ОЛЕНЬКА
Вечная
призрачная встречная
сможет уберечь меня —
обыденный сюжет всех религий.
Предана
мне и мною предана,
И сполна изведала
рождение и смерть
В каждом миге
Ей десять. И она не ждёт ничего хорошего. Сложно вообще ждать чего-то хорошего, когда родной дом горит на твоих глазах, унося вместе с пеплом в небытие последние надежды на счастливую жизнь. Из ближайших перспектив — областной детдом "Радуга", косые взгляды, перешептывания за спиной: понятно, о чем. «Психичка» — липкое клеймо, и его не отмыть даже казённой жесткой щеткой, которой она яростно трёт бледную кожу до кровавых царапин. Это её все считают виноватой в том пожаре. Они слишком громко об этом молчат — безмолвные, но жестокие судьи, уже вынесшие свой вердикт. Она держится особняком, смотрит исподлобья своими круглыми, безумно голубыми глазами. Дикая и одинокая, как маленький осиротевший волчонок, предупредительным рыком распугавший всех вокруг. Никто на нее не нападает. Но никто и не протягивает руку. Она дёргается и недоверчиво отодвигается по привычке, когда на обеде рядом с ней за пустой стол садится рыжий мальчик. — Ты новенькая? Можно к тебе? — осторожно, но вполне миролюбиво интересуется он. Оленьи глаза-бусинки скользят по настороженному лицу напротив. — Тебя задразнят, — вяло отмахивается она, безрадостно ковыряя тонкой алюминиевой ложкой жидкую похлебку. — Почему? — вроде бы неподдельно недоумевает мальчуган. — А то ты не знаешь, — огрызается девочка. — Все считают, что я ненормальная. — Так, может, это они ненормальные? Впервые за три бесконечные недели пребывания в приюте, она улыбается. Искренне и тепло, щурясь в лучах солнца, которое искрится золотистыми бликами по огненным мальчишеским вихрам. — Я Серёжа, — сообщает он, как-то по-птичьи склонив голову набок. — А я Оля.***
Ей двенадцать. Татьяна Михайловна с самого утра суетится вокруг Оли: извлекает жёсткие бигуди из каштановых волос, проводит по волнистым локонам расчёской, а потом закалывает их шпильками и повязывает ярко-красный бант, будто на дорогой подарок. Бережно вынимает откуда-то темное, но парадное платье. Колдует, словно фея-крестная над Золушкой. — Смотри скорее, какая ты красавица, — восторженно причитает над воспитанницей женщина, подводя её к массивному старому трюмо. На короткий обрывистый миг Оле кажется, что она заглянула в мир своей мечты: где девочек одевают в праздничные платья, завязывают волосы шелковистыми бантами, дарят конфеты и говорят, какие они красавицы. Но потом беспощадная длань суровой реальности возвращает ее в настоящий мир: где платье отнимают сразу после "смотрин", грубо пихают в руки привычные потасканные вещи, и пичкают постоянным, до зубного скрежета формальным «Как-нибудь в следующий раз». — Почему ты такая дикая и кусачая, Волкова? Тебя бы уже давно удочерили, если бы не твой паршивый характер! — на нервном выдохе кричит Татьяна Михайловна, в очередной раз яростно вычеркивая имя из журнала кандидатов. Срывает с переносицы очки в роговой оправе и поднимает на воспитанницу тяжёлый усталый взгляд тёмно-серых (как питерские тучи!) глаз. — И зачем ты постоянно говоришь, что у тебя есть брат? Это отпугивает всех, понимаешь? Никто не захочет брать в семью девочку, которая к кому-то сильно привязана. Оля не реагирует. Только ковыряет носком стоптанного кроссовка дощечку на полу директорского кабинета, изображая пристыженность. Нет, ей вовсе не совестно, что она послала очередных кандидатов в родители. Парочка зацикленных придурков ей не важны. Ей важен тот, кого она зовёт своим братом. — Пусть возьмут нас вместе, — упрямо цедит она. — Людям и так сложно решиться взять взрослого ребенка, что уж о двоих! Знаешь, может, вы с Сережей и хорошие друзья, но за стенами этого здания вдвоём вы никому не нужны. Там каждый сам за себя. — Неправда, — тихо бормочет она, добела сжимая костяшки пальцев. — Мы нужны друг другу. Так они и сходятся — два одиночества, нужных только друг другу. Он перепаивает микрочипы на плате и вышивает строчками кода новую реальность. А она рисует в тетрадях чёрных птиц из его рассказов. У них на двоих — ощущение бесконечной тоски, "Наутилус" и Цой в одной паре барахлящих наушников.***
