большими чертами второй: зеленые глаза и светлые волосы, хоть частично лицом она и походила на иноземку. Рун хотела мести, ее привел в убежище каджит Дж’Теннур: он сам был младше тридцати, но на его фоне она выглядела совсем юной. Около шестнадцати лет, скорее всего. «Я готова вступить в братство, жить или же умереть ради этого, готова продать свою душу Ситису», — говорила она, поклонившись Слышащей и Хранителю. Цицерон тогда рассмеялся: «Ситису не продают душу. Ему служат, — на секунду в черных глазах промелькнуло угрожающее пламя, словно Шут смотрел на костер с ведьмой и злорадствовал, — до смерти и после нее». Тогда Рун вдруг резко повзрослела, она не колебалась, ее грела ярость и озлобленность на весь мир: «Тогда я буду служить», — ответила она, опустив голову. Хранителю понравился ее ответ и, похоже, остальным тоже. Но Трина не чувствовала в себе подобной силы. Что ее объединяло со всеми обитателями нынешнего Братства, встающего с колен? Может, ее держит лишь незаменимость в роли Слышащего Матери, но стоило прийти кому-нибудь другому и составить здоровую конкуренцию — все будет кончено. Может ли быть, чтобы подрядом убийц командовала такая неженка, которая сама при каждом нападении закрывает глаза? Нет, за время своего пребывания в Скайриме она научилась драться, однако предпочитала либо не нападать первой, либо использовать оружие дальнего действия: ловушки, яд или стрелы. К слову, стрелять со временем получалось все лучше и это было практически единственным, в чем она преуспела. — …Слышащая? — голос Цицерона вырвал Трину из омута размышлений. Шут уже слегка приподнялся, опираясь на стол и заглядывая девушке в глаза. На его лице вновь играла детская непосредственность: ни капли стеснения при минимальном расстоянии до чужого лица. Хотя, возможно, он ощущал, что настоящая Слышащая уже не так близко, как ее тело, и просто желал докричаться. — Слышащая слышала? Она слушает? Неужели Слышащая не слышит? Она же Слышащая! Еще немного и Трина потеряет смысл слова «Слышащий». Шут был доволен той реакцией, которую вызвал, он захихикал и шлепнулся на свое место. — Такая молчаливая, — имперец закачал ногами, правда для этого ему потребовалось задрать нос своих ботинков как можно выше. — Думала о Матери? Можно сказать и так. О Матери и обо всем, что ее окружает. В том числе и о своей роли в этой системе координат. — Все сложно, — только и смогла выдохнуть Трина, доставая из тарелки уже заметно подсохшее сморщенное яблоко. — Думать больно, — Цицерон грустно смотрел на фрукты, пока Слышащая не позволила ему угоститься, после чего Шут уже радостно захрустел первым попавшимся плодом. Имперец выглядел таким счастливым, будто в жизни не ел ничего вкуснее постаревших яблок. — Цицерон уже говорил. — Что говорил? Он замер, исподлобья смотря на Слышащую. Затем, Шут вновь приложил большой палец к виску и растопырил пятерню над ухом. Таким устаревшим жестом он показывал сумасшествие, однако в то мгновенье Трина была готова поклясться, что в глазах дурака она не видела и намёка на потерю ума. Наоборот, его взгляд казался осмысленным и внимательным. Он явно хотел напомнить ту ночь, когда Слышащая сбегала в Вайтран. Тогда он говорил про то, что мысли сделали его психом. Но с того момента с Шута будто слетела плотно прилегавшая маска и вдруг его взгляд показался девушке осознанным, даже отчасти хитрым и самодовольным, будто он был горд самому факту — обмануть всех в том, что он совершенно безумен. Цицерон усмехнулся, по его лицу пролетела тень сомнения и уже в следующее мгновение Шут состроил театральную гримасу скорби. — О чем же задумалась, Слышащая? Возможно, ей просто показалось, что в действиях Шута было сокрыто какое-то особое откровение — в конце концов, с чего бы ему раскрывать карты перед ней? Зачем продолжать притворяться дураком при других? В чем заключался смысл этой длинной цепочки неправды? — Цуцик, что ты имел ввиду, когда говорил про плохие мысли? Про то, что они сводят тебя с ума? — Цицерон не говорил про плохие мысли, он говорил о другом. — Так и… — она отложила яблоко в сторону, положив его на стол, но не отпуская его из рук. — О чем же ты говорил? — Он сказал, что знает, какого это — оставаться наедине со своими мыслями. Именно. Похвально точная цитата. Шут прекрасно помнит все, что ранее