Сад над пропастью

Спорят весной снег и слива в цвету… Лю Мэйпо — Мастер… ваш чай. Е Байи невзлюбил этого тупого мальчишку как только тот открыл рот. Пока он молча убивал людей, было ещё терпимо, но вот разговоры — совсем уж лишнее. — Какой я тебе "мастер"? Я учить тебя не брался, ты просто прислуга. Знай своё место. Скорбный взгляд, обиженное личико. — Да, господин. Е Байи раскусил его давно: и месяца не прошло как Скорпион очнулся, а уже показал своё жало. Избалованный мальчишка, привык, что всё получает либо запытав кого-нибудь либо надув губки. Упрямый как осёл. Будет повторять и повторять это "мастер", думая, что Е Байи устанет и махнёт рукой, перестанет поправлять. Не на того напал. Но чай он заваривал хорошо. — Ты кем себя возомнил? Неужто думаешь, что достоин учиться у Бессмертного меча горы Чанмин? — Нет, господин. Е Байи поднёс чашечку к лицу, вдохнул аромат… Ну ладно, чай он заваривал прекрасно. — Может я сглупил и надо было оставить тебя там лежать. — Аромат чая и первое, запоздалое дыхание горной весны… — А может и получится сделать из тебя человека. Но учить тебя я точно никогда не собирался. Такую гниль и допускать к священным техникам? — Да, господин. Длинные ресницы опущены как у стыдливой барышни, сама покорность… а вот пальцы сжимают пояс так, что костяшки побелели. Убийца. Сладкая обманка снаружи, насквозь гнилой внутри. Е Байи взял веер, и шлёпнул лениво по рукам, так, чтоб хватка сама разжалась. Потом по щеке. — И челюсти разожми. Либо смиряй свой гнев, либо злись и ори. Твоё лицемерие мне тут не нужно. Меня оно просто раздражает, а тебя сожрёт изнутри. Он шлёпнул по другой щеке, на этот раз сильнее. На веере остался след пудры. — Ну? Злишься на меня? Скорпион поднял глаза. Никакой покорности, только желание убить. Даже скулы как-будто ещё больше заострились. — Да. Господин. Опытный убийца, конечно ждал следующего удара, весь напрягся… и конечно пропустил момент, когда веер хлестнул его по губам, смазывая помаду, высекая кровь. — Ты сдурел?! Злиться на своего спасителя! Да ты мне руки должен целовать, неблагодарная скотина! Какой-нибудь Вэнь Кэсин или Жун Сюань уже давно вспыхнул бы, как смола, высказал всё, что о нём думает, полез в драку и выпустил пар… но мальчишка-скорпион встал со своего места, опустился на четвереньки, и вправду потянулся губами к руке, всё ещё державшей веер. Его трясло как в лихорадке. Е Байи отдёрнул руку. Ни чай ни весна больше не радовали. — Ну всё, хватит. Я принял извинения. Он сделал вид, что оттереть лакированное дерево от пудры и помады сейчас важнее всего. Потом вспомнил, что есть слуга, и не глядя бросил веер Скорпиону. — На, почисти. Зачем только рожу мазать, если тебя тут никто не видит? — Вы видите. — А мне твоя рожа не интересна. Е Байи налил ещё чаю. Себе и ему. Люди суетны. Первые дни, когда мальчишка был такой слабый, что женьшеневым отваром его приходилось поить изо рта в рот, до красоты ли ему было? До гордости ли? Он был как кукла: позволял себя кормить, переодевать, равнодушный к тому, что там делают с его лицом и телом. Купать его было как покойника обмывать. Ему даже голову поднимать было трудно, но стоило поднести к волосам ножницы, как он начинал скулить и метаться. Тогда Е Байи подумал, что это его предсмертная воля, и подплёл косы как было, чтобы в гробу смотрелись опрятно. Скорпион покорно лежал лицом вниз всю процедуру, но когда, — с трудом и не с первого раза — поднялся на локтях чтобы посмотреться в начищенный поднос, стало понятно — этот будет жить. Мёртвые не тщеславны. А дальше — он ещё ходил держась за стену, но уже каждое утро пудрился и мазался. Руки дрожали, выходило по первости криво. Тут Е Байи ему не помогал, но и не мешал, только посмеивался, насвистывая арию "Чжан Чан подкрашивает брови". Хотя над этой дрянью смеяться было не интересно: молчит как колода, изображает почтение, а сам аж дышать перестаёт. Задыхается от злости и ни единого остроумного словечка от него не дождёшься. Лучше пить чай молча. В молчании он хоть успокаивался немного. — Ко мне скоро придут гости, — начал Е Байи, заметив, что мальчишка перестал трястись. — Век бы их не видать. Скорпион отложил веер, взглянул прямо: глаза как два тёмных омута. — Я понял, господин. Сколько их? Я поставлю ловушки на второй террасе, самой узкой. Е Байи чуть чаем не поперхнулся. — Дурень! Я имел в виду: подмети дорожки, спустись купи что-нибудь… курицу, например, вино… не знаю, тебе виднее. Надо же их угощать. Я тебя зачем держу? Своих мозгов не хватает, а туда же — злится, что ему, Королю скорпионов, приказывают. Не понимает, где и с кем находится. — Если хочешь кого-то убить, иди охотиться. — Да, господин. Завести такого слугу — всё равно что кошку: толку мало, одни расходы, да ещё и порывается кого-нибудь жизни лишить. Ну хоть платить ему не надо было — долг жизни важнее. — Надо будет им тебя как-то представить если спросят… ты же Чжао Се? Полные губы дрогнули. Кто его звал по-имени в последний раз? Конечно тот мерзавец. — Да. — Нет, скорпионы мне тут не нужны. Будешь… — Е Байи огляделся, заглянул в чашку, где всплыла поплавком чаинка. — Минъянь. Чай у тебя хорош. — Минъянь… — мальчишка улыбнулся, но взгляд остался холодным. — Спасибо, что дали мне новое, незапятнанное имя. Ваш слуга постарается сохранить его таким же. Он поклонился. Ну хотя бы манерам его Чжао Цзин научил, хотя воспитывал не как сына, а как наложницу. Это Е Байи раздражало ещё больше: что за воин, который жеманится как певичка? И что люди подумают, увидев его на горе Чанмин? Скажут: “Бессмертный Меч завёл себе подстилку”. Впрочем, пусть говорят: он давно не слышал о себе никаких сплетен, давно над ними не смеялся. — Всё, иди. Вино возьми покрепче. Мальчишка ещё раз поклонился, выплеснул остатки чая на фарфорового кролика и удалился. Его шаги пока не обрели былую лёгкость, он не успел сбежать прежде чем Е Байи поддался сентиментальности. — Минъянь. Он обернулся. — И шляпу не забудь. И отдыхай чаще, понял? Свалишься в горах, искать тебя не пойду. — Мне это не нужно. Поджал губы и вышел. Смешной дурачок: хочет скрыть, что меридианы его на ладан дышат, и тело устаёт быстрее, чем раньше. Будто это не Е Байи каждый вечер перед сном проверяет его пульс и направляет потоки ци между острых лопаток. Даже мяса и молока притащил ему из деревни, заставлял пить крепкий бульон. Женьшень на него потратил. Было бы перед кем Лю Бэя из себя строить. И всё-таки, поглядев с башни, Е Байи убедился, что шляпу и плащ глупый слуга надел. *** Десятый