Ей пятнадцать. У него первые громкие успехи в сфере технологий — пока что, в рамках Питера. Он постоянно что-то придумывает, а она подначивает его к обнародованию. На первые грантовые деньги дарит ей подвеску в виде волчьего клыка: знак преданности, благодарности и силы. И все те, кто годами посмеивался исподтишка, начинают заглядываться с интересом и… конечно же, сплетничать. — Чё, Волчара, уцепилась за хрен питательный? — плюётся ядом Павлик, разгильдяй и главная заноза в заднице старшей группы приюта. Оля хмурится. Мало, кто решается лезть к ней после последнего случая, когда стихийно начавшаяся травля закончилась таким же стихийным наплывом на медпункт. Она сама ничего об этом не помнит: в какой-то момент глаза заволокло мутной алой пеленой гнева, а потом она уже с удивлением переводила взгляд с убегающих во все стороны задир на собственные разбитые в кровь руки. А уж Павлик и вовсе недавно звал ее "прошвырнуться", так что от него услышать такое было вдвойне паршиво. Хотя идти куда-либо с этим глупым индюком она не собиралась. — Отстань, а? — А то что? — притворно ужасается Павлик, и тут же заходится противным, как скрип наждачки, гоготом. — Пожалуешься своему задроту сопливому? Оля откладывает в сторону ручку, которой в очередной раз выводила привычные звериные силуэты. Смотрит на него в упор, не мигая. У неё совершенно стеклянные глаза — безумно голубые, большие, будто вечно удивленные. Слишком огромные на её худом лице. Некрасивые. Непроницаемые. Они отражают блеснувший возле лица огонёк дешёвой зажигалки, случайно оказавшейся в кармане. — Я тебя выжгу нахер, если ты еще хоть раз что-нибудь скажешь про него или про меня, — отчеканивая каждую букву, с невозмутимым спокойствием сообщает она. Если что её и выдаёт, так это подрагивающие от напряжения ладони, но во всём этом чёртовом месте есть только один человек, способный заметить. Сейчас его здесь нет. Сейчас всё, чего она хочет, пусть неосознанно — защитить его. Даже, если для этого придётся выпустить когти, или снова прослыть "психичкой". В ту ночь случается техническая неисправность, и из душа хлещет кипяток. По несчастливой (не?)случайности, в этот момент в ванной как раз оказывается Павлик, и его дикий вой эхом разносится по всему зданию. Сантехники разводят руками: постройка старая, что-то замкнуло, фатальная ошибка. Хорошо хоть, что больше никто не пострадал. О Волковой и Разумовском продолжают ходить разговоры. Правда, теперь больше шёпотом, и преимущественно за спиной. «Подстилка задрота», — криво накорябано жирным маркером на её простыне. Тишина после отбоя нарушается только мерным, преувеличенным шумом воды из душевых. Дурацкие чернила не поддаются ни мыльным струям, ни горьким слезам несправедливости, капающим с бледных щёк. Ей обидно, ведь они даже никогда не целовались. Они просто друзья. Лучшие, чёрт побери, друзья. Но, почему-то, так до сих пор считают только они, и даже Михайловна то и дело косо поглядывает на свою несносную протеже, напоминая о непреложном «Каждый сам за себя».***
Ей семнадцать. Она, наконец, выдыхает. Большинство сплетников разлетелись по общежитиям местных ПТУ, или грызутся с ВУЗами за льготы. Кто-то спился, скололся, свернул на панель. Сказочная судьба для детдомовцев — это только в русских мелодрамах по каналу "Домашний". У неё есть ещё год, чтобы определиться, но она не спешит хвататься за учебники, предпочитая карандаши и кисти. В свободное время они с Серёжей сидят в полупустых комнатах, и много разговаривают: о прошлом, о будущем, о целях и ценностях. Разумовский благодарен ей за то, что она не отходит ни на шаг. Наделённый умом и кладезью неординарных идей, он совершенно не умеет подавать их другим. И всю жизнь несправедливо обделён вниманием к тому, что создаёт его феноменальный мозг. С ней он разом обрёл все, чего ему так не хватало: у него появился человек, готовый ценить его просто за сам факт существования. Он охотно демонстрирует Оле все свои уникальные задумки даже на стадии черновиков. Ее честная, восторженная заинтересованность подкупает молодого гения, и вдохновляет на ещё более хитроумные творения. Он делит с ней всё, по праву считая её частью своих разработок. Свой самый главный проект он так и называет — Вместе.***
