при чем здесь можжевельник?

переменчивый апрельский воздух забивает носоглотку напрочь. и душный и холодный. черт его знает. пак дышит медленно, через раз позволяя кислороду доходить до побитых лёгких. сипит рвано, считает до пятнадцати и ступает на очередную разметку пешеходного. противно жёлтый, как прелая листва в октябре. чудесный октябрь, тоже жрёт трахею под корень. сонхва думает о неизбежной спешке скоротечных дней, проносящихся меж глаз точно пуля на вылет. оступается и опять думаетдумаетдумает. как могло бы быть, существуй он за гранью собственной диктатуры. остановись и, господи, посмотри на мир без этой тяжести. расслабься. что ещё? городская пыль с обочин, израненных вдоль и поперёк, медленно, с насмешкой оседает на таких же цвета волосах и притворяется пылью с какой-то там звезды в хвосте скорпиона. вроде шаула? а, впрочем, без разницы. сонхва считает астрономию интересной, но не в его случае. мёртвые дороги смеются над ним, упрекают, мельтешат где-то в районе горбатой переносицы. ощущается тяжело. а у хонджуна волосы синие, как кровоподтёки его извечные на худых коленках. где он только эти заросли находит в бесконечном маршруте побегов. и ощущается он как-то слишком мягко, нечетко. зрачки фокус всё никак не поймают. сонхва держится на расстоянии выстрела, кажется, шаг навстречу сделает и тонкая чужая трахея под его пальцами рухнет, а когда кажется нужно креститься. но пак дышит через раз и урывками, задыхаясь в очередной погоне за обыденностью. и, ну точно, прибежит первый с конца, как в детстве. но мама всё-равно говорит – он умница. бежит и опять думает, срывается и пытается, но тело тяжёлое - к земле немой тянет, а дороги над ним смеются. а у хонджуна голос, как пересвист мартовского ветра на открытых холмах и небо над головой, такое высокое и яркое, как что-то живое. невероятно. и задушить его страшно, вдыхает же, вон, во всю грудину, с удовольствием пускается душный, неугомонный ветер в свои лёгкие, отсвечивая своими краснющими щеками куда-то влево. ему бы танцевать дикаркой в густом разнолистном лесу и пачкать руки в краске дикой малины. такой кислой и маленькой, несуразной малины. как и жизнь, впрочем. сонхва боится. душный ведь, как не посмотри. заляпанный весь беспокойством и тревогой с ног до головы. нервничает и не дышит почти. потому что нечем. потому что тяжело. тяжело настолько, что впору лёгкие свои на растерзание уличным псинам выбросить за ненадобностью. а бедолаги хоть поедят, наконец, нормально. но тоже страшно. вдруг образуется. и кровь начнет по венам течь как нужно, а не тянуться как отвратная патока, чтоб её. пак же душный, пропитанный всем недовольством бренного мира, забитый и загнанный. чувствует - надежда оседает мокрыми тёплыми комьями в ветвистых бронхах, которые и выдохнуть то толком не получается. так и выходит, давишься ими до конца. ему хочется срастись с тем самым мхом на сырой стене его подъезда или, бери больше, прогнить под кустом дурно пахнущего можжевельника. всё-равно одна херня. он этим и занимается. вот только у кима бескрайние острые углы коленей-локтей и волосы – ягоды можжевельника. какое совпадение. хочется дотронуться, но и неловко вроде, да и вообще-то – страшно. а хонджун думает – один раз живём. и пак с его точкой зрения полностью согласен, вот только ким – дикарка, смеётся так громко и заливисто, почти что танцует средь чёрно-белых высоток, хотя ему нужно на холмы – бежать с горизонтом на свидание. а он, глупый, учит старшего правильно дышать. так и говорит «милый, дыши глубже, ну» и за кисти почти больно тянет, в глаза ореховые смотрит. почти пытает. пак чувствует себя ведьмой на праведном кострище - ощущения, по крайней мере, схожие. но, честно, пытается запихнуть в, как говорят его мед.справки, здоровые лёгкие, больше душного апрельского воздуха. вот только ведьму из пепелища спасать никто, почему-то, не кидается, а лёгкие то горят. и сердце, как нарочно, решившее покутить, рёбра ломит, ну бешеное, когда ким встаёт на носочки и в глаза заглядывает снова - дышит прям на горбатую переносицу. и ощущается это тяжело. сонхва всё ещё дышит так старательно, как только может. почему-то думает, что если пропустит хоть вдох-выдох его отругают, как провинившегося щенка. и он бы, может быть, даже поскулил жалобно для приличия, подле чужой щиколотки. только вот, на вскрик срывается неожиданный, режущий апрельские 18:32 на мелкие куски, когда его слегка целуют в плотно сжатые губы, тут же отстраняясь, но только для того, чтобы в тот же момент сомкнуть щенячьи молочные резцы на чужой нижней губе. а у пака предобморочное состояние то ли от неожиданности, то ли от нежности. и дыхание у младшего ровное, ну точно мартовский ветер на холмах свободных и ресницы длинные очень, аж интересно. и волосы его эти синюшные красиво мерцают в лучах закатного тёплого солнца. у старшего как бы и камень с плеч падает, та и не один может. хонджун перед ним – живой, такой красивый в эти 18:35 вечера, что душный противно-пыльный воздух отходит на второй план. да и дороги уже не смеются. смолкли – смутились. и хонджун живой. всё ещё дикий в своей живучести - пританцовывает прям на бетоне под чужим балконом. чьим – неизвестно. и дышать учит ровно, правильно. но пак сонхва всё еще чувствует себя душным. вот только уже в кольце чужих неугомонных рук, дышать старается в чужую шею ровно, как нужно, иначе отругают. но видит какая-то там звезда на хвосте скорпиона, до которой паку дела нет никакого совсем, что на перекрёстке туманной надежды, где тоска расходится с судьбой, он подле коленей с извечными синяками будет молить, чтобы на него смотрели только так. как на любимый хвойный лес – с неприкрытой, несдержанной в своей искренности нежностью.