Время

Пятница гремит и взрывается пьяными выходками: люди перешептываются, смеются под звон бутылок и говорят так много, что от всех их речей болит голова. Хоть иногда это полезно, но мне трудно себя пересилить — я никогда не был против быть лишь призраком их пьяного угара, подавать и убирать им стаканы, до тех пор пока до моих ушей доносится вся нужная информация. У тебя свои источники, а у меня свои. Я никогда не осуждал твои методы, может, они даже лучше моих, но тем не менее, наблюдать за тем, как ты втираешься в доверие к ворам и другим негодяям, мне противно. Ты не всегда был актёром на своей собственной сцене и менял маски не хуже перчаток, ведь многие (и я в том числе) сохранили в своих воспоминаниях скромного ребёнка, что любил прятаться за моей спиной и цеплятся мне за белый рукав. Этот ребёнок умер в ту дождливую ночь, которая осталась в моих воспоминаниях льдом на стекле, или раньше? Я не хочу вдаваться в подробности, я и так слишком часто оглядываюсь на наше прошлое, ведь это единственное, что у меня осталось. Вечность могу размышлять и разгадывать тебя нового — иногда это намного увлекательнее шахмат, — пока начищаю стаканы. Незнакомцам ты улыбаешься очаровательно, любой был бы слаб перед твоим жемчужным оскалом: на фоне смуглой кожи он выглядел как заморская диковина. Правда до поры до времени никто не узнает, насколько на самом деле у тебя острые зубы и что с ними играешься ты, пафосно расправляя перья, а не наоборот. Мало кто не попадался в твои искусные ловушки. Было время, когда и я был настолько наивен, настолько поражён тобой и твоей искренностью, что... Ты был чудом. Не знаю, что случилось с тобой за эти годы. Хотя не буду лицемером, поменялся не ты один. Не было дня, когда ты не заставлял меня улыбаться, то и дело подкалывал меня, смешно тыкал в рёбра, а иногда и вообще боялся коснуться и ходил вокруг да около. Сопоставляя в голове образ того несуразного мальчишки и мужчины, что сейчас с лёгкостью тянул информацию из какого-то недотепы... Разница без сомнения очевидна, и мне страшно. Хотел бы ты вернуться во времена нашего детства, чтобы снова стать тем человеком, которого я знал? У нас рубашки с тобой одни на двоих были, помнишь? Отец поначалу не знал во что тебя одевать, но благо вещи нашлись. Ты был совсем худым какое-то время, только смуглая кожа да твои кости алмазные, ни разу не поломанные, но повара откармливали тебя всеми силами. Задача была сложная: ты только и делал, что молчал, из тебя было слова не вытянуть. Зашуганный и тихий, почти бестелесный, ты бродил по поместью испуганным щенком, озираясь вокруг и изредка трогая вещи. Пока я говорил с нашими горничными, я чувствовал на себе твой любопытный взгляд. Ты почему-то всегда смотрел на меня, будто я могу ответить на любой твой вопрос, будто я знал всё. Будто я мог тебе помочь. — Мясо, — сипло сказал ты мне три дня спустя, закрывая глаз прядями. — Можно? С радости наготовили столько, что съесть за один присест было просто невозможно: стол ломился от блюд и закусок и на каждой тарелке было мясо. Горничные накладывали тебе всего понемногу, но ты хоть и стеснялся, но ел. Отец смеялся от того, как ты опешил и дикими глазами глядел на кромки подносов и иногда на белоснежные фартуки горничных... Хороший был день. А потом совсем начал мне доверять. Помню шептал мне на ухо, чего тебе хочется, будь то достать книжку с полки или пойти сходить потренироваться вместе. Ты потом так уставал, что легко мог заснуть среди диких лоз, которые были тебе мягче перины. Уверен ты бы заснул и сейчас, подложив под голову свою дурацкую шубу и... Сон у тебя всегда был чуткий, и кошмары снились с частой периодичностью. Ты часто забирался в мою кровать сразу под тёплое одеяло, которое я для тебя нагревал, и долго сопел, а под самое утро уходил, когда я сам уже спал. Я всегда знал, что ты прикроешь мне спину — кроме тебя никто не видел меня спящим, — но сомневаюсь, что смогу доверять тому человеку, что сидит за столом в таверне, скрывая лицо. Ты сделал свой выбор в ту ночь, я от своего выбора также не отступлюсь. Ты знаешь, я — человек слова. Интересно, как видишь меня ты в наши дни? Занудой? Я не виноват, что твои шутки больше не греют мне душу. Я не виноват, что теперь такой, весь из себя ловелас и угодник публики, даже смотреть противно. Вот уж ирония, тот человек, которому я доверял больше всего, оказался лишь фальшивкой. Скольким людям ты врёшь каждый день? Много людей видели твоё обнажённое тело, ты доверяешь его почти всем подряд, но знают ли они тебя? Шрам на локте, хоть кто-то скажет откуда он? Наверное, сейчас это лишь тонкая полоска, как трещина в мраморе, может по ночам её даже не видно, никто не обратит внимания, но... Я помню. Наши прогулки вниз к озеру, узор на твоём любимом пледе, твой смех по ночам прямо мне в ухо. На одном из проёмов все ещё остались отцовские зарубки — до пятнадцати я всегда был выше, но потом ты вырос. Ты вырос из моей кровати, тех самых белых рубашек и тарелок поваров моего дома. Ты вырос из нашей дружбы, из того честного, что было между нами. Ты вырос, когда кричал мне сквозь стену дождя о своём секрете, о долге своей души, ради которого ты оставил всё. Ради которого ты убил наше детство. Пойму ли я кого-нибудь твои мотивы в этой прозрачной гонке между тобой и неизвестностью? Я сомневаюсь. Мне предстоит быть лишь зрителем — я понял это после всех твоих слов — и наблюдать за тем, как ты управляешь игрой. Только я не платил за места, Кэйя. Я не буду смотреть в глаза проигравшим собакам. Возможно всё ещё можно исправить.