принц какой-то там Шу или Лян, — Е Байи не разобрал, — прибыл инкогнито с верными телохранителями просить совета (а на самом деле — помощи в очередной распре). Выслушать его можно было, отец принца оказался каким-то старым знакомцем, но влезать в такие междоусобицы — себя не уважать, и Е Байи сделал вид, будто Бессмертный меч отлучился внезапно по важным делам, а он, его недостойный ученик, передаст учителю всё, и скорейше запишет ответ. Гости остались недовольны, однако от вина и закусок не отказались. Принц пытался увлечь Е Байи светской беседой, тот делал вид, что слушает, а сам наблюдал за Минъянем, который, в скромных белых одеждах и с простой лентой в волосах молча прислуживал за столом. Его никто не узнавал, и он вёл себя как безмолвный дух, даже глаз не поднимал. Ну и к лучшему. Решено было, что гости двинутся в путь днём, поэтому за столом засиделись до поздней ночи. Е Байи едва прикасался к вину, но решил посмотреть что будет, если он притворится захмелевшим. Люди часто показывают своё истинное лицо рядом с теми, кто уязвим. Вот так например принц постепенно отбросил всякий пиетет и наклонился к нему, заговорщицки подмигивая, — запах спиртного смешался с запахом духов, глаза покраснели. Он был ещё не стар, но от постоянных возлияний лицо у него было одутловатое, и жёлтые белки выдавали проблемы с печенью. Нет, ввязываться в мирское ради него бесполезно. Этот не заживётся на свете и пользы никому не принесёт. — Молодой господин Е… — произнёс принц негромко, но так чтобы Минъянь слышал.— Ваш слуга кажется умелым и расторопным… да и красотой затмит любого актёра. Понимаю, ночи в горах холодные, жалко вам будет с ним расстаться, но… не продадите его мне? Е Байи заметил, что мальчишка замер на мгновение и продолжил как ни в чём не бывало убирать со стола. Можно было его и попугать. — Он же не мой слуга, а Учителя, как я могу распоряжаться чужим добром? Но если цена будет хорошая, то Учитель поворчит, а в душе останется доволен. Видите ли, принц, мы этого раба избаловали: редко принимаем гостей, так он стал строптивый и ленивый. — А я-то думал, что горным мудрецам деньги не нужны! Но выходит вы такие же люди, как и мы, — рассмеялся принц. — В деньгах у меня недостатка нет, даю сто лянов серебра, да пусть придёт сегодня стелить мне постель. Скорпион остаётся скорпионом: у мальчишки всегда был припрятан нож в рукаве, и шутка могла обернуться жестокой расправой. Е Байи решил не рисковать. — Обитель эта священна, потому восемьдесят лянов, а постель у вас и так найдётся кому расстелить. Но к чему на пиру говорить о делах? Оставим до утра! А пока… Минъянь, ещё вина! Мальчишка был в ярости. Скулы у него алели даже через пудру, брови болезненно изогнулись. Подливая вино он смотрел на Е Байи снизу вверх, ища в его лице что-то. Но тот сделал вид, что пьян и ко всему равнодушен. — А теперь принеси лютню и сыграй что-нибудь застольное. Да шевелись! Лютня была смертельным оружием Короля Скорпионов, самое время ему устроить расправу и сбежать… но нет, вернулся покорно и сыграл всё, что просили. Неужто сдался? Или опять не справляется со своей ци? Принц весь вечер ухмылялся ему только что не причмокивая, и Е Байи смешно было наблюдать, как он пыжится… но за Минъяня неспокойно. Кажется, он всё принял за чистую монету. Будь на его месте Жун Сюань, понял бы, что учитель решил позабавиться, подыграл бы, проучив сластолюбца так, чтобы навек запомнил. Минъянь же словно застыл. Он терпел, даже когда принц попытался затащить его к себе на колени. Пришлось вмешаться. Шутка не удалась. *** Наконец застолье кончилось. Отправившись на покой, Е Байи даже в темноте понял, что его постель занята. — Ты что тут забыл? Выметайся спать к себе, — скомандовал он. Минъянь сел, Тонкий нижний халат, накинутый на голое тело, сполз с плеча. — В полночь пошёл снег, я пришёл раздуть угли в жаровне и согреть постель. Ну да, конечно. Е Байи сел на край кровати, и Минъянь сразу прильнул к нему, нежными касаниями откинул волосы с плеч, приблизился губами к уху, едва касаясь. Горячий наощупь, покорный... — Господин, наверное я и правда был вам плохим слугой... давайте я помогу вам раздеться... Неужто он и к Чжао Цзину так подлизывался? И тот поощрял, удовольствие находил в этом, пока не поплатился. Наверняка тайком велел прислуге обучить сынка всем премудростям ублажения мужчин, а сам сделал вид что удивлён… даже лекцию небось прочитал о морали, чтобы распалить дурачка и запутать окончательно. А потом якобы поддался чарам юного соблазнителя, и уж с тех пор его держал на коротком поводке то ласками то угрозами. Вот теперь сам малыш Се-эр пытается играть в эту игру, понятия не имея о правилах. Е Байи прикинулся совсем пьяным и как был, в сапогах и ханьфу залез под одеяло, завозился, отодвигая его к стене. — Отстань… так посплю. Скорпион решил сбежать, и был пойман: Е Байи его придавил всем телом так, что ни охнуть ни вздохнуть. Раньше мальчишка бы его хоть попытался сбросить, но сейчас был так слаб, что просто затих. Только сердце колотилось как сумасшедшее, и жар ощущался через тонкую ткань. Опасный жар. У Е Байи мигом пропало настроение шутить. Он сел, схватил его за руку, щупая пульс. — У тебя что, от волнения болезнь как у девицы? Или лекарства забыл принять? Пальцы, как раскалённые клещи вцепились в его ворот. — Я смогу… на этот раз… только позвольте… ифу... А вот это было честно. Он правда бредил, Е Байи чувствовал, как скачут его пульсы. — Какой я тебе "ифу"? Даже сравнивать не смей. Он нашарил в сундуке шкатулку с пилюлями, и сразу две впихнул в горячий влажный рот, почти в самое горло. — Вот, глотай. Я думал подшутить, а ты, дурачок, сразу от этого заболел? На вас, молодых, ветер дохнёт и вы уже при смерти! Он завернул мальчишку в одеяло, и, не слушая протестов, отнёс на прогретый кан. — Закутайся, и к утру вся хворь из тебя выйдет. Ему надоело возиться с этим сопляком. Ишь ты, лыка не вяжет от жара, и туда же, соблазнять! Чжао Цзин его так искалечил, что не выправишь, так стоит ли стараться? Может проще со скалы скинуть? Минъянь словно почувствовал его намерение. — Если вы меня ненавидите… — даже слабый голос источал яд. — Зачем же спасли? Мстите тому, кого уже нет…? Но ему всё равно… он никогда меня не любил… — Делать мне больше нечего. Он убил моего ученика, я забрал его ученика, чтоб мне прислуживал, всё честно. А смеюсь я над тобой потому что ты смешная обезьяна с орехами вместо мозгов. Вот например с чего ты взял, что я, Бессмертный меч горы Чанмин, тебя продам какому-то проходимцу? Тебе моё имя хоть что-то говорит, а? Минъянь не ответил. Байи подумал было, что он заснул, но из-под одеяла донеслось: — ...