Когда пыль осела

На зубах хрустит пыль. Пыль забивается в глаза, вышибая слёзы, царапает горло. Он судорожно кашляет, со свистом втягивает воздух, пытается протереть глаза — и не может. Он парализован. Над ним нависает известняковая плита, давит на спину, мешая дышать. Он не чувствует своего тела, но грудью ощущает тепло съёжившейся под ним невестки и мягкие льняные волосы внука. — Не бойтесь, — шепчет он. Гельмут… — кашляет, пыль оседает на языке, — Гельмут скоро будет здесь. Он нас найдёт. — Гельмут… — всхлипывает женщина. — Папа?.. Гельмут Земо просыпается, судорожно хватая ртом воздух, и заходится в приступе кашля. Душно. Шатаясь и держась за грудь, подходит к окну, пытается открыть, но влажные пальцы соскальзывают со шпингалета. Легкие горят. Каждый вдох — больнее предыдущего. Он чувствует на языке привкус мела и пыли. Стены сжимаются, наваливаются, как известняковые плиты, сдавливают. Убивают. — Гельмут… — Папа?.. Наспех одевается. Цепляясь за перила, спускается вниз. В гостиной темно, немного просторнее, чем в его спальне, но все равно нестерпимо душно. На улице, где светлеет небо и порывами налетает ветер, должно стать легче. Выйти. Нужно выйти. Не зажигая света, скользя рукой по стене, идёт в прихожую, но застывает, когда у самой двери из полутьмы вырисовывается тень. — Куда собрался? * Баки опирается о входную дверь, преграждая Земо путь. Вот поганец. Не успели заснуть, уже чуть не сбежал — к батарее его теперь приковывать, что ли? — Земо, я повторяю вопрос. Куда. Ты. Собрался? — затылок ломит, в глаза как песка насыпали. Усталость делает его несдержанным. Пальцы металлической руки сжимаются и разжимаются — с большим трудом. — На улицу. Выйти. — Что ты там забыл? — Джеймс, будь так добр… — рука Земо конвульсивно дёргается, он оттягивает ворот водолазки, словно тот давит ему на горло, и делает шаг вперёд. Баки не сходит с места. Наклоняет голову, всматривается в скрытое полутьмой лицо — мертвенно-бледное, зрачки расширены, на лбу — капли пота. — И какой дрянью ты закинулся в Мадрипуре, что тебя так ломает? Земо отшатывается назад, рука бессильно повисает вдоль тела. Судорожный вздох. — Джеймс. Открой хотя бы окно, — Земо сцепляет руки в замок так крепко, что белеют костяшки пальцев, но тут же вновь разжимает их, вновь поправляет воротник. — Пожалуйста. Пожалуйста. Баки смотрит на него вновь, чуть дольше, чуть внимательнее — и замирает. Он видел это лицо. Сотню или тысячу раз видел. В оконном стекле, за котором темнел ночной Бухарест, в зеркале над пожелтевшей раковиной. Лицо человека, видевшего свой худший кошмар. Ни слова не говоря, он открывает дверь — в прихожую врывается сырой ночной воздух. Земо глядит с недоверием, но все же медленно кивает и нетвердым шагом, так непохожим на его обычную уверенную походку, выходит на крыльцо. Небо ещё ночное, беззвездное и насыщенно-синее, но шпиль ближайшего собора уже мерцает золотистым. Занимается рассвет. Зябко. Сыро. Земо прерывисто и глубоко вздыхает, запрокинув голову, пытается спуститься с крыльца, но оступается. Баки рефлекторно удерживает его за локоть и позволяет тяжело осесть на ступеньки. Сам стоит, чувствуя себя идиотом, на шаг позади. — Во сне я был... на месте отца, — Земо отвечает на незаданный вопрос, шумно сглатывает, но продолжает, — тогда, в Заковии. Мы проснулись от того, что земля задрожала. Думали, не беда, у нас землетрясений этих по три штуки в год иногда было. А потом все так быстро случилось… Я, нет, он… Он почти успел их вывести, я знаю, я нашёл их около дверей, три шага оставалось… Голос хриплый, срывающийся. Баки отчаянно хочет заткнуть уши или просто уйти, хлопнуть дверью на всю улицу и никогда больше не быть поверенным чужого горя. Ему достаточно своего. Но он остаётся, не понимая, зачем. Садится рядом. Рука Земо царапает гранитное крыльцо, и Баки ясно — даже слишком ясно — представляет, как тот искал тела своих родных среди песка и пепла. В груди что-то сжимается. Живой рукой он удерживает ладонь Земо, берет ее в свою. Кончики пальцев дрожат, под сломанными ногтями выступает кровь. Земо торопливо сжимает руку в кулак, отдергивает и сам отодвигается. Медленно поворачивает голову, смотрит на Баки, но тот не позволяет поймать свой взгляд. Не уверен, что выдержит. — Я должен был остаться с ними, — голос Земо окончательно садится, точно