разговорчивых не любят;

      В воздухе всегда витает отчётливый призрак смерти. Здесь особенно.       Жан не сводит испытующего взгляда с Эрена. Тот всё ещё тяжело дышит, устало откинувшись спиной на и без того примятую траву и глядя в небо на опускающиеся сумерки. Пятно крови – не его собственной, та бы уже испарилась, не оставляя после себя ни единого следа, ни даже намёка на существование, – букетом алых роз растекается по рубашке. Эрен помогал погрузить умерших товарищей и найденные части тел в телегу: где-то лишь тонкая рука с обгрызенными ногтями – девушка, видимо, очень нервничала, – где-то голова с распахнутыми от ужаса потухшими глазами и засохшей кровью в уголке губ. Самое печальное – это находить обрывки плащей, лопнувшие ремни УПМ и обломки мечей. Их хозяев больше нет, а одежда безлика – её не свяжешь с обладателями, не отдашь родным.       Кого утешит кусок рваной грязной тряпки?       – Поднимайся, нам ехать пора, – бросает Жан, забираясь на козлы. С каким бы удовольствием он тоже лёг на землю и просто закрыл глаза, если бы знал, что под закрытыми веками его не будет преследовать крайняя – плачевная – ситуация.       Их отряд двигался к южной границе стен, как вдруг под копыта бросился ребёнок. Тощий, весь перемазанный в грязи, он дрожащим голосом лепетал что-то про маму, которая осталась в деревне и велела бежать. Капитан, недолго думая, отдал команду – вернуться в деревню, выяснить, что произошло, добить титанов – спасти, если кто-то остался в живых из людей. Но только поскорее – время близилось к вечеру.       Им даже не пришлось далеко ехать. За пару километров от деревни их встретили с распростёртыми объятиями – и их было слишком много. Слишком. Жан не исключал вероятности, что произошло нечто подобное, как в родной деревне Конни. Погибло несколько разведчиков, потери среди гражданских было не сосчитать – не было первоначальных данных, а испуганный ребёнок путался в цифрах, пересчитывая соседей по пальцам уже в пятый раз, то и дело срываясь на всхлипы.       Некоторые вырвались вперёд, к деревне, чтобы зачистить территорию и проверить местных. А кому-то пришлось собирать трупы, и именно сегодня такая честь перепала Кирштайну и Йегеру.       – Ты меня слышишь? Я не собираюсь ночевать посреди поля, – раздражённо кидает Жан, повернув голову к Йегеру.       Тот даже не смотрит на друга, но всё же поднимается. Накинув на телегу брезент и закрепив его, Эрен присоединяется к Жану, и они, наконец, могут выехать в сторону деревни. На рубашке налипли короткие мокрые травинки, и это цепляет взгляд.       – Тебе бы в порядок себя привести, как только приедем. Капитан по головке не погладит за такой вид, – замечает Кирштайн, дёргая за поводья. Лошадь послушно идёт, а скрип телеги, протяжно стонущей каждый раз, когда колёса натыкаются на едва заметную яму на дороге, едва ли не заставляет взвыть самого Жана. – Ты меня слушаешь вообще, придурок?       «Завали».       Без слов, без эмоций. Жан одаривает Йегера хмурым взглядом, послушно замолкая. Его перепады настроения начинали раздражать так же сильно, как и постоянный скрип. Он постепенно сходит с ума, как сходит с оси колесо. Каждый раз, каждый божий раз он сталкивается с этим после неудачной операции. Каждый раз видит этот же самый взгляд, наполненный ненавистью. Каждый раз отмечает его старания, обращающиеся в ничто от количества противников.       Как будто бы он в ответе за каждую потерянную жизнь.       – Эрен.       Обращается по имени так редко, что Йегер даже вздрагивает, озирается, словно очнувшись ото сна, и наконец смотрит на Кирштайна. Смотрит, но не видит, куда-то сквозь него, как через мутное стекло, иллюзию, мираж посреди пустыни.       – Ты можешь поговорить со мной, если хочешь. Обычно легче, когда выговариваешься. К тому же, мы здесь одни, можешь жаловаться на что угодно.       – Спасибо, обойдусь.       – О, так ты умеешь разговаривать! – не удерживается Жан от колкости, и они снова погружаются с в молчание до самого конца пути.       На въезде в деревню их встречает Саша. Наверное, замечает, что парни стараются не смотреть друг на друга, поэтому выдавливает из себя как можно более жизнерадостный голос: в деревне остались выжившие, буквально пара человек, но они есть. Двух четырёхметровых и одного пятнадцатиметрового добили прежде, чем они превратили в щепки всю деревню, поэтому выжившие пригласили переждать до утра, предложили разделить кров и еду, от чего изрядно поредевший – и крайне уставший – разведотряд не смог отказаться.       Она обходит телегу, заглядывая под брезент, и морщит нос. Даже девушка, что всю жизнь прожила в охотничьей деревне, что привыкла видеть смерть чаще остальных, до сих пор не могла к этому привыкнуть.       – Так что отсюда я забираю у вас… «это». А вы приведите себя в порядок и ступайте к вооон тому дому, – она указывает рукой на стоящую поодаль хижину, в окнах которой едва теплится свет. Иногда свет исчезает, поглощённый тенью, видимо, кто-то встал у окна – возможно, наблюдает за ними. – Нас даже угостили чесночными булочками!       – Спасибо, Брауз, – одаривает её улыбкой Жан и поручает ей в руки уставшую лошадь «с прицепом». Эрен лишь молча кивает и сползает с козел.       «Он опять?»       «Снова».       Эрен неловко толкает Жана в плечо, обгоняя его и направляясь в совершенно противоположную сторону. Видимо, заметил сочувствующий взгляд Саши, а для него это хуже соли на свежую рану. Невыносимо. Лошадь возмущённо ржёт, рвётся продолжить путь, и Саша тянется, чтобы погладить её по гриве, бормоча что-то успокаивающее.       – Иди уже, я же знаю, что ты хочешь.       Тяжело вздохнув, Жан молча кивает подруге и идёт за Йегером.       Идти недалеко. Эрен, вытянув ноги, сидит на пороге одной из хижин, упираясь плечом в деревянную балку. Буквально в двух шагах от него стоит покосившаяся скамейка, однако её напрочь игнорируют, располагаясь при входе. Дом кажется до странного пустым, тревожным; от взгляда в чёрные глазницы пыльных окон становится не по себе. Однако небольшой сад по правую сторону от дома кажется ухоженным, значит, за ним хорошо присматривают. Существует очень большая вероятность, что хозяева дома сейчас трясутся в телеге по каменной дорожке за спиной у Саши. Жан прикусывает губу.       Он абсолютно не знает, что говорить в таких случаях. И чувствует себя потерянным ребёнком.       – Снимай рубашку, – вдруг вырывается из его рта, что удивляет даже его самого.       – Что? – Эрен непонимающе хлопает ресницами.       Зато работает.       – Рубашку снимай, говорю. Приведу в порядок. Иначе Леви тебя за дверь выставит, как только на порог явишься, – поправляет себя Жан, испытующе глядя на Йегера. Тот, лишь пожав плечами, отталкивается от деревянной панели и быстрым движением стягивает с себя рубашку через голову.       – Раз уж тебе так хочется, – равнодушно произносит парень, бросая ему окровавленную рубашку.       Критически окинув её взглядом и закинув себе на плечо, Жан внимательно осматривает дверь в хижину. Один сильный толчок – и она поддаётся, гостеприимно пропуская внутрь. Ему нужно мыло или что-то вроде, что могло бы убрать пятна, пока они не въелись окончательно. Надеется, что хозяева, кто бы они не были, не будут против.       – Жди здесь.       Как будто он куда-то собирается.       В хижине ещё чувствуется чьё-то присутствие. Жан медленно обходит дом по периметру, всматриваясь в детали: перевёрнутая тарелка каши на столе, уже холодная и склизкая, упавший на бок стул, раскрытый сундук у самой двери: в нём пусто. Задняя стена разрушена, сквозь обвалившиеся потолок можно увидеть последние солнечные лучи, в свете которых пляшет сияющая пыль. Под балками виднеется женская рука с кольцом на безымянном пальце и уже засохшей дорожкой крови на тыльной стороне ладони.       Его вдруг замутило.       Чужое мыло пахнет рисовым молоком.       Сжимая в ладони кусок мыла и чёрные нитки – абсолютно не подходят по цвету, но какие были – Жан возвращается на улицу. Сердце пропускает удар – Эрена нет на месте. Паника укладывается обратно вглубь сознания с плеском воды за углом.       Под сенью фруктовых деревьев стоит проржавевшая до самого основания, но всё ещё выполняющая свою основную функцию бочка с водой. Видимо, её использовали для полива: за день она нагревается до приемлемой температуры под солнцем, и можно поливать без вреда для растений. Зачерпывая двумя руками воду, возле неё стоит Эрен, отмывая с кожи засохшую кровь. Он невольно засматривается, глядя, как одинокие капли стекают вниз по торсу и впитываются в брюки.       – Шрам не заживает, – замечает он, ткнув пальцем у самого разрыва и осторожно очерчивая его длину. Порез затянут, но покраснение на раздражённой коже всё ещё не проходило. Йегер даже не вздрагивает, ощущая чужие тёплые пальцы на лопатке, лишь слегка морщится, когда тот нажимает слишком сильно.       – Устал, – коротко отвечает Эрен, стряхивая воду с рук. Капли прозрачными кристаллами посыпались на землю, ловя отблески закатного солнца.       – Ты эту рубашку вообще никогда не снимаешь? Ты видел вообще, как она протёрлась? Сколько тебя помню, ты всё время её таскаешь, – замечает Кирштайн, возвращаясь к скамейке. От его веса ножки подкосились ещё больше, однако всё же успешно выдержали. Он откидывается спиной к стене, разматывает нить и отрывает её зубами. Эрен пожимает плечами.       – Мне это не мешает.       Игла золотой молнией порхает в умелых руках Кирштайна.       – Дополнительная вентиляция? Серьёзно, меня удивляет, что тебе об этом ещё никто не сказал, – бормочет под нос Жан, пришивая рукав на его законное место.       Эрен только хмыкает, садясь по правую сторону от него и молча наблюдая за работой, не вмешивается, раз уж делают за него. Прорех действительно много, и Жан негромко ругается, находя очередную на самом видном месте. Он вспоминает и Леви, и Микасу, и даже Имир, которая не могла бы не подколоть товарища.       – Помню, когда был совсем мелким, увидел у соседей яблоню. Она была настолько огромная, что под её тенью бы весь сто четвёртый мог разлечься, да ещё и с дистанцией в полтора метра. Ну или мне так казалось в детстве, – он усмехается и откусывает нить почти у самой рубашки. Она пахнет кровью и немного Эреном. На губах почему-то мелькает улыбка, и он очень надеется, что её спишут на воспоминания о тёплых давних временах. Поднимается со скамьи и идёт к бочке, окуная отреставрированную ткань в воду. От неё тотчас расходятся мутные разводы.       – Так вот, яблоки на ней были просто обалденные. Огромные, сочные, ярко-красные, словно сошедшие с детского букваря на странице слога «ри». Глазки-то загорелись, вот и пришла в голову мысль попробовать. Я не хотел никого напрягать, особенно соседа, владельца чудо-яблони, поэтому решил, что самое лучшее решение – забраться наверх самому.       