разве... так никогда не поступают в Цзянху? Не предают? На это нечего было ответить. Никто бы не поступил так в горах, среди мудрецов. Но скорпионы ползали в долинах. Следовало раньше об этом подумать. — Только не на моей горе. Ещё раз обо мне подумаешь так — поколочу, и не посмотрю что ты еле живой! — Однажды я поправлюсь, и мы посмотрим… — прошипел Скорпион, думая, что никто не слышит. Но Е Байи услышал. Просто решил не связываться. Наутро он сам сварил мальчишке лотосовый суп, приготовил чаю и оставил на подносе вместе со сладостями, оставшимися от банкета. Принц, страдающий с похмелья, о прекрасном Минъяне однако не забыл, и обещал прислать тридцать лянов серебра. Е Байи посадил слугу позади принца на лошадь и с самым серьёзным видом сказал, что Минъян непоседлив, и дорога ему даётся нелего. Всю дорогу с горы принц терпел щипки и дёрганье за волосы, пока не обернулся, и не увидел позади себя… горную обезьяну. В ярости он хотел было штурмовать обитель мудреца, заморочившего ему голову колдовством, но сообразил, что его проучили, устыдился, и с тех пор, говорят, вёл праведную жизнь. Е Байи на это было наплевать, но как не рассказать Минъяню? Минъянь улыбнулся, слушая эту историю; улыбка у него была весёлая и злая, ненависть придавала ему сил. Он даже суп свой доел до последней капли, и встал на следующее утро как ни в чём не бывало. *** Когда баночки с пудрой и румянами опустели, Минъянь захлопотал: устроил в заброшенной хижине целую знахарскую лавку: собирал травы в горах, толок порошки, обрывал лепестки мэйхуа — тщательно, словно лекарство готовил, от которого зависела его жизнь. Е Байи ему не мешал. Непоседливый щенок оказался этот Минъянь: вечно ему надо было бегать туда-сюда, наводить уют. Даже старые шёлковые ширмы с журавлями он откуда-то достал и заштопал, хотя никто его не просил. И подношения на алтаре больше не залёживались: Е Байи они были без надобности, но сообразительный мальчишка быстро понял, что это его единственный способ выжить. Он бывал порой рассеянным: хватался за несколько дел сразу, или наоборот мог замечтаться над чем-нибудь на пол дня... но что толку было его дёргать? Он не ученик, пусть делает что хочет и как хочет, лишь бы не умчался снова сеять раздор. Его благовониями и румянами интересовались девицы в долине, но до торговли он не опускался, а по слухам даже поколотил какого-то актёра, который пытался всучить ему деньги за них, так что жил он на подаяние, как монах. И никогда ни о чём не просил Е Байи. Только раз попытался вытянуть из него дозволение посадить цветы в запущенном саду на скале. Изящные беседки давно обвалились в пропасть, пруд превратился в болото, ползучие сорняки свисали через проломленную ограду как космы сумасшедшего. Жун Сюань любил это место когда-то, сам посадил в нём дикую сливу… Сад умер вместе с ним. Нечего тревожить память мёртвых. — Зачем тебе цветы? — спросил Е Байи. — У нас тут что, поместье Четырёх сезонов? Он мог бы и побольнее уколоть, но как раз отдыхал после тренировки, а Минъянь принёс ему горячее полотенце и аккуратно, едва касаясь, утирал пот. Это было даже приятно... парщивец его хорошо изучил. — Разве сорняки не оскорбляют взор, господин? Я сделаю так, что сад будет вашим любимым местом, только позвольте услужить. "Позвольте услужить”... Никогда тебе не стать Минъянем до конца", — подумал Е Байи, подставляя шею. — "Скорпион всегда скорпион". — А если не станет? Ты что-то легко разбрасываешься обещаниями. — Но я ещё ничего не обещал. — Минъянь кокетливо улыбнулся. — Если у меня не выйдет, накажите меня как будет угодно. А если получится… мне ничего не нужно кроме вашей похвалы. Он грациозно опустился на пол, складывая полотенце, взглянул снизу вверх: розовый рот приоткрыт, глаза блестят. Так же он просил что-нибудь у своего ифу, готовый тут же отплатить услугой за услугу даже с колен не поднимаясь. Е Байи едва не отвесил ему пощёчину но сдержался. — Хвалить тебя? Ты этот сад придумал, так и делай для себя, меня не впутывай. А будешь ресницами хлопать, — обкорнаю как монаха. Меня от твоих бабских ужимок тошнит. И снова вспышка гнева. Но если раньше он либо опускал глаза либо проглатывал злость и улыбался, то теперь изящные, выщипанные брови сошлись на переносице, нож вот-вот вылетит из рукава… а вот губы всё равно надул от обиды как ребёнок. Байи наклонился к нему, взял за подбородок. — Ты смотри, на языке медок, под языком ледок. Убить меня хочешь? Ну так попробуй, что сидишь? А вот и улыбка. Прекрасная, добрая. — Как пожелаете, господин. Ножи он до сих пор метал плохо, просто смех. От пинка в лицо ушёл, — молодец, а вот подброшенный чайный столик разбить не успел — свалился на пол под его тяжестью. Впрочем, ему этот столик после как щит сгодился — выдержал аж два удара, старые мастера на совесть делали. Следующий нож наверное должен был прийти Е Байи в шею, но вонзился в недавно заштопанную самим же Минъянем ширму. — И это всё? Может за лютней сбегаешь? — предложил Е Байи, вытащив нож и отправив обратно — так, что рукав Минъяня пригвоздило к двери. — Впрочем, не с твоими меридианами. Надорвёшься — снова сляжешь. Минъянь… нет, Король Скорпионов рванулся, раздирая ткань рукава. Лицо непроницаемое, но дыхание хриплое, тяжёлое. — Однажды я убью вас, — сообщил он Байи и вновь мило улыбнулся. — Если вы не хотите... чтобы это случилось… чтобы случилось так, как с ифу... почему бы вам не стать благодарным господином? Тогда и я буду верным слугой. Байи тяжело вздохнул. — Почему нынешние дети настолько тупые? Может у вас стихии в теле как-то не так распределены? Королю Скорпионов повезло, что он стоял спиной к дверям, а не к стене. Об камень его размозжило бы, двери же смягчили удар: вылетели из петель под его весом, брызнули щепой. — А ты прав, мне уже нравится это место! — крикнул Е Байи, глядя, как скорпион стремительно теряет гонор, барахтаясь в колючих зарослях сада, пытаясь отцепить от шипов волосы и одежду. Ничего он себе не сломал, удар был рассчитан просто на то чтобы хорошенько его потрепать. А от царапин пострадает только гордыня. Угрожать расправой Бессмертному мечу, надо же… когда только этот паршивец перестанет бороться и начнёт просто жить? Мести его Е Байи не страшился: трудно отравить того, кто ничего не ест, и во сне убить мастера. Как-будто раньше никто не пытался! Минъянь не был похож ни на кого из живших на горе Чанмин