Я пойду за тобой

      Серёжа чувствует тёплый ветер и нервно всхлипывает. Глупо так, по-детски, не под стать его образу. Слёзы по щекам текут медленно, как знак его совершенного бессилия. Тяжёлый взгляд в спине дыру прожигает. Олег ведь всё знает.       Это был худший год его жизни. Официально можно было делать расписку и выдавать награду. Вся жизнь его складывалась в порезы на запястьях, звучное «прости» на мягких губах и яркие пятна крови на белоснежных рубашках. Холодный металл пуль. Серёжа уже и не помнит, сколько раз он просил прощения, сколько умолял не уходить, не бросать его в тёмных комнатах. Сколько раз чувствовал прожигающий холод. Тёмные глаза в его воспоминаниях до сих пор мягкие, обволакивающие со всех сторон, греющие. Олег в его воспоминаниях до сих пор любящий. Серёжа часто мечтал вернуться туда, в далёкое детство, где Волков ему пряники из столовой ворует, от мальчишек защищает и карандаши покупает на последние пожитки. Лучшего он и желать не мог. Всё, что от него требовалось в ответ, — любить и не предавать. Даже этот экзамен он завалил. — Пойдём, простудишься, — голос холодный и безразличный. У них в последнее время так — пустынно, сухо и пресно. Будто они старые супруги, которым только развод поможет избавиться от напряжения в воздухе. Будто Серёжа снова в больнице, и все вокруг хотят ему «только самого наилучшего», а в итоге творят такое, что и вспоминать страшно. Олег стал его незримым наблюдателем, вечным охранником его клетки. — А это много изменит? — Разумовский быстро привык долго думать, перед тем как говорить, и не улыбаться. Если он начинал улыбаться, Олег тут же уходил, пропадал на сутки, а то и двое. Лучше, когда он был рядом. — Прости.       Серёжа быстро поникает, корит себя за всё и подходит ближе к двери из небольшого балкона. Извинения были их негласным табу. Разумовский произнёс их такое бесчисленное количество раз, что уже разуверился в их значении. Они не помогали. Лишь шевелили осколки души Волкова, вгоняя глубже в кровоточащее сердце. Так единственным запретом стали извинения. Олег боялся, что когда-нибудь не выдержит. Он ведь всё знал.       Первое извинение Серёжи помнили оба. Когда они зашли в этот дом в первый раз, Разумовский упал на колени и заплакал. Не так как сейчас, по-настоящему бился в истерике, хватал всё вокруг, разбил несколько тарелок и пытался выбить из Волкова хоть слово. Хоть звук, что ещё не всё потеряно. — Не уходи, прошу, останься, молю тебя, прости, — бесконечная скороговорка повторялась из раза в раз. Сумасшедшим бредом заходился и ждал. Всего один звук... Олег не шелохнулся. Не сказал ни слова, просто поднял Серёжу с колен и повёл к кровати. — Нет, не надо, скажи мне что-нибудь, пожалуйста, — Серёжа в очередном приступе заходится и уже ничего не видит, помнит лишь скрипучий поворот ключа в скважине. Самый ненавистный его звук.       Он долго бьёт дверь ногами и руками, на коленях умоляет, но Волков ничего этого не видит. Олег просто садится с другой стороны и ждёт, пока Серёжа успокоится. Больно ли ему? Конечно, хуже пяти пуль в собственном теле, хуже любого предательства. Но терпеть боль его научили.       Олег не упоминал этот случай ни на следующий день, ни позже. Разумовский слышал эти щелчки постоянно, запирали его каждую ночь, как преступника. Серёжа, собственно, им и был.       Второе извинение Олег помнил более туманно, но точно мог сказать, что оно многое изменило. Серёжа вёл себя примерно и тихо, старался не показываться и занимал себя, чем только мог. Прошло всего три недели с их приезда. Олег несколько раз выводил Разумовского на прогулку, выслушивал его болтовню обо всём подряд и иногда даже отвечал. Коротко и односложно, но Серёжу и это радовало. Он чувствовал себя так же, как тогда, в годы его свободной и простой юности. Он говорил о творческом пути Рембрандта и Боттичелли, о скульптурах и архитектуре, о прекрасных греческих нимфах и римских императорах. У Олега больно кольнуло сердце. В который по счёту раз?       Волков резко останавливается и хватает за руку Разумовского, прерывая его речь о сатирах: — Пора возвращаться, — голубые глаза резко потухли, Серёжа осёкся на середине предложения. — Уже? — тихо и запуганно. Ему не хочется в свою клетку, не хочется снова видеть отвращение в чужих глазах. Серёже просто не хочется жить такой жизнью. — Да, уже, — Олег разворачивается, отпуская руку Разумовского, и тут же чувствует, как его обнимают со спины. Осторожно, потеряно, со страхом быть отвергнутым. Как в первый раз в детском доме. Волков ничего не делает. Прикрывает глаза, давая себе минутную слабость. Одно мгновение, и он отталкивает Серёжу. — Прости, это вышло случайно, — Олег даже не дослушивает его, резко направляется к дому, оставляя Разумовского одного. Он совершенно свободный человек, который может делать всё, что хочет, и пойти куда угодно. Когда Серёжа возвращается в квартиру, Волкова в ней нет.       