говорил. Пугающе хорошая память для дурака. — И с тех пор ты такой, — девушка машинально повторила жест Шута, приложив растопыренную ладонь к виску. Цицерон гаденько захихикал, словно только что обыграл кого-то в карты. — Цицерон? Чокнутый? Глупости! В отличие от минувших нескольких минут, он выглядел бóльшим дураком: его глаза потеряли хитрость и увереность, руки рассеянно месили колоду карт. Улыбка казалась уже гораздо более дураковатой, словом, вот он — псих на блюде. Какая ирония. Когда он говорил, что нормален, его взгляд размывался и глупел, но не было более собранного человека, чем тот, что говорил о своем собственном безумии. Цицерон — хаос. Он как будто дурил Слышащую вместе с остальным Братством и испытывал от этого удовольствие. И вот он вновь состроил нарочито грустное лицо: — Никак Слышащая согласна с остальными? Они все смеются над бедным Цицероном! Цицерон глупый? — Я думаю, что ты сам всë знаешь. Лучше других, — она смотрела на Шута в упор, а тот же продолжал собирать разлетевшиеся по столу карты. Он чувствовал на себе чужой взгляд, но не желал отвечать на него. Откусив от яблока большой кусок, Шут отложил остатки в сторону и продолжил мешать бумажки между собой. — Если бы Цицерон знал, он бы не спрашивал, — парировал Шут, рассматривая карты на столешнице. Трина не знала, что ему ответить и зачем имперец задает подобные вопросы. — Куда же Слышащая собралась идти? — он вдруг сменил тон, перекрасив тем самым разговор в какие-то несерьезные тона. — Рифтен, там требуется забрать одну вещь, а затем — Вайтран. Там эту вещь нужно отдать. Пусть Шут думает, что все перечисленное является заданием от Матери. Хотя от невесты Ситиса Трина получила лишь одно задание — убрать Хранителя подальше хоть на какое-то время. На ее памяти это был единственный случай, когда мумия так категорично отодвигала рыжего дурака. Если она считает, что Цицерон не должен сидеть в убежище — ее право. — Ох, Рифтен, — Шут вдруг улыбнулся, слегка приподнимая взгляд и наблюдая за девушкой, не поворачивая к ней головы, — это будет весело! Смотря на игривый блеск в глазах Цицерона, Трина начинала задумываться, не будет ли от того больше проблем, чем пользы. Ее вновь окутал тот самый страх, что явился ей при первом их путешествии. Это была глубокая неуверенность в завтрашнем дне, в том, что напарник будет добр к ней. К тому же, раньше они не гуляли особо по городам — имперец лишь слышал истории про то, что творится в провинции, но едва ли он мог представить большие поселения во всех подробностях. Он был словно ребенок, живущий в лесу и узнающий о окружающем мире только от тех, кто возвращался временами в убежище. Особенно его манил Маркарт — Бабетта в красках расписала ему пейзаж с крепостями, вырезаными в скале, водопады, что в нескольких местах перекрывают видимость, и запах человеческой крови на улицах города. Правда, это пахло от лавки мясника, но Бабетта была уверена, что не все мясо с его прилавка принадлежит безмозглым тварям. Однако путь предстоял в Рифтен — город, где процветала Гильдия Воров. Дом беспредела и беззакония. Но Цицерон все же радовался любой дороге, он — Рифтен, — повторял Шут, тасуя колоду карт в руках, — наконец-то, Слышащая, мы повеселимся! В его темных глазах появился азартный блеск, коий был бы нормален для обычного человека с картами в руках. Но Цицерон не был бы так опьянен событием, если бы дело не касалось чужой крови. — Только без случайных убийств! В городе вести себя так, как в лесу, нельзя, — она замерла, рассматривая странный оценивающий взгляд Цицерона. Он вообще знает, как выглядит большой город? Пускать его за каменные стены — безопасно? Как-то он заметно погрустнел, услышав замечание про убийства. — Даже птичек нельзя? — жалостливо поинтересовался Шут. — Не нужно. — А певчих птичек? Тоже отпускать в полет? — Да что тебе вообще несчастные животные сделали?! Цицерон вдруг замер и резко улыбнулся. Затем захихикал, словно услышал самую смешную вещь за прошедший день. — Конечно, — причитал он между смешками, — конечно, хи-хи, Слышащая... Хах! Такая еще глупая Слышащая! Хо-хо-хо! Трина с полным непониманием хлопнула глазами. Возможно, она поторопилась, считая, что Цицерона можно излечить от безумия.***