раньше. Е Байи, когда притащил его, верил, что путешествие к мосту Найхэ всегда меняет человека. Но теперь засомневался. Есть у этого мальчишки своя душа, или он пустой, может существовать лишь прилепившись к кому-то сильному в страсти или ненависти? Впрочем, новое покушение так и не состоялось. Залечив царапины, Минъянь на следующий же день молча принялся уничтожать сорняки, демонстративно игнорируя хозяина. Получалось у него не очень: к земледелию привычки не было. Но трудов своих он не бросал. Сад вытягивал из него столько сил, что это Е Байи в конце дня приходилось прислуживать ему в купальне, а не наоборот. Он ворчал конечно, но только для виду, а в душе был доволен: если руки, которые по локоть в крови, могут дать жизнь, значит не всё ещё потеряно. И всё же, он ни разу не смог заставить себя ступить за ограду, хоть южный ветер к лету начал полниться сладкими запахами, и пчёлы загудели среди деревьев. Под их гудение Минъянь спал у ручья в тени мэйхуа, когда полдень становился слишком жарким чтоб работать. Ночью демоны обступали его постель и терзали его, во тьме его крики далеко разносились, смешивались с рыданиями ночных птиц. Днём же аромат цветов, нагретых солнцем, прогонял наваждения. Е Байи раз сел рядом, разглядывая его, и осторожно снял со щеки божью коровку. Минъянь не открыл глаз, не замер, даже дыхание не изменил, но Е Байи знал, что он проснулся. — Где был и что видел? — Я не вижу снов. — Жалко. Думал, посмотрю на тебя и угадаю, что тебе снится. Проникну в твою душу. Минъянь приподнялся на локте. Взгляд у него был всё ещё рассеянный. — Зачем вам проникать в такое гнилое и тёмное место, господин? — Кто знает, может ты там спрятал что-то, до чего сопляк Чжао Цзин не успел добраться. Минъянь сел, сцепил руки перед грудью так, словно хотел пальцы себе переломать. — Любовь к ифу… это лучшее, что во мне было. Когда не стало её, не осталось ничего. Е Байи фыркнул. — Любовь, как же. Минъян медленно повернулся в его сторону, как змея. — Я готов был умереть за него! Пока не узнал… — Вот именно, пока не узнал его страшные тайны или что он лжёт тебе или ещё какую ерунду. И развеялась твоя великая любовь как не бывало. — Е Байи, повернул руку чтобы божья коровка не упала. — Как вы смеете… — Ещё как смею. Посмотри на Чжоу Цзышу и Вэнь Кэсина. Идиоты они? Бесспорно. Но что бы один ни натворил, другой всегда рядом чтоб его защитить или уберечь от ошибки. Даже если злятся друг на друга, снова как магнитом притягиваются. Вот у них — любовь. — Не произносите этих имён. Господин. — А то что? Убьёшь меня? Минъянь промолчал, по глазам видно было ответ. Е Байи усмехнулся. — Вот именно. Ты никогда никого не любил, потому что никогда никого не прощал, как бы сердце ни разрывалось от боли. — Ифу… — Теперь он сидел, обнимая колени, словно хотел уменьшиться и исчезнуть.— ...говорил, что любви заслуживает только прекрасное. Возвышенное. Идеальное. Е Байи подумал и пересадил божью коровку на его нефритовую шпильку. — Значит вот зачем мордашку мажешь каждое утро. Я видел тебя без пудры и краски, ты не урод. Пожалуй… разве что рот большеват. Но и с таким ртом тебя полюбить можно. Опять молчание. Подначка не сработала. — Ифу… так никогда меня и не полюбил. Что бы я ни делал… и он получил по заслугам! Но так никогда и не… ифу... Чего Е Байи не ожидал, так это слёз. Даже божья коровка испугалась, улетев. Ему стало тоскливо: от рыданий мальчишка покраснел, захлюпал носом, лицо скривилось, и тушь потекла чёрными разводами. Вряд ли он жалел приёмного отца. Скорее уж себя. А может начал догадываться о чём-то. — Ну что с тобой… хватит реветь. Е Байи не очень-то знал, как утешают взрослых, а этот плач вообще был какой-то совсем уж детский, хоть и вырывался из груди взрослого Короля Скорпионов. — Вот сейчас ты точно урод уродом, прекрати. Чтобы не видеть этого всего и как-то приглушить, он обнял Минъяня, крепко прижал к себе. Ему казалось, что где-то он слышал: если удерживать руки и ноги плачущего, его это успокоит… но кажется так говорили о младенцах. Минъянь не обнимал его в ответ, и к лучшему. Не друзья они в конце концов. Но Е Байи всё равно держал его крепко, и похлопывал по затылку, надеясь, что всё это долго не продлится. Наконец, из мальчишки вылилось достаточно слёз, и он затих, подрагивая. — И зачем тебе любовь Чжао Цзина? Он мерзавцем всегда был, мерзавцем и остался до конца, хотя ты его в этом обскакал. Так что ты ревёшь, будто и правда родителя потерял? Ни отцом настоящим ни верным любовником он тебе не был. — Любовником? Он не думал о… это я его соблазнил… Он и правда в это верил, до сих пор верил. Е Байи руками бы развести, да как отпустить этот съёжившийся сопливый комок терзаний, который недавно ещё строил из себя Короля скорпионов. — Точно так. И той служанке или тому слуге, который тебе показал как в рот взять и в какой позе его ублажать, он не платил. — Откуда… — Я бессмертный мудрец, я всё знаю. Как бы Е Байи хотел ошибаться… но прошли те годы, когда он имел роскошь не знать людей. — Чжао Се может был влюблён, но никогда он не любил. И это к лучшему, значит что-то у Минъяня есть впереди. — Нет… — тихо произнёс Минъянь и отстранился, прикрыв опухшее лицо рукавом. Е Байи стащил с себя ханьфу и бросил в него. — Этим прикройся, всё равно уже залил соплями. Но сначала дай-ка посмотрю, что у тебя там за тыква вместо лица! Он в шутку медленно потянулся к рукаву, и Минъянь, конечно, оказался быстрее, успел защититься. Е Байи не отступил: рукава Минъяня так и мелькали в воздухе, закрывая лицо, он блокировал каждое движение чётко, словно силы вернулись, пока наконец Е Байи не надоело. Он схватил его за запястья завёл их за спину… и оказался с тяжело дышащим Минъянем лицом к лицу, грудь к груди. Зря мальчишка переживал: даже в пятнистом от потёкшей туши виде он остался хорош собой. Даже в смятении чувств. Не идеальный, конечно, но кто идеален? Глупости какие. И большой рот можно полюбить... если найдётся дурак, который полюбит всю злобную тварь целиком. Е Байи улыбнулся. — Ого, как я тебя волную. Имей в виду, будешь ко мне лезть в постель или корчить влюблённого — выгоню. Я не твой ифу. Казалось, после рыданий сильнее покраснеть невозможно, но мальчишка смог. — Этого… не будет! Невозможно полюбить древнее чудовище! Ифу был величественным и прекрасным… так он смог внушить мне любовь… а ты... Байи усмехнулся и развернул его спиной к себе, а потом от души дал пинка, чтоб улетел в ручей. — Гуляй домой, большеротая жабка! Минъянь почти сумел удержать