Мысли о нем

Он не прекращал говорить о нем, и старшему, это, конечно, не нравилось. Хотелось стереть ему память о том человеке, что причинил ему столько боли, моральной, физической. Но он продолжал говорить, боготворить, молиться. Из носа текла кровь, и он вытирал ее рукавом белоснежной рубашки, не обращая внимания на возмущенные крики, продолжал вытирать слезы, может стоило прислушаться? Или продолжать говорить о нем? Боготворить? Молиться? Наверное, это правильно. — Прошу, хватит говорить о нем. Он хотел забыть, пытался, но это казалось невозможным, получалось только когда горячие руки уже без перчаток впивались в кожу под рубашкой, целовали шею до появления неприятных на вид пятен, до потери сознания, мыслей, мыслей о нем. И это то, чего хотел Чуя, чтобы он забыл, перестал смотреть в сторону его кабинета, с мыслью, что сейчас оттуда выйдет тот, кого он ждёт. Ждёт больше Чуи, и это заставляло кричать, шепотом, в подушку, в полной темноте от которой хотелось протереть заболевшие глаза, обнять колени, закрыться. А Акутагава продолжал думать, что тот вернётся, поможет ему, спасет, протянет холодную руку, но рука была совсем не того человека, которого ожидал, хотел, увидеть там Рюноскэ, наивный Рюноскэ не знающий как все устроено. Как устроен мир. Было больно, больно до царапин от собственных ногтей, необработанного лезвия, ржавого, оно заходило под кожу, медленно но верно, помогая справиться с всем тем, что происходило вокруг, но боль в душе была сильнее, и как тут справляться? Неужели, выхода нет? Возможно. Из царапин растут ромашки, красивые, такие же невинные, и срывать их совсем не хотелось, приходилось прятать под темной тканью, но он заметит, конечно, он заметит, особенно, когда тот начнет кашлять, и эти нежные цветы полезут из горла, словно паразиты. Будет кричать, со всей ненавистью, но не к нему, к себе. От того, что не может помочь, пытается, но на встречу ему не идут, стоят на месте, и все нужно делать самому. И сняв плащ, он спокойно смотрит в глаза, без криков и слез, обнимает, нежно, легко, еле касаясь хрупкого на вид тела. И губы, неприятные на ощупь губы, накрывают чужие, и все совсем по детски, без боли и слез, без мыслей о нем. И ромашки уже перестают расти, раны заживают под пластырями, наклеенными им. Акутагава тихо сидел, наблюдал, без мыслей о нем. И это радовало. Радовало до мерзкого чувства в животе, мерзкого, но хорошего, по крайней мере, не хотелось вскрыться. И когда ромашки окончательно завянут, — станет легче. И ледяные руки окажутся на его щеках, словно говоря «теперь все хорошо» и просят прощения, а он простит, все простит. Конечно. Потому что любит. А что ещё делать? Остаётся только простить, а потом сажая хрупкое, словно фарфоровое тело на стол, он будет утверждать, что все ещё зол, а тот и не против. Конечно. Потому что знает, что все он давно уже забыл. И руки как-то оказались под рубашкой, и шляпа уже где-то то в стороне. А сердце словно перестало биться, или наоборот? Стало биться так сильно, что его уже невозможно почувствовать в груди. И дверь на замок заперта, а дыхание сбилось, и так не хотелось кашлять в такой момент. А он рукой прикрывает часть лица, а Чуе это, конечно, не нравится. А руку убирать не хочется, но надо, не дело это, прикрывать самое важное в такие моменты. И когда все закончится, младший захочет провалиться под землю от стыда, который заполнил его изнутри, пробрался в лёгкие, и выходя сухим, режущим горло кашлем. И они будут сидеть вместе, обнявшись, укрываясь теплым пледом, думать о будущем, но пока они только начали жить вместе, и ещё не привыкли просыпаться рядом, когда Накахара целует своего Рюноскэ в макушку, а тот неловко отводит взгляд, пытается спрятать лицо прядью темных волос. И будет делать так же, когда старший придет домой с букетом тюльпанов и бутылкой красного вина, название которого младший не смог выговорить. И все будет хорошо. Он больше его не вспомнит, больше не будет говорить о нем, боготворить и молиться, словно в этом был смысл, словно тот слышал его. И шрамы на душе вряд-ли заживут, а те, что на руках, будут навивать на неприятные воспоминания, и одновременно утешать, ведь уже так давно не появлялось новых.