Ей восемнадцать. Михайловна квохчет о сиротских льготах в Штиглица , но Оля слушает вполуха, плавая в своих мыслях. Серёжу почти без конкурса берут в МГУ, и он, ни минуты не мешкая, делится с ней. Подбегает, хватает под коленями, и со смехом кружит по саду, как в дурацком сопливом кино. — Пожалуйста, поезжай со мной, — восторженным шёпотом скользит по краю уха. Это не вопрос и не просьба. Она едет, чтобы поддерживать его на каждом шагу извилистого, ухабистого и очень нервного пути по завоеванию авторитета и патентов на его изобретения. Каким бы ни был вердикт вечно недовольных научных технологических комиссий, дома она всегда встречает очередную разработку с неподдельным восхищением, а это уже даёт ему заряд уверенности. Она искренне верит в него.***
Ей двадцать один. И она всё ещё рядом. Дела Разумовского на научном поприще за несколько лет резво идут в гору: к нему уже прислушиваются на международных конференциях, его уже воспринимают не как вчерашнего самонадеянного школьника, а как человека Новой Эры, способного принести прорыв. Его проекты и исследования привлекают внимание передовых ученых со всего мира, а это несёт за собой ответственность и необходимость пахать, не разгибаясь, чем он и занимается. После долгих лет исследований и проработок, ему удаётся создать сверхточный искусственный интеллект, чье сознание максимально схоже с человеческим, однако функционирует в тысячи раз более оперативно, и позволяет с блеском пройти сложнейшие тесты. Научные деятели и общественность по достоинству оценивают труды молодого гения, и в течение буквально одного года он и его компания монополизируют эту отрасль. Такие достижения жрут колоссальное количество ресурсов. Абсолютно всё время он тратит на тестирования, продвижение, презентации и переговоры о своих программах. А она бесцельно ждёт на съёмной квартире, со скуки разрисовывая стены, хотя он накупил ей целый дом мольбертов и полотен. — Серё-ёж, у тебя ведь уже всё хорошо, да? — нараспев тянет она, как только слышит вороватый шорох в прихожей. — Давай я вернусь в Питер? Мне место в художке обещали… Он сбивчиво грохочет кедами по паркету, путается в разболтанной шнуровке, и буквально вваливается в комнату. Нервный, вспотевший, какой-то диковатый и растрёпанный, словно упавший в лужу ворон. — Нет! Мне нужно, чтобы ты была рядом, понимаешь?! — почти кричит Разумовский и тут же вдруг слетает на полу-шёпот: — Я без тебя не смогу. Пожалуйста. Дьявол бы побрал этот его просящий взгляд! Он сразу становится похож на маленького потерявшегося мальчика, которого безудержно хочется защитить, прижать к себе, и никуда не отпускать, гладя по сбившимся огненным вихрам. — Мне деться некуда, — капризно жалуется Волкова, впервые в жизни пользуясь маской "девочки", и даже надувает губы. — Я тут сижу целыми днями, как болванчик, жду тебя. Сергей бегает лихорадочным взглядом по её лицу, по сваленным в углу комнаты холстам и краскам, по завалам коробок на столе. — Слушай, я до конца недели такую классную фичу в релиз выпущу, что весь отдел разработки можно увольнять, — торопливо, с восторгом выдыхает он, перехватывая ледяными пальцами её руку. — Там грант будет больше, чем вообще всё, что до этого было. Олечка, ты представляешь?! Ну вот что ты не видела в этой художке? Хочешь, в Европу рванём, по музеям? А хочешь, вообще сделаем тебе свою галерею? В тусклом свете ночной лампы его водянистые глаза горят безумным блеском — не то надежды, не то одержимости. Она вымучивает усталую улыбку и ободряюще сжимает его тонкие пальцы. Они прокатятся по Европе, забирая себе всё то, о чём мечтали и разговаривали в полупустых комнатах приюта. Высовываясь из арендованного красного кабриолета, до хрипоты крича Земфиру над ночными Альпами, приходя в мишленовские