На смерть идущие

Наверное, есть какой-то один момент, отделяющий положение «еще можно вытянуть» от «все, нам край», хотя на первый взгляд он особо и не заметен. Тем более, на войне. У командующих, стратегов, идеологов с этим проще — они тем и занимаются, что обстановку контролируют, и сразу видят, если ситуация неблагоприятная, среди союзников только хитрые и двуличные ублюдки, которые ни коим образом помогать не собираются, а враг наоборот, решительности набрал, подтянул резервы и уже замыкает кольцо. А у нас? Сидишь, хлебаешь себе суп с клецками. Или шагаешь по дороге. Или убиваешь. Как вчера. Постепенный вроде процесс. Но с другой стороны, есть наверное и точка. Она у каждого своя, каждый человек сам для себя определяет момент этого перехода. Хотите верьте, хотите — считайте это солдатским суеверием, но свою такую точку я помню отчетливо. Мы тогда в долину Лозы двигались, соединиться с тамошней армией. Дело было в середине августа, с юга как раз наступал курфюст. Само собой, по пути жгли все, что горело. Села, мельницы, церкви, монастыри, Вредисбург, Рачев. Вот под Рачевом-то меня и накрыло. — Красиво полыхает, — сотник довольно пригладил усы, наблюдая за тем, как догорает ратуша. Я сидел рядом, на бревне, подкрепляясь кашанкой. Ел я без аппетита — наверное, виной тому был запах дыма и вопли умирающих. По улицам деловито прохаживались наши, дорезая тех, кто еще дышал. Кое-кого из солдат я узнавал, кого-то нет. Не узнал в том числе и тех, что двигались с вполне определенными намерениями к пока еще относительно целому строению недалеко от нас. Они нас тоже заметили, приветливо помахали, но не подошли, были, видать, свои дела. Зашли в дом. Откуда вскоре донеслись шум, хохот, и — женские крики. Дверь распахнулась, на улицу выскочила девушка — в простом платье, с перепуганным выражением на лице. Далеко не убежала — догнали, повалили на землю, зажали. Следом из дома вывели еще троих — старуху, женщину средних лет и совсем молодую девчонку лет двенадцати. — Глядите-ка, братры, монашка! — заорал один из солдат, — Монашенку укрывали, паскуды, точно вам говорю, ее у доминиканок видели. А что у нас за укрывательство положено? Под нож! — Бабку под нож, — распорядился их главный, — а остальным другое применение найдем. Прям здесь, а чаво? Старуху увели назад, в дом, она шла покорно и безмолвно. В отличие от девушки, в которой признали монашку. Ту схватили сразу несколько, она кричала и вырывалась, но толку от этого было не много. На ней начали рвать одежду. — Брат! — я обратился к сотнику, наблюдавшему за всем действием, — повлияй на солдат, негоже так. Я видел, что он колебался. Конечно, такие вещи в действующей армии были запрещены — для людей, ставящих себя как борцов за лучший мир, за веру, за Бога, чьим именем духовенство привыкло торговать направо и налево, было неприемлемо. Но война шла долго. Слишком долго. Каждый из тех солдат на этой войне потерял кого-то из близких, кого-то из родных или товарищей по оружию. А со стен этого клятого Рачева его жители еще вчера обещали нам и нашим родным пытки и мучения в таких формах, что и повторить язык не поворачивается. — Не могу, — ответил сотник. — Они ж с городского контингента, что с них взять. Не станут они меня слушать. — Прикажи! Он покачал головой, поцокал языком. И промолчал. Солдаты вовсю развлекались, но то ли двух женщин им показалось мало, то ли захотелось экзотики - они взялись за девчонку. — Сотник! Отдай приказ! — снова воззвал я к его благоразумию. Вздохнув, он поднялся и направился к ним. — Эт-та что еще такое! — зычно рыкнул он, и солдаты обернулись. — Чего творите, вашу мать? Забыли законы христианские, и законы воинские не для вас писаны? Мы не дикари какие, не турки, не восточные демоны. С именем Бога на устах сражаемся, за правое, вашу мать, дело. А вам бы лишь грабить. Сказано — укрывателей под нож, а вы устроили тут... Я видел, как смотрела на сотника дрожащая девочка. Она вряд ли понимала, кто он, но где-то там, на инстинктивном, почти животном уровне чувствовала, что этот человек может ее спасти от того, что с ней готовы были сделать солдаты. Главный среди солдат принялся что-то тихо объяснять сотнику. Со своего места я не слышал, что именно он говорил. Видел только, как он доверительно кладет руку ему на плечо и отводит в сторону. Видел, как он непринужденно — дружеский жест, не более — передает ему небольшой кошель. Как он исчезает в кармане сотника. Сотник присел рядом, поглядел на солнце. Я повернулся в сторону пожарищ — смотреть на них было как-то легче. Отвернуться мы могли. Но крики той девочки мы слышали. Еда по вкусу напоминала землю. На следующий день мы снова маршировали. Снова жгли села и предместья, жгли Кортухов и Бытом, а там, соединившись в долине Лозы с тамошней армией, спалили также Коршунов и Генрив Град. Все вроде было как вчера, но я уже знал, что дело проиграно. И потом, когда уже мы стояли под Ельнихом, припертые к реке саксами, когда всем уже стало ясно, что никто нам на помощь не придет, и надеяться нам, собственно, уже не на что... Мы сидели с тем самым сотником, за два часа до атаки, пытаясь спиртным заглушить страх скорой смерти. — Красиво полыхает, — протянул я, глядя на ту сторону реки, где догорал уже наш Явель. Сотник не ответил, сплюнул на землю. Дрожащей рукой потянулся за фляжкой. — Как думаешь, шансы есть? Саксы же народ жадный, может, удастся откупиться? — Гербовых, может, и не тронут, — лениво протянул я. — Некоторых. А с нами церемониться вряд ли будут. Да и выкуп им твой... — Как же так? Как же так-то? Почему же, мать твою, так?! Он хороший человек, этот сотник. Жена, дети. И мне не надо было смотреть ему в лицо и заглядывать в глаза, чтобы понять, что ему страшно, очень страшно умирать. Мне тоже было страшно. Но жить было еще страшнее. Через два часа был бой. Пленных не брали. 2011 г.