Что было дальше?

Девушка упала на матрас. — Иди сюда. Нурлан сел рядом и облокотиося о стену. Масаева взяла его за руку. Сколько уже времени? Он включил телефон. Двенадцать. Что-то они рано сегодня. Но хоть выспятся. Они молчали. Шея неудобно и больно упирается в стену. Сел повыше. Зачем просить остаться и молчать? Но ты ж сам того хотел, придурок, так говори теперь! — Тебе понравился концерт? — он, положив голову на грудь, уткнулся глазами в пол. — Что за вопросы? — Чаки засмеялась. — Всем понравилось. — Тебе. Не всем, а тебе. Она грустно покачала головой, получив недопонимающий взгляд. — Кхм… Ты Алёну помнишь? — спросила кабардинка. Сабуров, сведя брови, очень постарался вспомнить и мтнуты через пол кивнул. — Я… Когда она уходила — ну, выпускалась, — я горела желанием быть, как она. И до сих пор горю. Потому что то, что делала она, не делал до неё никто. Алёна, она впервые устроила шоу — на первом курсе, помнишь? все там были! — и оно, это шоу, было настолько мощное, что… Ну, ты помнишь, какое оно было мощное! И когда она уходила, то давала мне всякие советы, мол, делай так и так. И я делала, и каждый раз делаю! Но ничего не выходит — у меня не получается быть, как она, понимаешь? То, что делаю я, никогда не сравнится с тем, что она делала… Шатенка на секунду остановилась, и парень уже хотел было ответить, но она продолжила: — Я не вами недовольна. Вы были лучшими, с кем я когда-либо работала! Парням все уши прожжужала, пока до банкомата шли, как мне всё у вас нравится — и ритм, и гитара. А твой голос чего только стоит! У тебя прекрасный голос… А собой я недовольна, потому что… я не смогла быть, как Алёна, понимаешь? Сабуров постарался вспомнить, что там был за концерт такой на первом курсе, очень сосредоточенно пялясь на свои пальцы. А, да, было… Но что там было? Выпустила она в первый раз подпевку — тоже как бы не DR, — впервые позвала преподов да барные стойки с нормальными барменами (то были Сеня и Федя с четвёртого тогда курса, Нурлан их помнил). И ничего больше. Таких концертов она сделала штук пять — точнее, по большей части Чаки, потому что сама Алёна магистратуру уже заканчивала, было некогда — и в том году же и выпустилась. И концерты все эти были детским лепетом по сравнению с тем, что Масаева вытворяла. Ни разу — ни разу! — не было ничего связанного с «Голодными Играми» и тому подобного. Не было волшебства. А у Чаки было. И была у неё своя атмосфера — наконец, понял, подумал Нурлан про себя, — только она её уловить, войти в кураж. И будет всё. — Зачем тебе быть, как какая-то там Алёна? («Ну как зачем?») Во-первых, ты должна быть лучше. Во-вторых, ты уже лучше, понимаешь? Последнее слово Нурлан сказал едва слышно — было не до того. Кончиками пальцев он поднял её острый подбородок. Но вдруг замер, ожидая одобрения. Масаева обхватила его лицо и сладко поцеловала. Глубоко, долго. Солист, судорожно от неожиданности вдохнув воздух, закрыл глаза и ответил. Поцелуй не был похож ни на один другой. Он не был нелепым, как первый в пятнадцать. Он не был по-клубному пьяным. Не был лёгким игрывым. Всё было настолько по-настоящему…

***

— Вы, блять, трахались полночи, — Лёха говорил с набитым кашей ртом. Все сидели на кухне. Глубокие тарелки с безвкусными кашами. Тихо звякали ложки. Чаки с убранными волосами стояла у двери, потягивая кофе. После слов Щербакова она отлипла от стены и направилась к раковине, чтобы ополоснуть кружку. — Не с тобой — вот и бесишься. — Воу-воу-воу, — загудел Рустам, — полгече, дорогуша. — Ладно, ты победила, — лепетал рыжий. Разрядилась атмосфера. Рептилоид в стотысячный раз рассказывал, как его избили из-за Валерия Леонтьева, когда узнал, что Сабуров, Чапарян и Щербак почему-то не знали эту историю. — И он показывает на меня и говорит маме, типа, «Смотри, это он меня обижал». И она такая «Ну, так отпизди его». (Ему приходилось повышать голос, чтобы перекрачать смеющихся товарищей.) Больной, собственно, начинает меня пиздить. Из-за гаражей два мужика выходят, начинают его оттаскивать, начинается прям замес — я просто между всеми там летаю… И тут женщина какая-то говорит: «Ну, тебе домой стоит пойти» — «Ну, да, наверное». — И тут — что было дальше? — перебила Чаки. — Тезисно, э-э, — Сабуров хлопнул по стойке ладонью, — во дворе Рустама жил психически больной фанат Леонтьева, которого дразнили все — было двенадцать лет, злые, — кроме Рустама. Но фанат посчитал иначе, когда гулял с матерью, и получил пизды Рустам. Мужики оттащили бешеного, Рустаму предложили пойти домой, и что было дальше? Ваши версии. Но никто так и не смог выдвинуть версию, всё сбиваясь, сгибаясь пополам и плача от смеха. И, казалось, не было ничего комичного в самой истории, но комичен был финал, который знали Масаевы, и вставки от Лёхи. — Ну, так это, ты расскажешь хоть, шо случилось-то хоть? — предложил барабанщик, когда устал смеяться. — Э-э-э, ну, — тот смутился. — Я пошёл домой, чувствую, что обоссался. Захожу в ванную… («А там Леонтьев.») Почти. Ну, захожу, устранить это всё и понимаю, что ещё и обсрался. Всё. — Блять, реально, обосрался — почти Леонтьев, — Лёха показал два больших пальца.