равновесие и прыгнуть, чтобы не свалиться в воду. Почти. Любой, в ком ци струится свободно, смог бы... но не он. Он так долго не показывался из воды, что Е Байи даже решил его поискать, но вовремя заметил, как мокрый и дрожащий Минъянь пытается незаметно выбраться на берег дальше по течению. Тонкий халат облепил его тело, и стало особенно заметно болезненную худобу. — Иди сюда, — позвал Байи, и тот, после секундного замешательства подошёл. Закусил губу от стыда, но не опустил глаз. — Минъянь. Ты тренируешься? — Да, господин. — Ешь как следует? — Да господин. Е Байи схватил его за запястье, щупая пульсы. Прерывистые, скачущие, вовсе нитевидные… нет, всё не так. Тело и дух должны восстанавливаться в гармонии, а тут ни о какой гармонии и речи не шло. — Не могла лавина так повредить твои меридианы. Я же сам направлял твою ци, ты был на пути к выздоровлению… — Я не лекарь и ничего об этом не знаю, — Минъянь подобрал ханьфу Е Байи, завернулся в него. — С вашего позволения. — Да… — Е Байи задумчиво проследил, как он уходит заливая дорожки ручьями воды, словно утопленник. — Ты не лекарь... Ему казалось он знает, в чём дело. Оставалось сложить два и два... *** Ночью, убедившись, что Минъянь крепко спит, он прошёл в его комнату, открыл сундук. Вещей у бывшего Короля скорпионов было не густо: шёлковые нижние одежды, которые он берёг, ножи и меч, склянки с ядами… Е Байи знал, что здесь же должна лежать шкатулка с украшениями, он сам лично положил её туда в тот день, когда выплел из кос Короля скорпионов серебряные бусины и заколку, снял кольца с переломанных пальцев. В сундуке ничего не осталось. Мальчишка заворочался в постели, застонал, хватая воздух, царапая горло. — Где ты… где… ифу… я буду хорошим… я... Е Байи сел рядом, сжал его сведённые судорогой пальцы. — Хлопот с тобой… он умер, ты его не найдёшь. Минъянь. Ты дома, спи. Мальчишка сжал его руку в ответ, не просыпаясь, но задышал ровнее. Щёки у него были мокрые от слёз. *** Перстень и прочие украшения обнаружились в долине. В закладной лавке. Местный аптекарь рассказал, что "молодой господин с горы" купил у него ртути, киновари и несколько цзиней "камня чёрного демона" из которого толкли порошок для потравы грызунов. — Не собираетесь ли вы создавать пилюли бессмертия, господин? — поинтересовался аптекарь. — Нет. Просто одна надоедливая мышь всё никак не успокоится, — бросил Е Байи, и прямо посреди улицы взмыл на крышу и полетел в горы. Минъянь стоял на камне над ручьём, прямой, тонкий как молодое деревце, и такой же неподвижный. На его удочку села стрекоза, но он даже не пошевелился. Байи решил его пока не трогать, подтвердить сначала свои догадки, и впервые за долгие годы ступил в сад. Конечно за одну весну Минъянь не смог бы сделать из этого места Персиковый ручей, но недостаток цветов и деревьев постарался искупить изяществом и гармонией сочетаний. Лишь один угол сада оставался диким: полуразвалившуюся беседку он не смог в одиночку ни починить ни разобрать, а помощи не просил. Так она и стояла, поросшая мхом, накренившаяся в бездну. Краска облупилась, крыша вот-вот провалится… отличное место для призраков. Е Байи вошёл внутрь, внимательно смотря под ноги, чтобы не растоптать ненароком то, что искал. Но Скорпион ничего не скрывал: прямо посреди беседки блёклые цветочки пробивались через проломы в полу. Там, откуда Е Байи был родом, их называли "ногти покойника": бледные, словно восковые, с синюшным оттенком, они не любили свет и росли на болотах или во влажных горных ущельях. Говорили, что весной Долина призраков усыпана ими. Е Байи сорвал один цветок, растёр лепестки между пальцами, запоминая запах. Камень чёрного демона, ногти покойника, ртуть, — всё было у него под носом, а он даже не задумался… Чтобы убедиться окончательно, он заглянул в бамбуковую хижину, где Минъянь готовил свои благовония. Аромат бледных цветов пропитал всё. — Минъянь! Ни слова. Горячий ветер прошёл по саду, на кухне в корзине плескалась рыба, удочка стояла в углу. — Минъянь! Конечно он пошёл в свою комнату, чтобы принять эту дрянь в одиночестве. Сидел на кане у маленького столика… Столик он наверное опрокинул когда забился в судорогах, остатки зелья разлились, замочили широкие шёлковые рукава… Шёлк был такой же иссиня белый, как пена на его губах. Мальчишка ещё дёргался, глядя в потолок невидящим взглядом, пытался вдохнуть, но не мог. Е Байи зажал точки на его шее, почувствовал, как сокращаются мышцы. Застой ци мешал дыханию пройти, пришлось направлять его и массировать горло, пока Минъянь не закашлялся, громко, с хрипами втягивая воздух как утопающий. Пришлось перегнуть его через колено, и, без всяких особых техник, сунуть два пальца в приоткрытый рот. Это помогло — мальчишку долго и мучительно рвало какой-то чёрной дрянью, пока в желудке ничего не осталось. — Хорошо лежишь, выдрать бы тебя сейчас как следует, — сказал Е Байи, поглаживая его по спине, выравнивая потоки ци. Минъянь ничего не ответил. Он попытался подняться, но Е Байи придавил его обратно. — Лежи, я не закончил. — Не унижай меня… ты... — Как унизить того, кто уже так жалок? Чтобы ты знал, вода забвения готовится иначе. Зачем всякую бурду на себе пробовать? — Я помню рецепт… почти… я почти нашёл дозировку… Е Байи убрал руку и уложил бедолагу на кан. — Что ты хочешь забыть? — спросил он. — Совесть мучает? Минъянь утёр рот и отвернулся. — Вы сказали… что любить, это значит простить, когда сердце разрывается от боли. Я ничего не желаю… только бы повернуть время вспять… только бы мы могли всё начать заново, вместе… я бы уговорил его не стремиться к власти, просто быть моим ифу… не делать зла… И мы бы изменились… — Уговорил бы ты его, как же. — Я всё готов простить… и я готов на коленях просить прощения... Но это невозможно, и… лучше я выпью воду забвения и уничтожу память о нём навсегда! Я не хочу больше страдать. Без него мне так... так… Он весь сжался от напряжения, пытаясь выдавить последнее слово. — ...о...