Третье извинение оставило на сердце Серёжи сильную рану. Прошло больше месяца с их прибытия, с начала этого театра, импровизированной каторги. Посуда в доме бьётся чаще, чем покупается, потому все красивые фарфоровые тарелки были легко заменены на пластиковые. Серёжа читал книгу, стараясь пить из пластикового стакана чай, но получалось не очень красиво. Буквы текста расплывались, мысли роились непонятными кучами, истерика была близка.       Как только Олег заходит в гостиную, он чувствует неладное. Серёжа сидит смирно на том же кресле, но глаза его не бегают по строчкам, как минуту тому назад. Голубые радужки почти не видно, за чернотой чужих зрачков. — Почему ты не зовёшь меня по имени? — чужой вопрос немного ошарашил. Волков приходит в себя быстро, только хмыкает в ответ и собирается выходить, как в голову летит пустой пластиковый стаканчик. — Я хочу знать ответ. — Почему ты выстрелил в меня пять раз? — впервые их разговор зашёл до этого момента. Имя Серёжи приносило неимоверную боль где-то внутри, произносить его стало просто невыносимым. Разумовский резко стекленеет, книга вываливается из его рук на пол. — Разве я после этого и имени не достоин? — глаза Серёжи медленно наполняются слезами. Он устал плакать, но слёзы — единственное его утешение. — Прости уж за то, что я такой.       Он быстро исчезает из гостиной рыжим вихрем, скрываясь в своей комнате. На полу остаётся лишь «Преступление и наказание».       Четвёртое извинение чуть не стоило им обоим жизни. Серёжа не ест и не спит, иногда пьёт воду и много думает. Олега очень напрягает это положение дел, но бойкот — нехитрое дело, тем более для Разумовского. В студенчестве для высказывания своей активной жизненной позиции всем вокруг и Олегу в том числе он мог голодать сутками, но больше, чем на неделю, его не хватало. Сейчас это не казалось детской обидой. Серёжа заметно исхудал, рёбра всё больше проступали сквозь светлую кожу, и без врача было ясно, что это не норма. Олег проводил несколько лекций о вреде голодовки, но всё было безуспешно. Серёжа будто увядал, мало говорил и почти не появлялся на глаза, несмотря на то, что Олег неустанно следил за ним днём и иногда ночью, но, видно, недостаточно тщательно.       Записка на столе с аккуратным «Прости за всё» мозолила глаза несколько минут. Волков не думает ни о чём, бросается в ванну, где находит мирно спящего Серёжу с крупным порезом на левой руке. — Эй, Серёжа! — Олег резко трясёт Разумовского за плечи, на что тот недовольно хмыкает. Серёжа открывает глаза и пытается сфокусироваться на одной точке. — Ты что творишь? — Я? Я ничего, — юноша приподнимается и потирает глаза руками. — Чего ты шуму то развёл? — То есть оставлять записки с извинениями это нормально, по-взрослому, да? — Олег в чистом бешенстве, еле сдерживает себя, чтобы не перейти на крик. — А вдруг ты тут умирать собираешься? — А если и собираюсь, то что? Что ты мне сделаешь, посмотришь грозно? — Разумовский зажигается, как спичка, быстро и ярко. — Тебе же лучше будет, если я умру! — Да с чего ты это взял, идиот?! — Волков резко встаёт и тянется за аптечкой под раковиной.       Он осторожно берёт чужую руку, стараясь причинять меньше боли, и начинает обрабатывать порез. Серёжа сидит и не шевелится, размышляет о сказанном, но в итоге тихо шепчет очередное: — Прости.       Олегу уже тошно. Серёжа молчит, что видел Птицу, молчит, что видел смерть. Смерть в облике Олега.       Пятое извинение, последнее и роковое. Серёжа смотрит Олегу в глаза прямо на том же балконе, протирая всё ещё больную руку. Он хочет многое сказать, формулирует слова в предложения, стараясь избавить свой голос от дрожи. — Это последний раз, обещаю. Прости меня. Не за пули, не за предательство, здесь глупо было бы на что-то надеяться, — Разумовский запинается, стараясь не волноваться так сильно. Получается из рук вон плохо. — Прости за все принесённые мной проблемы. Пожалуйста, прости.       Серёжа опускает глаза, поглядывая на свои белые повязки. — Прощаю, — легко, будто не было всех этих месяцев страданий, будто не случилось ничего. Олег смотрит в округлившиеся глаза Серёжи, наклоняется ближе к губам и целует. Просто, создавая впечатление, что у них всё хорошо. У них всё хуже некуда, но что уж поделать. Олег с самого начала знал, что с Серёжей будет непросто.