Эрен молча слушает рассказ о детстве, наблюдая за тем, как Жан проводит мылом по мокрому пятну на рубашке. В воздухе завис устойчивый запах рисового молока, от чего желудок отозвался жалобным звуком. Они не ели, наверное, со вчерашнего дня, как выехали из города. Жан, смывая пену с пятна прохладной водой, придирчиво смотрит на ткань.       Кровь можно отстирать только в холодной воде. Спасибо, капитан Аккерман.       – Так вот, где-то до середины дерева я долез вполне успешно. Но в какой-то момент меня окликнул тот самый сосед, который из окна увидел вора яблок. Я жутко испугался, нога соскользнула с ветки, и я со всей дури рухнул с дерева. И если бы на этом всё закончилось! – он сокрушённо качает головой, вспоминая этот момент позора. – На мне были новые штаны, мать их закончила шить буквально пару дней назад. И я умудрился зацепиться ими за ветку, и так и повис. Я слышал, как рвалась ткань, и в красках представлял, что это рвётся сердце матери, когда она меня увидит в таком виде. Дёрнувшись сильнее, я всё же оторвал значительный кусок ткани с задницы и убежал домой, пока ещё и сосед не всыпал по первое число.       Кирштайн с силой встряхивает рубашку, чтобы, когда та высохнет, то приобрела привычную форму и немного разгладилась. Довольный своей работой, он осторожно кладёт её на колени Эрену.       – Наденешь, когда высохнет, и будет как новенькая, – советует он, положив мыло на край скамьи, к ниткам. – Ну и по приходу домой, конечно же, пиздюлей я от матери получил. Правда, не за то, что пошёл воровать яблоки и даже не за то, что порвал штаны. Она со слезами на глазах доказывала мне, что ещё чуть-чуть, и я бы вообще задницу порвал, а не только ткань.       Он смеётся и жмурится от солнца. Сбоку раздаётся шевеление, и Эрен натягивает на себя мокрую рубашку. Ёжится от холода, но упрямо тянет. В этом весь Эрен.       – Так а яблоко-то сорвал? – внезапно спрашивает Эрен. От этого вопроса ему хочется улыбаться. Значит, его слова не пропустили мимо ушей. Его слушали. И даже чем-то заинтересовались.       – Сорвал, – признаётся Кирштайн, выглядя немного виноватым. – Не самые красивые, правда, но хоть что-то. Положил их в траву за домом, чтобы сначала показаться матери, а потом забрать улов. Правда, когда вспомнил о них и вернулся, то увидел, что теперь это не мои яблоки, а садовых слизней.       За его словами следует гнетущая тишина. Жан даже обеспокоенно оборачивается и замечает, что Эрен прикусил дрожащую губу, пытаясь сдержать смех. Всего-то стоило рассказать дурацкую историю из детства, всего-то стоило навлечь на себя клеймо позора человека, крадущего яблоки из соседского сада и боящегося слизней.       – Рад, что тебе стало лучше, – осторожно замечает он. Их уже заждались, поди скоро в розыск объявят. Поэтому пора возвращаться.       – А кто говорил, что мне плохо? Это ты со своими охуительными историями меня с толку сбиваешь. Знаешь, Кирштайн, разговорчивых не любят.       Эрен снова обгоняет его, но на этот раз не задевая намеренно. Просто проносится мимо, легко, словно с души сняли какой-то невыносимо тяжёлый груз. Но он отмечает, что Йегер тщетно пытается скрыть улыбку. И улыбается в ответ.       Жан не знает, что на следующее утро он проснётся, а на краю футона обнаружит спелое сочное яблоко из сада, в котором они были только что. Не знает, но сразу догадается, чьих рук это дело. И кто весь день старательно будет делать вид, что не в курсе, о чём вообще речь.       Обычно разговорчивых не любят.       Но ты, Эрен Йегер, всегда был исключением из правил.