ему петлю на шею накинули. — Ничем бы ты им не помог, — не выдерживает Баки. — Когда крыша на голову падает, она не спрашивает, служил ли ты в спецназе. Погибли бы все. Все равно. В глазах Земо вспыхивает ярость, он подаётся к Баки — но спустя миг вновь обмякает, как будто становая жила надрывается. Поднимает голову, смотрит на поблескивающий в рассветных лучах шпиль собора. — Слушай, Земо, — Баки глубоко вздыхает, опирается плечом о шершавый холодный камень, — я понимаю, что твоя жизнь — гребанный ад. Свежий утренний воздух вдруг становится вязким и удушливым, губы неприятно пересыхают. — Я понимаю, потому что моя — такая же, — губы Земо искривляются в мрачной, недоверчивой усмешке. — Что делать — я не знаю. Не знаю, и все тут. Но я понимаю. Земо не усмехается больше. Молчит, смотрит вниз, на пыльный гранит. — Ты себя не простишь. Никогда. — Баки становится тошно, будто лежачего избивает, но что-то горькое, разъедающее грудь изнутри мешает ему заткнуться. — Даже если вдруг проявишь чудеса героизма в этой заварухе и тебе даруют помилование, ты себя не простишь. И сны эти не уйдут. Но возможно, — не гарантирую, конечно, — ты когда-нибудь научишься с этим дерьмом жить. А пока стисни зубы и терпи, зря, что ли, из тюрьмы вылез? День, ночь, сутки прочь. Все так живут. Наверное. Земо поднимает голову, впивается взглядом в лицо Баки. На его щеках блестят слёзы — он не утирает их, вряд ли вообще понимает, что плачет. Баки не хочет этого видеть. Не хочет сопереживать. Не хочет ощущать их извращённого сходства. Но когда, в конце концов, он делал то, что хочет?  — Пошли в дом, — Утренняя сырость пробирается под куртку, заставляя поежиться. Руки Земо в синеватых прожилках от холода, осунувшееся лицо бледнее прежнего. — Пошли, пошли. Мы сцепились одновременно с террористами, мафиози из Мадрипура, вакандцами и правительством США. Если уж хочешь покончить с собой, вариантов много, и воспаление лёгких — не самый лучший выбор. Долго, неприятно. И ненадёжно. Словно убежденный лишь последним аргументом, Земо поводит плечами, тяжело опираясь на стену, встаёт. Спохватившись, рукавом вытирает лицо, — на скулах неровными пятнами проступает румянец. Баки распахивает дверь. — После тебя. Гостиная кажется жаркой, и Баки замечает, как хмурится Земо. Открывает окно. Почти хорошо. Плюхается на диван, изумительно мягкий после каменного крыльца, вытягивает ноги. — Сваришь нам кофе? Заснуть уже все равно не выйдет, — ну огрызнись ты наконец! Скажи, что ты в своём доме хозяин, а не официант, и все желающие могут найти в интернете инструкцию к кофемашине. Земо молчит. Патологически молчит. Застывает на несколько секунд в центре гостиной, обхватывает себя руками, растирает плечи, пытаясь согреться. Они переглядываются. — Ты прав, Джеймс. Не выйдет, — голос почти нормальный, лицо — почти живое. Не увидь Баки его срыва, не догадался бы, что тот вообще был. Аристократ, мать его. Баки уверен, что кофе у Земо получится таким же, как чай, — с кучей специй, которые годятся скорее для травли моли, и странным сладковатым привкусом. Но в кружке оказывается нечто очень горячее и очень крепкое, отдающее благородной горечью и скорым сердечным приступом. — Спасибо, — они сидят напротив друг друга, уставившись в чашки. Слов не находится, все уже сказано, но Баки многое бы отдал, чтобы выяснить, какой выбор сделает Земо. Сердце гулко колотится, отдаваясь пульсацией в висках. — Чем вы тут занимаетесь? — Сэм шумно распахивает дверь в спальню, трёт глаза, недовольный и сонный. — Стратегическим планированием, — Земо откидывается на спинку кресла, ловко ставит чашку на подклотоник и приветливо улыбается. Улыбка не касается запавших глаз, но Баки все равно уважает его в этот момент, как никогда прежде. — В четыре часа утра? — Разве есть плохое время для хороших идей? Сэм вопросительно смотрит на Баки. Обаянию Земо он явно неподвластен. — Сэм, отдохни ещё. Все нормально, — Баки делает вид, что не замечает благодарный взгляд Земо. Они вновь остаются в тишине. За окнами расцветает лиловым и красным холодный весенний рассвет, пронзительный свет льётся по золотым шпилям, серебрит иней на стёклах машин и лёд на подмерзших лужах, вспыхивает на подвесках хрустальной люстры и рассыпается отблесками по темным стенам. День. Ночь. Сутки прочь. Все так живут. Чем они хуже?