рестораны в затасканных домашних футболках с идиотскими принтами. Попробуют самые изысканные вина Тосканы и сойдутся на том, что пока в мире не придумали ничего вкуснее, чем "Киндзмараули", распитое на двоих из горла в придорожном мотеле. Он сводит её в обещанные музеи. Будет наблюдать за тем, как она носится от одного полотна к другому, щурится на рельеф скульптур. И первым кинется к охраннику, объясняя на ломаном итальянском, что она просто хотела прощупать ход кисти Боттичелли, а не собиралась красть легендарное творение. — Questa non è tua proprietà , — ворчит черноусый дядька себе под нос, отпихивая девушку. Оля виновато пилит взглядом узорчатый пол, а Серёжа поджимает губы и впервые обижается на неё, пропадая куда-то до конца дня. Последнего дня их путешествий. Накануне отъезда в Москву ей в номер доставляют конверт, в котором только магнитная карта и клочок бумаги с названием улицы. По адресу обнаруживается частное хранилище, а карта-ключ открывает перед Волковой массивную многотонную дверь. Хранилище, вероятно, звуконепроницаемое, иначе на её нечеловеческий вопль сбежались бы все сотрудники. — Чёрт, мать твою, охренеть! — еле пропихивая в лёгкие воздух, выкашливает она, цепляясь за бетонную стену. — Это можно считать за «спасибо»? Его голос непривычно насмешливый, но беззлобный. Тряхнув огненной гривой, Разумовский бросает взгляд на такую же рыжую Венеру, смущённо воззирающую на него из-под бронированного стекла. — С нами она завтра не полетит, — небрежно, как соринку с плеча, роняет он. — Куча бумажной волокиты, так что отправят только в течение месяца. Но она твоя. Можешь даже потрогать. Незнакомый хрипловатый смешок режет спёртое пространство сейф-комнаты напополам. Чётко между ними — чертой, которую переступать сейчас или никогда. И она порывисто кидается на ту сторону, растеряв по дороге все чувства, кроме, пожалуй, одного. Оля прижимается к его сухим губам. Да так, что он, чёрт возьми, всё наконец понимает. Она слишком долго его целует, а он слишком долго позволяет ей это. Когда она так же резко отстраняется, то ловит почти панический испуг в его растерянном взгляде. «Скажи хоть что-нибудь, блять, пожалуйста!» — лихорадочно скандирует её сознание. — Ты… ты чего? — с трудом выдавливает Серёжа. «Да, именно это я и хотела услышать, спасибо». Ни ногой больше во Флоренцию. Ни-ког-да. Следующим утром в неловкой звенящей тишине они возвращаются обратно. И жизнь, от которой они сбежали на неделю, вновь затягивает водоворотом деловой суеты. То, что было вне её — там и остаётся. И только иногда всплывает в заговорщической ухмылке бесстыдницы-Венеры, которая понимающе глядит со старинного полотна в просторном офисе Vmeste.ОЛЬГА
Гори, но не сжигай
Иначе скучно жить
Гори, но не сжигай
Гори, чтобы светить
Ей двадцать три. Она, наконец, студентка академии художеств. А ещё — правая рука и, как судачат в СМИ, дама сердца молодого гения. Пусть судачат. Ей не привыкать к подозрениям и шепоткам за спиной. Ольга стала смелее и жёстче после той поездки, будто осознав, что больше бояться нечего. Пользуясь смущением Разумовского, уговорила его на главный офис в технологическом раю Петербурга, по соседству с башней Газпрома. Поступила на бюджет без льгот. Арендовала огромную панорамную арт-студию недалеко от офиса. У нее регулярные выставки в модных лофтах старого центра. Билеты разлетаются, как горячие пирожки — за наличку, всё мимо кассы и вездесущего ФНС. Так зачем-то нужно Сергею, но она не спрашивает лишний раз. Голос у неё, что цвет стальных глаз — на пару тонов холоднее. Она больше не ждёт его вечерами и ночами в пустой квартире. Как-то раз, с прищуром наблюдая густо-малиновый закат из окна его башни, обезоруживает просьбой брать её с собой на светские мероприятия, презентации и премьеры. — Да… да, конечно, — несмело соглашается Серёжа, которому всегда неуютно на таких тусовках. Кривовато улыбается, оттягивая ворот белой футболки. — Можно прямо сегодня. Оттуда и ползут по всему городу сплетни, разрастаясь, как вездесущие сорняки. Пир во время чумы — так она называет эти почти бесцельные сборища зажравшихся богатеев. Вокруг лишь ушлые физиономии — скрывающиеся под дипломатов и благородных мужей бандюки из девяностых, избежавшие наказания за свои бесчинства, либо же местная аристократия сомнительного происхождения. Все, кто добился успехов на чужих костях и обеспечил себе сладкую жизнь, невзирая на цену. Ни одного тёплого понимающего взгляда. Ни одной подбадривающей улыбки. В лучшем случае — зависть, в обычном случае — незримое, безмолвное, но кожей ощущаемое осуждение. Льстивые, подобострастные голоса, все одинаковые на интонацию — высокие и противные. Неискренние улыбки, отсутствующие взгляды. Волковой теперь понятно, почему Серёжа едва выдерживает эту атмосферу напыщенной торжественности, да и то три четверти всех мероприятий потягивает вискарь в укромном углу. Здесь они словно снова изгои среди злых обездоленных детей, привыкших грызть глотки за свой кусок. Она содрогается всем телом, когда возле неё на after-party благотворительного вечера плюхается бухой в хлам Артур Миллер — нагловатый сын нефтяного магната, похожий на молодого Лео ДиКаприо отечественного разлива. Буквально получасом ранее он рассыпался в любезностях всем собравшимся и лил благодарности слаще мёда, а теперь уже еле стоит на ногах. — О-о-о, привет, — развязно мычит он, ничуть не смущаясь своего положения и только подсаживается ближе, пытаясь сфокусировать плывущий взгляд на соседке. — А ты, часом, не тёлочка этого… айтишника рыжего…? — Нет. Сестра, — каменным тоном рубит Оля. Артур на миг замирает, окидывает её пьяным, оценивающим взором, и заявляет: — Вы нихрена не похожи. Он задрот какой-то, а ты вон… горячая штучка. Руки у неё непроизвольно сжимаются вокруг хрупкой стенки бокала-флюте. Она лихорадочно бегает глазами по залу, но заветной огненной макушки нигде не видно. Миллер стреляет недвусмысленными намёками, на сальности которых можно поскользнуться. Оля пытается подавить рвущееся наружу раздражение, держит оборону ценой скрипа зубов и змейки трещин на бокале. — Да чего ты ломаешься? У братца разрешения спросить надо? — он обжигает ей ухо коньячным амбре и насмешкой. К глазам, горлу и рукам девушки подступает волна гнева, как раньше. Её терпение лопается, как и фуршетный бокал, разлетаясь осколками. Она с трудом заставляет себя вернуться на землю, во дворец культуры, на этот до блеска отполированный пол и вслушаться в рваную суету вокруг. Гости вечеринки толпятся вокруг, держась на почтительном расстоянии, и косятся на неё с помесью ужаса и жадного любопытства. — Ты, сука тупая, ты вообще понимаешь, на кого выёбываешься? — рвёт глотку Артур, прижимая руки к окровавленной физиономии. — Пиздец тебе, шлюха! Ольга, не оглядываясь, убегает из проклятого дворца, очертя голову, босиком по Петроградке. Саднящие колени подрагивают. Все её мысли — в высокой башне, неоновый "Peace" которой видно даже с другой стороны акватории. Хватит притворяться сильной, тянуть всё на себе, и делать вид, что она ни в ком не нуждается. Он единственный, кто имеет право знать правду. Он должен её знать. Самые трудные — три слова, самые долгие — три километра до дома. Ей не хватает каких-то дурацких десяти минут. Её находит круглосуточная охрана главного офиса, они же везут в больницу, куда, забыв про всё на свете, мчится Серёжа. Острое нарушение кровообращения в головном мозге, поражение ЦНС — все эти сочувствующие термины ему ни о чем не говорят. Спутанное сознание юноши выцепляет из долгой речи врача три слова: черепно-мозговая травма. — Можно к ней? — отрешенно перебивает Разумовский. — Конечно. В паутинном оплетении проводов и трубок она кажется ему чужой: непривычно беззащитной, хрупкой. Даже будучи маленьким ребёнком, она отличалась силой и смелостью, которых ему, Серёже, всегда не хватало. Она была той, которую ему хотелось защищать, и одновременно той, которая делала его слабым, несамостоятельным. Нуждающимся в ней, как в части себя самого. — Пожалуйста, проснись, — точно молитву, твердит он изо дня в день, когда удаётся провести время в её