диноко... — Да пропади он пропадом твой Чжао Цзин! — Байи ударил кулаком по кану так, что глина затрещала. — Даже из могилы тебе голову морочит! Вот скажи, чего тебе без него не хватает, а? Некого мучить? Некому тебя хвалить и по головке гладить за убийства? Некому тебя в койку тащить? Он вдохнул и выдохнул, зная, что Минъяню и так нелегко. Какой бы тварью тот ни был. — Сначала пытался на вершину мира по трупам залезть, а теперь ноешь что там одиноко. Да что ты знаешь об одиночестве? — Вы меня ненавидите. Так зачем удерживаете? Господин. — Да не ненавижу я тебя… — Байи устроился рядом поудобнее, накинул на мальчишку одеяло, зная, что его скоро начнёт знобить. — Я тебя спас потому что ты ещё дышал. Даже не задумался, кто ты и чей ты там ученик. И я всё ещё пытаюсь тебя спасти, да не выходит. Бессилие — вот его я ненавижу, а ты… — Я смешная обезьяна, которая вас веселит, — холодно ответил Минъянь, но повернулся к нему. — И большеротая жаба. С бабскими ужимками. Я помню. — Ты смотри, какой злопамятный. А сам ведь назвал меня древним чудовищем. Минъянь слабо улыбнулся. — Но ведь так и есть. — Ой, заткнись. — Е Байи усмехнулся, но снова задумался. Какое-то время они молчали. — Вэнь Кэсин и Чжоу Цзышу… — начал Е Байи, и заметил, как напрягся Минъянь. — Я как-то зашёл к ним в гости. И дня не пробыл. Принимали они меня радушно, Чжоу Цзышу наконец-то мяса на костях нарастил и оживился, а малыш Чжэнь Янь не петушится больше… да только я понял, что они ждут-не дождутся как бы меня поскорее выпроводить и снова остаться только вдвоём. Минъянь промолчал, обхватил себя руками под одеялом. Е Байи бездумно убрал мокрую прядь волос с его лица. — Когда я возвращался от них, мне стало тоскливо. Я так долго просидел на горе один, что забыл каково это — делить вечность с кем-то. Все мои ученики, друзья умерли, и я решил уйти в мир, закончить свои дни где-нибудь на постоялом дворе над миской вкусной лапши. Но прежде — сжечь обитель на горе Чанмин. — Значит моя воля сильнее вашей. По крайней мере я не стремлюсь умереть. — А, так ты сильнее меня? Тогда сейчас встанешь и пойдёшь вытирать после себя пол. Не перебивай. Минъян выбрался из-под одеяла, и, дрожа, пошёл за ветошью. — Я могу работать и слушать одновременно. — Да как хочешь. В общем, по пути мне встретился старый крестьянин с телегой соломы. Вдруг эта солома зашевелилась и показался сапог. Я остановил коня, взял деда за шкирку... он струхнул, повалился мне в ноги и начал жаловаться, что после лавины нашёл выжившего, да только вылечить не смог, и везёт в горы чтоб там бросить, ведь денег на гроб нету. Я раскопал солому и увидел тебя. Ты ещё дышал, даже украшения твои были при тебе, этот проходимец видно побоялся их снять с живого. Я выкупил у него телегу, и с тех пор десять тысяч раз об этом пожалел… и десять раз порадовался. Хорош ты, плох… с тобой хоть интересно. Здесь, на горе ты никому не можешь навредить, а там кто знает, может настанет день и поймёшь, каким дураком был. — Это всё? — Всё. Вся история. Морали не будет. Кстати, твои цацки теперь мои. Старинная работа, нечего ими разбрасываться! Может подарю кому-нибудь… да хоть Вэнь Кэсину! — Они принадлежали прадеду ифу. — Минъянь выжал ветошь. — Ифу подарил их мне однажды, когда я особенно порадовал его… я решил выпить воду забвения, значит и они мне больше не нужны. Дарите кому хотите. — Не нужна тебе вода забвения! Тебе сейчас нужно выправить меридианы, уйти отсюда и наделать новых воспоминаний, получше прежних. — Зачем мне помнить? — Чтобы не связываться больше с такими уродами как твой ифу и самому уродом не быть. Мы стоим на своей памяти как дом стоит на фундаменте. Всё тебе объяснять надо… Минъянь серьёзно взглянул на него снизу вверх. — Когда я уйду, вы ведь уйдёте со мной? — Это ещё зачем? Он снова отвернулся, делая вид, что тщательно полощет ветошь. — Как же… разве не этого вы хотели? Сжечь обитель и уйти, умереть над миской лапши. Значит какое-то время нам будет по пути. Мне жаль только сад, я немало сил в него вложил… но если я не смогу попробовать его плоды, пусть горит. — Ну и умница ты, обо всём подумал. Ладно, иди сюда, полежи спокойно, а я пойду в библиотеку, посмотрю, что можно сделать с твоими меридианами… кто-то же должен о них заботиться, раз ты не хочешь. Минъянь с видимым облегчением сел на кан и забрался под одеяло. — Спасибо… господин. — Не за что. И чтоб когда я вернулся, ванна была готова. — Да, господин. Он был печален и Е Байи это понравилось. Если сердце болит, значит оно ещё не до конца окаменело. *** Ни в какую библиотеку он не пошёл. Ему и так известен был ритуал, который мог быстро выправить мальчишке меридианы и вдохнуть новые силы в его измученное тело. Но для этого сознание обоих должно быть ясным и чистым: без гнева, без иных страстей. В себе Е Байи не сомневался, а вот Минъянь, запутавшись, мог пострадать ещё сильнее. Сколько раз его использовали под благовидным предлогом? Сколько раз он использовал других? В добрые намерения он не поверит. Поэтому ответ был один: "будем делать то, что делали, другого способа нет". Впрочем, когда Минъянь через неделю пришёл к нему на террасу с чайным подносом и книгой в жёлтом переплёте, он не удивился, только почувствовал как виски заломило. Этот паршивец… — Господин, почему вы скрыли от меня способ вылечиться? — спросил Минъянь, опустившись на колени чтобы расставить чашки. — Неужто хотите чтобы я остался тут дольше? Не верю. — Правильно делаешь. — Е Байи взял книгу и стукнул его слегка по макушке. — Никто тебе не разрешал шарить в библиотеке, ты же всё равно не умеешь читать. — Я умею… — Умел бы — тогда прочёл бы, что этот ритуал для мужчины и женщины. Слияние двух начал порождает всплеск ци. У нас с тобой одно начало, если только ты мне не хочешь ещё о чём-то рассказать. — Разве не похожей техникой воспользовался Чжоу Цзышу чтобы исцелиться? Не два начала, а две воли породили всплеск ци… — Не тебе рассуждать о ритуалах моей школы, ясно? Щенок… Е Байи в раздражении отбросил книгу, но так, чтобы не задеть чайник. Всё же Минъянь старался. — Простите, господин. Мне не впервой ложиться с мужчиной ради дела, поэтому я не придаю этому такого же значения как просветлённый отшельник. Я не хотел вас оскорбить. Е Байи поморщился. Так Чжао Цзин его и под других подкладывал… — Раз ты так об этом думаешь, значит тем более не готов. — Он взял чашку, вдохнул аромат чая… если забыться, можно представить, что нежные руки с любовью его приготовили. Но это не так. Просто мастерство. — Ритуал Жёлтой книги это обряд для слияния душ через слияние тел. Передать частицу ци и принять её, — вот в чём труд, такого не сделаешь, если просто лежать под кем-то и узоры на потолке считать. И похоти там тоже нет места. — Если для этого недостаточно быть покорным, тогда каким я должен быть? Е Байи задумался. Он проводил такой ритуал лишь однажды, с Жун Чжанцином. Каким тот был? Уже и не вспомнить. Зато он навсегда запомнил, как Жун Чжанцин вышел из транса, улыбнулся, и легонько боднул его лбом в лоб. А потом рассмеялся, и Е Байи рассмеялся тоже, чувствуя