— Будут ли у Вас еще пожелания, Мать Ночи? «На пути из Вайтрана в Данстар, остановись возле сгоревшего дома: рядом с ним будет шалаш, в котором найдет свой угол вымотанный странник. Приди к нему и скажи, что Черная Рука вновь пришла в его жизнь. Сама увидишь, что будет». — Нужно его убить? — тихо спросила Трина. «Может быть. А может ты найдешь что-то интереснее чужой смерти. К слову, о местах и спутниках... Ты направляешься в Рифтен. Но ты идешь туда не по моему приказу. Кажется, ты начинаешь это забывать». — Что Вы имеете ввиду? «У тебя есть право жить за пределами убежища, однако, знай, что твоя жизнь принадлежит Братству. И по твоему возвращению мне нужно будет добиться от тебя ответа на вопрос, который я не хочу, чтобы ты обдумывала в дороге…» — Это будет касаться Цицерона? Раздался странный смешок. Трина не могла понять, что же происходило в мыслях странной мумии. О чем она хочет поговорить по возвращению? Почему не сейчас? И почему она не хочет, чтобы Слышащая обдумывала этот вопрос? «Он хороший мальчик. Верный. Цицерон не всегда был таким». — Верным? «Камень его верности огранялся страданиями. А боль — не всегда то, что наступает сразу. Страдания приходят постепенно, иногда их приходится накапливать с детства, — эти слова Матери Ночи были особенно холодны, так могла бы звучать паучиха, заворачивая в свои сети путника. Слышащей стало не по себе. — Если не хочешь почувствовать себя уязвимой — не позволяй ему сомневаться в том, что ты тоже хищник. Ты не заяц, Трина. Именно тебе поручено стать тем, кто догоняет других из тьмы. Будь благоразумней, дитя. И, возможно, когда-нибудь вы станцуете дуэтом». Слышащая вдруг представила, как Цицерон выходит к ней в лунном свете, его глаза горят, а на красном костюме что-то блестит — это может быть кровь или просто вода, но имперец поднимает взгляд выше и больше подобные мелочи не имеют особого значения. Он протягивает руки и движется так мягко и элегантно, словно крадется и боится спугнуть свою прекрасную спутницу. А Цицерон умел танцевать, временами он повторял движения незнакомых Трине танцев, но замечая, что за ним наблюдают, начинал сбиваться с ритма и ломать все, что было некогда идеальным. Он сам хотел ломать это. Разрушать иллюзию того, что в нем есть нечто прекрасное. Может ли он однажды стать… таким как в этой фантазии? В воображении нарисовался чуть более идеальный портрет Шута, и его глаза были такими… Умными. Как сказала Матерь Ночи: «вы станцуете дуэтом». И Слышащая представила, как он медленно протягивает ей руку, он так мягок, так прекрасен без былой неврозности в глазах. Тяжело было бы довериться безумцу, а вот хитрому обольстителю — запросто. Просто видеть в его глазах разум, понимать, что в нем нет больше тех загадок, которые так отпугивают. И… «вы станцуете дуэтом»… Стоп. Это прям вдвоем? С ним? В каком смысле? Внезапно вспомнив навязчивые ассоциации с руками Цицерона и Матерью Ночи, Трина вздрогнула. Слышащая поморщилась и тряхнула головой. — Фу, ну вы и скажете тоже. Всë, займемся делами. Она подскочила с места и пошла к выходу. Трина открыла дверь и в комнату вошел Назир. Он был весьма недоволен тем, что оказался здесь, держа увесистый манускрипт. Но вслух мужчина ничего не сказал, в этом не было смысла — в глазах Слышащей он не видел насмешки или же злорадствования. Нет, она в самом деле не сама придумала его наказание. А если дело доходило до желаний мертвых — то Назир окончательно сдавался. Он не каждый день решался побеседовать с трупом. А придти в подобное место под надзором Бабетты — то ещë удовольствие. Древние глаза на молодом лице блестели и не было существа, которое способно так пристально глядеть в вашу душу, так насквозь видеть всë, что пытаются спрятать люди в своей голове. Вампирша не была страшна своей любовью к крови — все же каких только убийц Назир не повидал в своей жизни, не такое это и удивительное явление, а вот умение знать наверняка, просто без слов ведать то, о чем человек смелился только подумать — это по-настоящему страшно. Смотря на Бабетту, хамерфелец часто спрашивал взглядом: «видишь ли? Не мерещится ли мне то, что ты читаешь мысли?» — и Бабетта вдруг начинала улыбаться. И холод проходил по спине жителя пустыни. Неужели правда? Можно ли прожить так долго, что эмоции и желания других становятся вдруг открытой книгой? Знает ли вампирша о всех его тайнах? Может ли