палате. Иногда его сменяют секьюрити из офиса. На всех рабочих переговорах он нервный, потерянный, смотрит только на часы, отвечает невпопад. Пожалуйста, проснись. И она просыпается. Не в его смену, и вообще, во время вынужденного отъезда на международную конференцию. Приставленные Сергеем к палате охранники говорят: очнулась внезапно, как по щелчку. Поражает врачей быстрым восстановлением, и вскоре уже сидит на своём любимом подоконнике, созерцая рассветы и закаты с высокой башни. Серёжа обещает больше никогда её не оставлять. Берётся за Миллеров: инициирует суды, огласку, собирает очевидцев и ведёт за собой недовольных единомышленников. Суды не помогают. Насквозь продажная система прогибается под тяжестью кошелька семьи Миллер — им не впервой баловать сынка оправдательным приговором. Решение финального заседания клочьями летит в стеклянный камин. Они, одинаково, в возмущении. Только он — в бессильно-яростном, а она — в нарочито спокойном, уверенном. В тех же непроницаемых глазах отражаются бесноватые огоньки каминного жара. — Выглядишь так, будто знаешь, что делать, — почти раздражённо бросает Сергей. — Может, и знаю, — в тон своей задумчивости отзывается Оля. В следующую ночь прибрежная сторона Питера задыхается в дыму: горит закрытая частная территория на Крестовском, а пожарным не проехать из-за перегородившей набережную очистительной техники, которую кто-то массово пригнал накануне. Артур Миллер сгорает заживо в собственном доме, вместе со своей семьей и толпой купленных ими адвокатов. Разумовский, наскоро проматывая новости, клянётся не думать об этом, хотя прекрасно понимает, что совпадений слишком много. Оля ходит тихая и загадочная, обронив только беглое “Надо же, прям как в моём детстве”. — Ты мне расскажешь, или нет? — не выдерживает он за завтраком. — Ты же ничего не спросил, — невозмутимо отзывается Волкова с противоположного конца стеклянного стола, ковыряя остывший омлет. — А ты не понимаешь, да? — Серёж, не надо, — примирительно осаждает его Оля. — Он получил по заслугам. Какая разница, каким образом? Молодой хозяин корпорации неодобрительно поджимает губы. Так и быть, ради неё он согласен сделать вид, что Миллера догнала чудовищная, но случайная карма. На носу релиз крупного апдейта, и неохота ссориться с единственным человеком, который его поддерживает. Всё должно идти своим чередом. Но потом Санкт-Петербург содрогается под волной показательных расправ, учиненных “народным мстителем” в костюме птицы. Разумовский пугается не на шутку. Он находит старую тетрадку с Олиными рисунками, и цепенеет от ужаса. Он обвиняет её в беспорядках и хаосе на улицах города, в жестоких убийствах и коварных планах. Причитает, что надо было ещё тогда, в детдоме слушать тех, кто считал ее психованной убийцей. Поджоги — как прозаично! Хоть бы придумала что пооригинальней, чем повторять сценарий пятнадцатилетней давности. Пока её нет в офисе, он торопливо нарезает круги по помещению, нервно подёргивая рукой с зажатой в ней бутылкой грузинского вина. Он действительно боится её, свою слишком сильную и слишком самостоятельную Олю. Он уже не понимает её, не чувствует, и не контролирует. Тонкие длинные пальцы замирают над пультом связи. — Охрана, закрыть вход Ольге Волковой, — с трудом выдыхает он, кусая губы. Ему отвечает звенящая тишина, в которой трещит по швам и вмиг рассыпается тонкая заслонка, отделяющая мир его иллюзий от реальности.В его офисе нет и никогда не было никакой охраны.
***
Ей было бы двадцать пять. Но она так и не пришла в себя после тех страшных побоев. Она уже больше года лежит в коме, и в беспробудном сне видит, как над объятым пламенем городом раскрывает свои крылья чёрная птица из его рассказов. Там, снаружи, её однажды встретит рубиново-алый закат. Он будет похож на полыхающий за горизонтом костер. Этот отблеск огненного неба в её непроницаемых глазах, как мелькнувший гранатово-красный вихрь волос, как раскатистый сумасшедший смех, пронесшийся над всем городом и отозвавшийся в тысячах сердец — и она будет знать, что он никогда не угаснет.