как свободно струится между ними ци, как невероятная лёгкость наполняет тело. — Ты должен быть собой. — И вы тоже? — И я тоже. — Кажется… это самое трудное, не так ли, мастер? Е Байи ничего не ответил, но внутренне согласился с ним. Наконец, он принял решение. — Не знаю, что там творится в твоей душе… но мы попробуем. Если ничего не выйдет, я это пойму сразу, как только начнём ритуал, даже трогать тебя не придётся. С завтрашнего дня будешь поститься в западном павильоне и читать сутры… да ты уже знаешь. — Да, господин. Он как-будто и не обрадовался, хотя сам этого добивался. Подобрал книгу, прижал к груди странным нервным движением. Е Байи впервые захотелось его ободрить, сказать, что всё будет хорошо... но он и сам не знал, что случится, и не стал давать мальчишке ложных надежд. *** Четыре дня чтения сутр и воскуривания благовоний. Четыре дня медитаций и призыва космических божеств. В малом зале для медитаций свет едва пробивался через занесённые песком окна, но каменный пол до сих пор прогревался изнутри печью, — хватит циновки и одеяла. Никакого подходящего масла кроме ароматного не было, но это был едва различимый аромат, он не возбуждал и не отвлекал. На пятый день Е Байи снова наполнил курильницы, вымылся в воде, вытопленной из горного снега, надел нижний халат, не пропитанный благовониями. Распустил волосы. Он надеялся, что Минъянь тоже догадается очиститься, а не решит его соблазнять. Тогда ритуалу сразу конец. Но Минъянь пришёл в назначенный час чистый, как бесплотный дух и такой же бледный: ни циня краски на щеках, а волосы… Вместо длинных, аккуратных кос, перехваченных лентой — короткие, торчащие завитки, которые и причёской назвать сложно. Он вошёл и остановился в тени у входа: то ли не знал, что делать дальше, то ли смущался новой внешности. Е Байи решил ему помочь и подошёл первым. — Что с волосами? — спросил он прямо, и потянулся взъерошить, но Минъянь ушёл от прикосновения. — Это не важно… они отрастут. На третий день поста они вдруг стали тяжёлыми… слишком. Я не мог этого выносить. Е Байи не стал спрашивать, что это значит, просто молча пропустил его в зал. Минъянь грациозно опустился на циновку для медитаций и закрыл глаза. — Я готов. — Нет, глаза открой. Ты что, книгу не читал? Спокойно, понукать нельзя. Смотреть в глаза. Е Байи начал читать первую мантру, размеренно, чтобы восстановить дыхание. Минъянь справился с собой и начал вторить ему, сам потянулся к его руке, когда пришло время переплести пальцы. Е Байи подумал, что мальчишка, не привыкший к таким практикам, будет отвлекаться сам и отвлекать его, но эта мысль ушла так же легко, как и появилась. Не осталось ничего: потерялось тепло пальцев Минъяня, став продолжением его собственного тепла, голоса зазвучали в унисон, став одним. Исчезло время. Он одновременно держал Минъяня за руки и развязывал его пояс там, в будущем. Читал мантру и касался губами ключиц, отодвигая ворот… Минъянь прерывисто вздохнул, чуть запрокинул голову, но сдержался. Энергия ци металась между ними, упругая, как волна. Байи отпустил его руку, и взмахом поправил рукав. Минъянь повторил его жест как зеркало. Они поднялись одновременно. Минъянь… нет, Байи плавным движением пригладил волосы. — Не отвлекайся. Направляй энергию. Движение за движением, повторяя друг друга, они разделяли ци на потоки, усмиряя её, переплетая. Двигаясь по кругу и сходясь всё ближе и ближе, пока не оказались вплотную. — Слишком много… мои меридианы не выдержат, когда всё это войдёт… — Не всё. Доверяй мне. — Нет… я… — Я сказал доверяй мне. Я тебя не оставлю. Пропустить поток энергии через себя, и вливать в Минъяня по капле, по глотку, как отвар женьшеня когда-то… Они опустились на циновку одновременно, не отрывая друг от друга взгляды. Е Байи наощупь развязал его пояс, коснулся яшмово-белых в солнечном луче ключиц, которые даже работа в саду не смогла сделать бронзовыми, раздвинул ворот… ...и при первом прикосновении губ Минъянь прерывисто вздохнул, запрокинул голову. Байи старался не спешить и снять одежды сохраняя достоинство, но вдруг оказалось, что он давно снял их и лежит лицом к лицу с Минъянем, целомудренно касаясь его скул и губ кончиками пальцев… Минъянь в ответ так же изучал его лицо, затаив дыхание. — Что дальше? — прошептал он. — Мне так легко… могу вечность так провести... — А моя душа мечется от злобы к скорби и, несчастная, не может найти покоя. Сейчас мы как единое целое, и чувствуем так же. Ты меня, я тебя... Ладонь Е Байи скользнула по его горлу, по груди, по животу, и остановилась на нижней чакре свадхистане, не касаясь отвердевшего, набухшего кровью естества. Он послал поток ци вперёд, и Минъянь выгнулся, жалобно вскрикнув. — Мастер... — Эта чакра как корни дерева, а я как подземный источник. Чтобы твои меридианы ожили, я соединюсь с тобой как влага с корнями. Он коснулся бедра, провёл ребром ладони между ягодицами, и, почувствовав как скользит под пальцами ароматное масло, одновременно проник двумя внутрь и прижался спереди. Минъянь замер, словно вспомнил о чём-то. Его ладонь охватила сразу два естества и двигалась плавно, но быстро. Его бёдра ёрзали в такт, и каждый раз он всё глубже насаживался на пальцы… но его дух ускользал. Даже в чужих объятиях он снова был один, один, один... — Минъянь. — Байи взял его лицо в ладони, поймал взгляд расфокусированных глаз.— Посмотри на меня, большеротая жабка. Ты здесь, со мной. Это помогло. Его взгляд стал осмысленным, дыхание замедлилось. — Мастер… Байи… — А теперь позволь войти в тебя… Он дождался едва заметного кивка и уложил Минъяня на бок, чтобы не атаковать чакру слишком агрессивно… чтобы смотреть в глаза… Девять коротких ударов и один долгий, девять коротких и один долгий… Минъянь намотал его белую прядь на пальцы и потянул к себе, пухлые розовые губы с готовностью вобрали язык… Они были единым целым... и всё же Байи не хватало его. Неизбывная жажда обладать... Он повернулся на спину, увлекая Минъяня за собой, и тот понял: упёрся ступнями в пол, выгнулся, позволяя медленно атаковать себя снизу, прижимаясь спиной к груди. Его естество прильнуло к животу как тростник на ветру, но Байи касался только груди и живота, пальцами прослеживая течение ци, нажатиями пробуждая чакры, лаская. Ещё не время... Минъянь в исступлении посасывал мочку его уха, потоки энергии захлёстывали его… Девять коротких ударов и один долгий… Нельзя терять контроль. Нельзя схватить мальчишку, сжать в полную силу чтобы треснули рёбра, чтобы кровь хлынула через искусанный рот… пронзить