предположить, какие мысли вьются в его голове, лишая по ночам сна? Если Слышащая слышала только мертвую Мать Ночи, то Бабетта видящая, что может рассмотреть все зарытое в глубине надломленных сердец. — Крепись, — Трина хлопнула Назира по плечу как старого друга, и тот повернул к ней взгляд, — не лги и не увиливай — Мать Ночи все слышит. Если Мать Ночи хоть отчасти походила на Бабетту, то Назиру следовало опасаться ее гнева. Мужчина вдруг поймал на себе странное выражение лица, обернувшись к вампирше, он попытался понять, видела ли она то, что он так старательно пытался скрыть. А Бабетта улыбалась. Она стояла, скрестив руки на груди и повернув голову на бок как заинтересованный ребенок, изучающий лягушку. — Что с тобой, Назир? Неужели страшно? Отвечать ничего не хотелось. Слышащая закрыла дверь с другой стороны, замуровывая редгарда подальше от игривого, почти издевательски колкого взгляда Бабетты. Дверь закрылась. — Ох, Ситис, дай нам силы, — тяжело выдохнул он, подходя к гробу. Мать Ночи лежала недвижимо, всë же она была давно мертва, однако так же — все слышала, видела и проявляла свою волю. Стоило ей пожелать — и любого члена Братства безоговорочно казнят за нарушение первого правила, что гласило «никогда не подвергать позору Мать Ночи». Весьма размытая формулировка, стоило бы отметить. Ни в одной провинции не найти настолько лишенных конкретики законов. Что же, во всяком случае, всегда есть мумия, способная рассудить, что же подразумевалось в той или иной фразе. И Назир стоял перед ней только от того, что старуха решила приструнить его не склонный к поклонению нрав. Редгард привык не кланяться ничему, ни мертвым камням, ни даэдра. Все, что в таком случае оставалось держать — это обещания и клятвы, особенно, если те даны могущественной сущности, способной превратить существование материального и нематериального в одно сплошное страдание. И Назир смирился со своими клятвами, именно поэтому он часть Братства. Именно поэтому больше ничего не имело значения. Так у него и появилась возможность больше не оглядываться. Назир с неприятным звуком подтянул к гробу старый стул. Мертвая женщина, лежащая перед ним со скрещенными руками, никак не отреагировала. Но от чего-то он ждал, что где-то в ее спокойствии кроется обман и высохшая от времени госпожа Темного Братства вдруг повернет голову и усмехнется, будто все было затянувшимся розыгрышем. — Что же, — его голос звучал растерянно. Внезапно мужчину тронул страх глубокого осознания, что в этой пустой комнате его все-таки слышат. На него смотрят, миновав преграду стен и даже кожи. Рассматривают его душу, взвешивают, решая, стоит ли за следующую провинность взымать более серьезную плату. А вдруг глаза из пустоты похожи на те, коими блестит на редгарда Бабетта? Старые, видящие всë. Чувствуя себя впервые за долгое время недостаточно одетым — и дело было вовсе не в холоде обители Матери — Назир прокашлялся и уткнулся в фолиант. Ему предстояло рассматривать пожелтевшие страницы на протяжении следующих — по примерным подсчетам Цицерона — трех часов. А читать предстояло еще и трижды. — В качестве своего наказания я обязан читать все, что здесь написано, трижды, — Назир сам удивился своему желанию прояснить ситуацию перед мумией так, словно он ждал от той хоть какой-то ответ. На самом деле, ему попросту было странно начинать чтение с кондачка. — Что же, тогда начнем. Мать Ночи по-прежнему была недвижима, холодным монолитом опочивая на своем месте. Но эта женщина следила за живым, запертым в ее обители. Как только Цицерону удается находиться в подобной атмосфере часами? Воистину безумец. Тогда как любой кирпич в основании стен наблюдал за ним, тишина дышала в затылок, а перед глазами спокойно дремала виновница сего торжества безумия. С того момента, как он перешагнул порог, Назир недолго был раздражен. Следом пришел страх. Тот самый, что таится в глотке у ребенка, который притворяется спящим, пока над ним принюхивается брызжущий слюной рычащий хищник. Назир старался быть спокойным, хоть тишина и звенела в его ушах, хоть откуда-то извне, сверху, и глядели холодные, не живые глаза. А он читал тексты, игнорируя внезапно оживившееся сердцебиение. Все было так просто, пока он не понял суть своего наказания. Ситис, дай же силы. Силы, чтобы утаить свои секреты.