его со всей мощью Бессмертного меча… уничтожить... Он забыл, что Минъянь будет терпеть до конца, не издаст ни звука, не попросит остановиться… и понял, что слишком сильно сжимает его горло, лишь когда солёная капля упала на его губы. Слеза. Он немедленно разжал хватку, бережно уложил Минъяня на циновку. — Это… это было моё искушение… — Я потерплю… — Минъянь едва дышал, но снова потянул его к себе. — Нельзя прекращать… Вместо ответа Е Байи коснулся губами его лба, проверяя, нет ли снова жара. — Никто и не прекращал… ты всё так же в моих руках… но теперь сам ищи путь… Он сел и поманил Минъяня, позволил ему оседлать свои бёдра, рукой устремил своё естество внутрь. Былая грация возвращалась к Минъяню, мышцы делались послушными. Теперь он был словно наездник, пытавшийся удержатся на долгой спине дракона, скользящего между туч. Его движения подчинялись тому же счёту ударов, затягивающему, как водоворот… и когда водоворот стянулся петлёй, Е Байи понял, что пришло время. Он собрал ци в нижних чакрах, и вместе с семенем выплеснул мощным потоком, чувствуя, как энергия устремляется по меридианам Минъяня, словно бурная весенняя река, которая грохочет с гор, заполняя до краёв своё ложе. Минъянь застонал, сжимаясь внутри, изливаясь на живот, вместе с семенем высвобождая излишек ци, и медленно опустился, прижавшись влажным лбом к груди Е Байи, отдаваясь его объятиям. Он запыхался, но в его дыхании больше не слышалось болезненных хрипов. — Я не могу двигаться… — прошептал Минъянь. — Но… — Тебе и не надо. — Е Байи отпустил его и поднялся. Он чувствовал себя лёгким и усталым, но всё же принёс шайку с горячей водой, как следует обтёр его, а затем себя, прежде чем устроиться снова на циновке. Минъянь в полудрёме следил за ним из-под ресниц, но ничего не сказал. Только долго, сладко вздохнул и закинул ногу на его бедро, оплетая, словно лоза. Е Байи хотел его отодвинуть, сказать, что это неуместно, но слова потерялись где-то между явью и сном. *** Когда он проснулся, солнце уже клонилось к закату. Минъянь спал спиной к нему, подтянув колени к груди. Е Байи бездумно протянул руку и зарылся пальцами в короткую неровную поросль на затылке. Минъянь тут же обернулся, словно и не спал; сонно заморгал, прищурился, глядя на солнце, и снова закрыл глаза. Но на этот раз — для ленивого, влажного поцелуя. — Так ритуалы не заканчивают… — проворчал Е Байи. Прихватил зубами пухлую нижнюю губу, якобы в наказание, но Минъяню всё было мало. Он, казалось, готов был сосать его язык бесконечно, как дитя материнскую грудь. Пришлось слегка оттолкнуть его. — Сначала нужно поклониться друг другу, потом — богам четырёх сторон света. Воскурить благовония и совершить омовение… а ты что делаешь, непочтительный щенок? — Я рад бы поклониться вам, мастер… но моё тело всё ещё не слушается. Это плохо? — Это как после тяжёлой тренировки. Пройдёт. Е Байи перевернулся на спину, пытаясь разглядеть затерявшийся во тьме потолок. У него хватало сил, он чувствовал себя неожиданно бодрым и спокойным, но завершать ритуал должны были двое. Минъянь поднял руку, глядя, как последние солнечные лучи просачиваются сквозь пальцы. — Словно время остановилось… — Но это не так. — Е Байи начал думать, что совершил ошибку. То, что способствовало ясности его ума, мальчишку погрузило в сладкие грёзы. — Для тебя время идёт. Что ты будешь делать дальше? — Дальше… я пойду в сад, посмотрю, не отцвела ли мэйхуа… смету лепестки... — Тогда хотя бы ветку срежь, поставлю в нишу чтобы красиво было. Минъянь фыркнул и рассеянно накрутил его седую прядь на палец. — Сначала сказали, что это мой сад и вас не интересует, а теперь требуете ветку? Ну уж нет. — Ладно, парщивец, нужна мне твоя мэйхуа. Я не о том спросил. Дальше-то что? — Когда появятся сливы — соберу их. Когда опадут листья — обрежу ветви, когда придут холода — укрою дерево… — Он зевнул в ладонь и закрыл глаза, не отпуская прядь. — А потом придёт весна, и снова буду любоваться цветами… Е Байи осторожно выпростал волосы, невзначай коснувшись его руки. Нет, этот ритуал точно был ошибкой… — А если я не собираюсь с тобой тут сидеть, на горе? — Разве я вас держу? Вы Бессмертный меч, можете делать что пожелаете, только… — Минъянь открыл глаза, но избегал смотреть ему в лицо. Сон совсем его покинул. — Сад я вам сжечь не дам. И… я буду рад, если вы останетесь. Разве… разве приятно любоваться цветами в одиночку? Разве лапша стоит того чтобы за неё умирать? — Это мне самому решать. — Е Байи сел и бросил ему халат. — Одевайся, закончим ритуал. Минъянь подчинился. Полностью одетые и серьёзные, они снова поклонились друг другу и четырём богам сторон света. Минъянь заменил благовония, зажёг лампы. Стал снова деловитым и отстранённым. Словно ничего не было. *** Вечером он, накрашенный в своей обычной манере, одетый в шёлковый ханьфу, заваривал для Е Байи чай, держась так будто находился в другой комнате. Один. Неужели всё было бесполезно? — Всё ещё хочешь свою воду забвения? — спросил Е Байи, веером отгоняя насекомых, летящих на свет. Минъянь удивлённо взглянул на него. — ...нет... Он пошатнулся, как человек, вдруг понявший, что идёт над бездной без опоры, и выронил чашку. Е Байи едва успел поймать её. — Не пугайся так, никуда твой ифу от тебя не денется. На место боли придёт скорбь, на место скорби — раскаяние. Я знаю как никто. Е Байи вернул чашку на место и потянул Минъяня за рукав, чтобы сел рядом. Тот подчинился, но избегал смотреть в глаза. Потянулся было к руке… но отдёрнул пальцы, словно обжегшись. — Вы Бессмертный меч горы Чанмин. Откуда вы знаете, что происходит в душе злодея? — спросил он, так пристально глядя на очертания далёких гор, залитых луной, словно они могли дать ответ. — У всех у нас души одинаковые, у всех свои грехи и свои сожаления. Ты не один, Минъянь. — В этом… — Минъянь поднялся и быстрым движением утёр глаза, делая вид, что отмахивается от ночной бабочки. — В этом вы ошибаетесь. Его тоска передалась Е Байи, словно они до сих пор были связаны. Связаны, и всё же так далеко… Он подумал: возможно через их ритуал Скорпион невольно отравил его своей жаждой. Жаждой чувства, которое никогда не случится. “Многое никогда уже не случится”, — сказал он себе. — “Так зачем терять время, думая о глупостях, о которых даже этот паршивец не думает?” Он рано ушёл к себе медитировать, хотел очистить разум, избавиться от всего, что волновало сердце… И не смог. Пышная ветвь мэйхуа ждала его у изголовья, усыпав всю постель живыми, алыми лепестками. Она всё ещё пахла весной.